Я сел на корточки и во весь голос надрывно зарыдал. Слёзы катились в три даже не ручья, а океана, градом, градом, свинцовым градом чеченских пуль, пронзающих моё сердце. «Per Aspera Ad Astra» – вспомнилось мне из одной из новых книг Крапивина. Я колотил кулаком по железной стенке, по дверям, выбил лампу, а потом разбежался и с размаху врезался головой в стекло двери тамбура. Посыпались осколки. Со лба стекала кровь.
«Может быть немножечко больно…» – вспомнил я ласковые слова Игоря.
– Приложи подорожник, и всё пройдёт! – заорал я срывающимся на слёзы голосом. Я уткнулся в колени лбом, и плакал, плакал, плакал.
Если бы сейчас в тамбур вошла транспортная милиция, или даже сам начальник поезда – живыми им отсюда было бы не выйти.
Вагон дёрнулся. Заскрипели колёса. Цепляясь руками за тёплые, прогретые крымским солнцем стены тамбура, я кое-как поднялся и высунул окровавленную голову в разбитое окно. Мимо проплыло небольшое здание вокзала. Часы показывали полночь. Над карнизом тянулись шеренгой буквы «ВАЙМАН».
«Вайман – подумал я. – Вай, ман… Why, man!»
Осторожно, чтобы не пораниться об острые осколки, я высунул голову из окна и вошёл обратно в вагон.
«Вряд ли теперь получится что-то уладить» – думал я, медленно шагая к купе. – Неужели это всё взаправду? Нет, этого не может быть! Это сон! Дурной сон!»
– Игорь, это сон! – закричал я, вбегая в купе.
Игоря в купе не было.
– И-горь!!! – заорал я, выскочив в коридор. Никто не откликнулся.
Не помня себя, я побежал к проводнице. Все двери были открыты. Ни в одном купе не было пассажиров.
Проводница мешала чай в серебристом подстаканнике.
– Скажите, такого парня в белых шортах не видели?
– Как не видела? Сошёл ваш друг в Ваймане. Мокрый весь, красный, взъерошенный. Что у вас там произошло?
– Да из-за девушки поругались, – сказал я. – А он разве не до Горловки ехал? – спросил я, удивлённо.
– Да нет… Вот и билет его. – и она достала из пачки лежащих на столе билетов один. – Смотрите сами.
Поднеся билет поближе к глазам, я прочитал: «Начальная: Симферополь – Конечная: Вайман-пересад. Луговой=ИВ. Билет полный.» «Песец полный» – подумал я.
– Спасибо… – пробормотал я, отдал билет проводнице и поплёлся, совершенно опустошённый, в своё купе.
– Не беда, помиритесь! – сказала проводница вслед.
«Помиримся.» – подумал я.
Сев на место Игоря, я положил голову на руки, облокотясь на стол и провёл в такой позе добрых полчаса. Потом встал и крутнул рукоятку вагонного радио под рамой. Щёлкнуло.
– Наш уголок нам никогда не тесен –
наполнилось купе красивым мужским баритоном. –
Не уходи! Ещё не спето столько песен!
Ещё звучит любовью каждая струна!
Не уходи! Ещё не спето столько песен!
Ещё звучит любовью каждая струна!
– Мы передавали для заведующего кафедрой журналистики Ялтинской химфармации имени Матроса Кошки Александра Сергеевича Колуева песню Петра Лещенко в исполнении Эжена Лищенко «Не покидай!».
Что-то не слышал я ни на одной из своих четырёх виниловых пластинок Лещенко этой песни. Кто такой Эжен Лищенко – я тоже услышал впервые. Да и пение походило скорее на творчество Пьероши.
– Курортна-я-волна! – донеслась из динамика радиовставка.
