Как раб прощания-прощения,
томимый жаждой возвращения себя на место казни
в формате праздника,
устраиваю выжигающее самопознание.
Она конечно знает, открывая
глаза – раз-два.
Шесть – шествие по берегам реки
мертвых,
Она словно ребенок, у которого по карманам рассовано три тысячи лет.
Я, прикрываясь именем Алкида, в самый последний миг убираю голову.
Нож гильотины рубит капусту снова и снова.
Основа жизни – нож гильотины рубит.
Капуста козлов губит.
На фоне слабоумия
тени женщин Врубеля
плюются красками в мир не приемлющий цвета.
И выплюнув все без остатка, остаются неодетыми.
В контрольной точке жизни она срезает ловко щупальца
и пальцами играя с линией негнущейся,
проводит створы врат
от пульса своего до сердца ждущего,
выгибаясь на пределе,
закатив глаза, в беззвучном крике замерев,
Тьму разверзая, сшивая света нитями картину взора
порабощающего разум, проникающего и смотрящего из бездны
сразу
из боя в бой, не останавливается ни на миг.
Я вынырну из Леты, я услышу крик ее,
что обретается лишь здесь – под сводами Аида.
Она живет в петле,
в неоне праведного неба, что любит падших ангелов.
Ее свобода – кровь.
Ее прикосновение – панихида без слез и слов –
одни лишь жесты рук.
Начертанные жесткой кистью линии чужой судьбы.
Зрак разворачивается медленно,
сползает сплином по спине.
И тьма, сменяясь полумраком
Идет ко мне.
Я тоже обращаюсь зраком.