Я истину искал не без труда.
Одно смущало, истина ли это?
Не зря ли вновь потрачены года?
«Орлом» иль «решкой» шлёпнулась монета?
Тогда всё было проще и сложней.
Как просто было потерять свободу:
уйти в небытие иль ужас лагерей
и память застолбить «врагом народа».
Но вот сложней, устав от словоблудства,
подняться в полный рост, сомкнувши ряд.
Ещё сложней, презрев строфы распутство,
вскричать, что рукописи всё же не горят.
Как просто жить своей посмертной славой,
с тоской осознавая парадокс.
Пить завтрашний нектар с сегодняшней отравой,
Скрывая интеллект под «пролетарский лоск».
А кто застрял в пролётке и во фраке
В российском откровении дорог.
Того толкало, головой на плахе,
в отчаянье излить свой монолог:
«За чашкой чая, отдав моде дань,
поразглагольствовав, играли мы в «орлянку»
и строили невидимую грань
от Смольного, через слова, к Лубянке.
Блужданьем слов всю душу исходили
вдоль поперёк, с Христом и Достоевским.
Отплакались, утихли и забыли
матросов патрули на Невском.
В застенках мрачных истину решали,
она десятки лет упорно нас ждала.
К своим цепям свободу примеряли
под взглядом пулемётного ствола.
За кружкой чая пальцы согревали
в барачных городах под Магаданом.
И медленно и горько сознавали:
социализм в казармах – это мало».
Но простота, её забыли всуе?
Её любили, как же без неё.
И простаки нам возлагали тую,
когда свершили мы кровавое жнивьё.
Ах, простота, не ты ли в сорок первом
нас бросила в кровавую купель,
где сорок лет тонули наши жертвы,
предчувствуя апрельскую капель?
Ах, простота, не ты ль в тулупе рваном
споила пол России, и порой
не ты ль с присвистом, с бешеным канканом
на урожай бросалась, словно в бой?
Вот, простота, твои созрели всходы,
вот краткости столь ранний урожай.
Бессмысленность забила все приходы,
и льётся слов водица через край.
Страна вкусила поцелуй Иуды,
и на Голгофу опустился мрак.
Мгновения преобразились в годы,
а на шершавость лёг кровавый лак.
Ушедши из растерзанного мира,
курилка трубочный незримо в душах жил,
и счёт афганского бессмысленного тира
к его стопам ребят советских положил.
А вспомни, как с беззубыми губами,
распухшие, облитые жарой
простые «пролетарские» крестьяне
детей кормили вареной корой.
И умирали с тихим хрипом: Сталин…
Легли за миллионом миллион.
Их обманул простой «товарищ» Каин.
Крестьянский Авель погрузился в сон.
Все спали. По России стон стоял
могучего подспудного дыханья…
А главный «экстрасенс» провозглашал
«простую» беспринципность состраданья.
Столь мрачный образ, профиль горбоносый
в лукавом ореоле нам вещали
лишь от того, что сложные вопросы
здесь задавать полвека запрещали.
Нам запрещали сложность Пастернака,
Нас простотой кормили, как халвой.
Нам обещали… только что же?
Мы забывали майскою весной.
Прошло сто лет и внуки подросли
строителей совсем другой эпохи.
Могилы «безымянных» заросли,
а в памяти лишь только скоморохи.
Один в ООН успел навеять холод
последней, термоядерной зимы.
Другой в Афгане начал строить город
с названием «Могильные Холмы».
Ах, скоморохи, просто ж вам жилось,
истории разматывая нить.
Вам сладко в лобызаниях спалось,
когда другим хотелось просто жить.
По «человечески», не требуя успехов
на ниве лозунгов, приписок, громких слов…
Но чавкала болотная потеха,
засасывая новый ряд голов.
И церкви закрывали слишком быстро,
на разграбление, оставив ипостась,
воинствующие атеисты
попользовавшись данной властью всласть.
А власть, не ведая в творенье,
приход внесла в статью «расход».
«Расход» всё рос и без сомненья
превысил липовый доход.
Молчало слово голосом сомнений,
и вроде бы никто не виноват
в невыполнимости всех принятых решений,
в бессмыслице вручаемых наград.