– Продолжаем нашу передачу по вашим заявкам «Вечерний Квартал». – сказал диктор-ведущий. – На наш пейджер пришло такое сообщение: «Дорогой Квартал! Кто-то едет с юга, кто теряет друга, кто в Крыму остался, с другом не расстался. Поезд мой уходит к Пушкину Володе, Ну а я – на митинг Фёдорыча Вити! Пожалуйста, поставьте для всех, кто сейчас в дороге с того берега на этот песню Егора Летова! Всем счастливого пути! Тимоха Рибалтер.». Что ж, уважаемый Тимоха, мы с радостью выполняем ваш заказ. Послушаем песню Егора Летова, которого, к сожалению, с нами уже нет. Напомню, что все свои заявки вы можете присылать на короткий номер 3719 для абонента «Квартал». Не забудьте в начале сообщения указать: «Квартал». С вами был я, Александр Карлов. Режиссёр – Светлана Казаринова. Оператор – Саша Пряников. Звукооператор – Марсель Гонсалес. Монтаж и постпродакшн – Светлана Табачкова-Ротманс. До новых встреч на «Курортной волне» 99 и 9 УКВ!
– Курор-тна-я-вол-на! – пропел голос.
«Что они там за Егора поставят. – думал я. – Наверняка «Сияние». По «Пульсу» его какой-то Кузя каждый день в одно и то же время – 20.08 – заказывает. И ведь ставят…»
– Шум-дам-тум-дам-тум-дам-тум-дам! –
раздался из динамиков яростный скрежет Егорового зафуззованного «Урала». «Что-то старенькое…» – подумал я.
– Сыраялошадёнкавздымаетсявнутрименя,
Белёсыезатылкиразрываютсякартечью,
Исолнышконамсветитнапорядоквещей,
Ж/быекаберматымонолитныхпечей!..
Там-дара-дам-дам-дам!
Каждому своё-ё! Хой!
Там-дара-дам-дам-дам!
Каждому своё-ё!
Меньше всего я ожидал услышать именно эту песню, как нельзя более отвечавшую и соответствовавшую моему положению, моей ситуации.
– Звериныесолдатскиекровавыекотлеты,
Вселенскиезагадкикартавыеответы,
Ещёоднакометапотонулавгрязи,
ЕщёодинпоэтвоняетвКиргизи НАС!!! Хе-хе!
Кхаждому – сывоё-ё! Хой!
Там-дара-дам-дам-дам!
Кыхажыдому – сывоё-ё! Хой.
«Где ты сейчас, Егор? – думал я. – Может, в Канаде, где никого нет? Ты ведь не умер, – я знаю. Ты не мог умереть. Вместо тебя зарыли какое-то чучело. Манекена. Ляльку.»
– Игривыеопилкиразлетаютсяракетой,
Свежеврытыемогилкираскрываютсябукетом,
Настигнутыедробьюдогниютфонари,
Останкинеземногодогорятвнутри НАС!!! Хе-хе-хе!!!
Каждому своё-ё! Хой!
Там-дара-дам-дам-дам!
Каждому своё-ё!
Там-дара-дам-дам-дам!
Каждому своё-ё!
Там-дара-дам-дам-дам!
Каждому своё-ё!
«Пора спать. – подумал я. – Может, это всё и правда мне приснилось, и не было никакого Игоря Лугового. А вот Игорю Вязниковичу, я, пожалуй, черкну по приезду пару строк. Закончил ли он наконец свой народнохозяйственный радиотех?.. Да и Игорю Куценко тоже.»
Подтянувшись на руках, я влез на свою верхнюю полку. По радио сказали женским голосом:
– Эфир «Курортной волны» продолжает концерт №14 для скрипки, гитары и струнно-смычковых инструментов Густава Малера. Гитара – Богодар Которович. Скрипка – Пётр Полухин. Струнно-смычковые инструменты – народная домброкапелла «До-ми-соль».
Зазвучала красивая музыка. Я открутил радиорукоятку на полную громкость, перевернулся на живот, и, зарывшись лицом в подушку, отключился. Музыка, чарующая, волшебная – несла меня по волнам куда-то в Золотую страну, по залитым солнцем изумрудным заливным лугам которой скакали тёплые кролики, перед глазами плыли цветные пятна из экспериментального сна Бананана № 2, Юфа гонялся за Свином, Свин за Юфой, Майкуха пил из горла 141-й портвейн… И вдруг эта чудная картина сменилась холодным зимним утром. Я стоял на выщербленной платформе, из боков которой торчала ржавая стальная опалубка, скрученная проволока и обломанная арматура. Передо мной был вокзал, зиявший чернеющими проёмами выбитых окон. Входная деревянная дверь, расколотая в щепки, лежала на земле.
