Не так давно, чуть больше полугода,
Я вдруг доверился творения венцу,
И жизнь моя решением народа
Принадлежать стала безмолвному гонцу.
Гонцом тем называют смерть в народе,
Вернее, то, что по невежеству своему,
У нас находится сейчас в дождливой моде,
А если точным быть - в дождливом и озлобленном мозгу.
Книжонок пыльных начитавшись,
Пройдя по жизни как по девяти кругам,
Я знать не знал, что я как человек для всех и даром то не сдался,
Что я как был для всех, так и остался тот полупьяно-остроумный хам.
Твердил себе, не прекращая,
Мол, брось и осуждениям не внимай,
Тебе дан яркий свет, тебе дана искра святая,
На ней ты сам построишь для себя свой собственный, свой рай.
Да, чёрт возьми, и, Господи, прости!
Кому тут нужен островок свободы,
Когда здесь добродушие не в чести,
Когда здесь души, как гнилые пароходы
Плывут и тонут, и других да чтоб самим -
Тревожные исчадия творений.
Меня отвлёк укус – комар - прихлопнул и забыл.
Да, да, так и у нас, на зло - мы злом, на доброту – забвением.
Перелистнув страницу дневника,
Исписанного сотней афоризмов
И критикою в адрес вожака,
И правдой столь не нужной для отчизны,
Я отрезвел: да, добродушие не в чести,
А добродушно ль баловать себя своим прекрасно-белым раем,
Когда в грязи валяются творения венцы,
Пришедшие за помощью с окраин,
С проказою, сидящей в головах
И обернувшейся в двухзначных перемен водовороты?
Им бы лекарство помощней да вольный взмах,
А не впустую перекрашивать гнилые пароходы.
Нет, нет, нельзя и совесть не позволит,
Пока она блестит в наших глазах,
Скребёт нас изнутри и жалит, и трезвонит,
Нам нужно, нет, должны мы светом озарить сердца.
И, может быть, всем вопреки развалам и схождениям,
На крепком пароходном новорубленом борту
Мы, по обычаю, обычай свой изменим
На честность, на любовь и доброту.