И вроде бы виновных нет в помине
Видать сам Бог славянам кару дал
за простоту, за смерть, за жизнь в трясине.
Нет тех, кто награждал и кто сажал?
Но есть же, есть, не ведающий страха
мистический, невзрачненький Распутин.
Он мечется меж прихотью и плахой –
знакомый всем, но незаметный трутень.
И не один, осиное гнездо
давно висит в красивой жёлтой раме,
и потому мы всё ещё «Восток»
и деспоты восточные над нами.
О них вещала тоннами бумага,
несчастная не в силах покраснеть.
Черпала грязь издательская драга
и щёлкала цензуры громко плеть.
Бесстыдство прикрывалось анонимкой,
соавторством бездарность заслонялась,
а графоманство куталось в «простынку»,
которая с крылатых муз срывалась.
Порой осенней, сизым ветром
гонимые, «творенья гениальные» летят…
Летит на головы наивных смертных
дождём вторых изданий плагиат.
Он, гонорары чьи-то получая,
на книжных полках цены зорко бдит.
И вот историю смакует, привирая
бесстыдной власти ревностный пиит.
Лояльность для «таких» является законом,
но для живого пристального взгляда
их творчество мерещится загоном,
где кормится писательское стадо.
И тут уж не до истины сакральной -
искусству затолкали в душу кляп.
На сотни лет отложен миг пасхальный,
зато иудиных хватает липких лап.
А где-то рядом, по полям широким,
с закатом золотистым на лице
бежит парнишка, слишком синеокий,
забывший об исчезнувшем отце.
А где-то рядом, в шуме стадионов,
в гремящих залах кафельных дворцов,
не слышит молодёжь отдельных стонов,
не видит отглянцованных оков.
А где-то в школах, да по всей России,
историю утюжат каблуком,
чтоб дети лишь забвение вкусили,
чтоб не давились знаний пирогом.
Вот где она, запущенная рана,
и на глазах отцовских стынет соль,
а дети школьного напившись чистогана,
сердечную не замечают боль.
И с отвращением отбросив Льва Толстого,
не чувствуют своих же мёртвых душ,
и делят мир на «классно» и «фигово»,
и делятся на хамов и кликуш.
А повзрослев, введут лишь те порядки,
которые постигли из «сетей»,
и будут брать с предшественников взятки,
сажать в психушки будут матерей.
И вдруг, из вузовской программы конформизма,
всплывёт лукаво, из надёрганных цитат,
под камуфляжем свастика фашизма,
и проведёт на Красной площади парад…
Остановись, игра воображения,
кошмарный сон, прошу тебя, прервись.
Свечою полыхает отрешение
от буйных игрищ, что проводит жизнь.
Не верю, что алтарь свободы
вновь алчет новых, страшных жертв.
Не те века, не те давно уж годы,
и «вождь народов» уж давненько мёртв.
Не верю, что опять с огнём играем.
Не верю, что в России вновь
статья проснётся пятьдесят восьмая,
невинных возжелавши кровь.
Не верю, что вождишко новый
получит снова дьявольскую власть.
Не верю, что закон позволит снова
«безликим» лицам убивать и красть.
Не верю в предназначенность России
«тюрьмой народов» вечно в мире слыть.
Не верю будто сущность жизни в силе
и должен «враг» «врага» безропотно убить.
Не верю, что отцов своих забыли,
в Отечественных павших за детей.
Я верю – как тогда любили,
так и сегодня любят матерей.
Я верю, что мы к истине стремились,
свершённого ж для нас тяжёл урок,
и славные победы не забылись,
и силы не копили впрок.
Я истину искал не без труда,
и пусть смущает, истина ли это.
Не зря потрачены на поиски года –
здесь абсолютного не может быть ответа.
Пусть памятью волнует мысли снова,
пусть папоротник ждёт поры цветенья.
Приятен звук воспрянувшего слова,
понятен смысл мелькнувшего мгновенья.
А жизнь всё так же, проще и сложней –
такая диалектика природы.
Нет у истории дорог прямей,
чем в лабиринтах спрятанные годы.
1989 (редакция 2017)