Спал на жёрдочке, бродил по парапетам
крыш парижских, глядя свысока
на спешащих и зимой, и летом
горожан, не ведавших пока,
кто над ними там, омытый светом,
гордо подпирает облака.
Он себя вообразил атлантом,
он готов на подвиг ради них,
небывалым редкостным талантом
дух освобождая от вериг,
досаждая пресловутым грандам
неформатом опусов своих.
Он потом, конечно, надорвётся,
сам себя замучает, заест -
тяжек крест земной, но раз так во сто
тяжелей нести небесный крест,
быть атлантом всё-таки непросто,
даже если силы в теле есть.
Неба свод хребет его расплющит,
тело в три погибели согнёт,
с равнодушьем, небесам присущим,
чтобы доказать, что жизнь не мёд,
сделает больным и неимущим,
в пропасть неприятия столкнёт.
Слава после смерти греет слабо,
горько сознавать, что ты не смог
штурмом взять, пробраться тихой сапой
(впрочем, вспоминается Ван Гог)...
Небо приподнять на дюйм хотя бы,
но земля уходит из-под ног...
А пока он бродит по железу
крыш парижских, громко топоча,
напевая то ли марсельезу,
то ли что-то в ритме ча-ча-ча,
сплёвывая строго по отвесу
и, как шпиль, над крышами торча.
Это только в молодости мнится,
кажется, что можно новый день
начинать как новую страницу
(прошлая вся бред и дребедень),
главное - не спать и не лениться,
даже если не лениться - лень.