Когда говорили все тысячи строк
из речью просоленных книг,
средь тропов запутанных, если б я мог
свой голос настичь напрямик.
До правды остался, едва проронил
себя, так опять задавал:
о чём заводил я непрочные дни,
куда этот гул, этот вал?
Колёса вопросов – забота огня,
не спящего в тихом внутри,
за то, что ещё забирали меня
стращания ночи да небо-стерня,
натянутый провод зари…
И сердцу положено было тончать,
а чуять – нутру и зверью
в ещё человеке за то, что тотчас
он жизнь затуманил свою.
За то, чтобы с ним говорили о нём
на, вроде бы, на языке
привычном, но раненом честным огнём,
и с вишенкой в кулаке,
а прошлое море, а будущность фраз
о счастье наставших побед –
всё это как будто… Но каждый из нас
по-своему ранен на свет.
И, кажется, нету ни правды, ни ног,
ни прошлого, что сожжено,
когда наступают все тысячи строк
и честное горе одно.