Названия не было. Под крышей вокзала висели круглые электрические часы без стрелок.
Сзади раздался скрежет. Я обернулся. За моей спиной тронулся разбитый ржавый электропоезд, с высаженными рамами, из-за которых несло перегаром и чем-то сладковато-тошнотворным. Я разглядел посередине вагона, там, где всегда указывался его порядковый номер и принадлежность к той или иной железной дороге единственную букву «Н». «Норильск» – понял я.
Поезд ехал медленно-медленно. Эшелон, точнее, то, что от него осталось, подталкивал странный квадратно-угловатый паровоз, точь-в-точь такой, как в фильме «Пианист» Романа Поланского.
– Давно ждёшь, дружище? – высунулся из окна машинист в оранжевой телогрейке, и ощерился двумя рядами золотых зубов.
– А что это за станция? – крикнул я в ответ.
– А ты пешочком, пешочком! На Волохинском разъезде рельсы взорвали, пидарасы! Ха-ха-ха-ха-ха!
Паровоз свистнул, обдав меня копотью и паром из-под поршней.
Я побрёл к вокзалу. Мои шаги разносились эхом.
Вокзал был уже давно в запустении. В углу зала ожидания было кострище из доперестроечных деревянных кресел с железными ручками, автоматические пригородные кассы с надписями «Лисичанское направление», «Должанское направление», «Попаснянское направление» были в глубоких вмятинах, словно кто-то бил по ним обухом топора. Странным было и расписание, не пошедшее в костёр из-за высокого положения на стене. В нём многократно повторялся один и тот же маршрут: «Восточный Вокзал – Светлое Будущее». Обратных поездов не было.
Под расписанием висела не то картинка, не то вырезка из журнала, с изображением двух выбегающих из воды голышом мальчишек лет восьми, вещи которых уносила прочь в зубах собачонка. Подпись была такая: «Вы ломаете старые вещи, а мы их чиним. Корпорация «Овация», Торговый дом «Попугай», Фирма «Сэлдом», Журнал «Октагон», группа «Шок».» Боковую стену зала ожидания занимало большое мозаичное панно, к моему удивлению, нимало не тронутое временем и людьми. На панно самоцветными камнями была выложена картина Ильи Глазунова «Штурм церкви». Комиссар, направляющий на батюшку, закрывающегося от него крестом, маузер, был один в один Троцкий.
Постояв в раздумье несколько минут под табличкой «Выхода нетъ. Выходъ на перронъ», я вышел из вокзала с обратной стороны. Там была большая пустая площадь с приземистым памятником в центре. Подойдя к памятнику, я обнаружил, что это чья-то великанская головогрудь с усами, рожками и повязкой на одном глазу. Надпись на постаменте, через который шли выщербины от автоматной очереди, гласила славянским шрифтом: «Кутузов-Ватутин». Сбоку пьедестала была табличка с указанием скульптора, которого звали Немец Кыш-Пыш, архитектора по имени Альфред Дроздов и длинного списка меценатов и спонсоров, из которых после пробуждения я вспомнил только ООО «Хиазма-АБС» в лице её менеджера по продажам Салливана Выдропужского.
От памятника тянулась длинная аллея без единого растения. На горизонте стояли пустые бетонно-кирпичные коробки, так же точно, как и вокзал, без окон.
– Это Чугуев. Город мёртвых. – раздался за спиной тихий голос.
Обернувшись, я увидел шагах в десяти от себя Игоря. Игоря Лугового. Губы его улыбались, но глаза были неподвижными, остекленевшими. Мёртвыми. Это было жуткое зрелище.
– Ты мёртв! – сказал я, стараясь не глядеть в эти глаза.
– Я знаю… – сказал он, так же тихо улыбаясь. – И ты тоже мёртв. Мы все здесь мертвы.
– Кто – мы? – спросил я.
– Нас много… – сказал Игорь, и, отвернувшись от меня, медленно пошёл прочь.
– Игорь, стой! Подожди! – я побежал за ним, но бег мой был, как в замедленной съёмке. Пока я добежал до того места, где его увидел, он был уже у входа в вокзал. Зайдя в провал двери, он пропал.
Ко мне вернулась нормальная скорость. Через миг я был у дверей. Внезапно из вокзальных рупоров раздался громкий сухой треск. Я оцепенело стал прислушиваться. Мне казалось, что сквозь него можно что-то различить. Минуты через три, пробившись из треска, мужской голос хрипло сказал: «Хартфорд». Только одно слово. Треск стал стихать, но вдруг стал ещё громче, чем был, и тот же голос снова прохрипел: «Надежда».
На платформе показался знакомый концлагерный паровоз, тащивший разбитый сгоревший остов поезда в обратную сторону.
Выбежав наружу, я увидел, что в конце платформы Игорь влез в хвостовой вагон. Я помчался туда.
– Атас! Эх, веселей, рабочий класс!
Танцуйте, мальчики!
Любите девочек!
АТАС! Пускай запомнит нынче нас
Малина-ягода! АТАС! –
– раздался крик Расторгуева из всех вокзальных рупоров. Ни на миг не останавливаясь, я впрыгнул в вагон электрички.
– Атас! Атас! Атас!
– Игорь!!! – закричал я изо всех сил и проснулся.
– Игорь, Игорь! – процедила, не поворачиваясь, толстая баба, расстилающая постель на нижней полке. – Улетел твой Игорь! Нажрутся, а потом людям спать не дают! Вас бы к станку всех, к мартену!
– После мирного дня трудового
Спи спокойно, родная страна!
Атас!..
– истошно орал из динамика главный «любер». Я щёлкнул рукояткой. Динамик стих.
Протерев глаза, я заметил, что на соседней верхней полке буруздит от силы полуторагодовалый мальчик, на нижней, подо мной, – ещё один, чуть постарше, а на столе лежит большой настенный календарь с двумя весёлыми рыжими котятами и их «мамой»-крольчихой, такой же рыжей. «Но ведь, вроде, год Крысы?» – подумал я.
За стенкой раздавался звон бутылок, перебор нестроящей гитары и какие-то «братушки», «сестрёнки», «дык ёлы палы», и что меня совсем сбило с панталыку, – «гибелюшечка боженек».
Я слез с полки и вышел в коридор. Вагон был полон по самое ого-го, как говорил Игорь Куценко, оставшийся в Артеке. Люди толпой стояли в коридоре, высовываясь в опущенные по самый верх рамы окна. Курил сигарету, пуская дым в открытое купе парень в сизой шинели до пят – и не жарко ему – с красными погонами, петлицами и такого же цвета фуражке с красным околышем. На кокарде была невиданная эмблема: оплетённый колосьями и алыми лентами ноль. В руках у парня был чёрный дипломат, между замков которого, под ручкой, была наклеена полоска синей изоленты, чтобы не спутать, видимо.
– Доллары, рубли, русские! Доллары, рубли, русские! – прошёл мимо меня пузатый меняла с барсеткой. – Эй, дарагой, па чьом миняищь? – высунулась из одного купе толстая рука с перстнем-«печаткой», обрамлявшей средних размеров рубин, на большом пальце.
Цыганка нянчила детей, напевая им что-то вроде «бал бал чолпон дал». Буфетчица, с трудом их объезжая, катила по коридору дребезжавшую тележку со съестным.
Я зашёл обратно в купе.
– А это вы – Костя? – спросила у меня бабища надтреснутым лающим голосом.
– Да, а что?
– Я рундук подняла, а там письмо. Вам, очевидно. – и она положила на стол белый незаклеенный конверт без марки с одной надписью по-середине графы «Куда-кому» – «Косте».
В конверте был небольшой неразлинованный лист бумаги. Я прочитал:
«Больше мы с Вами не знакомы».
Перевернув листок, я увидел ещё несколько строчек.
«Не ищите меня. Вы всё равно меня не найдёте. Прощайте. Встретимся на небесах.»
Подписи не было. Но и без неё было ясно, кто был автором письма.
«Значит, всё это было… – подумал я. – Значит, всё это – было.»
Я аккуратно положил письмо в конверт, и сунул между страниц крымских газет, прижатых на третьей полке рюкзаком.
Июль 2011.