Опять он заснул на маковом поле,
и снилось ему, что он тигр огромный.
Не на том, что красной рекой,
как будто, течет она от гор и до гор,
а на поле, где рядок за рядком
маки растут на лекарственном поле.
Опять этот тигр, его боль
терзает его грудь, и спину, и ноги.
Ему странно, как это он
вышел из тела нагого,
и кусает и рвет свою плоть,
узнавая и не признавая, сам себя за такого.
А тогда тело лежало там,
уже в госпитальном, военном морге.
Этот тигр, тогда в сорок первом, сам
не хотел умирать, упорно,
и болью будил искалеченное взрывом в хлам,
безнадежное, как казалось, тело сапера.
Застонал он, зарычал и тигр страшно,
и услышал их в госпитале каждый.
И стали бороться за его тело,
и душу, сознание и разум,
с этим тигром, его болью,
операциями и лекарством из опиумных маков.
Уже после всех операций,
он узнал это слово – контузия.
Можно вылечить, все кроме мозга,
вот, с калеченой ногой ходят, хоть и трудно,
рука непослушно трясется, но работает
а раненый мозг, как будто, временами, теряет душу.
Там, в большой палате,
он видел все это, впадая от контузии в ступор.
Рядом, на койке, орлан сидит на летчике,
и терзает грудь его клювом,
а летчик кричит и машет руками,
то ли взлетая, то ли орла отгоняя, а с ним эти муки.
А там, дальше, пехотинец, громко
стенает от боли, отбиваясь от свирепого волка.
В самом же углу сибиряк, детина рослый,
кряхтит и борется с медведем огромным,
ближе, радист, с таким ужасом,
тянет змею из уха и шипит, вместе с ней, негромко.
Сотни бойцов, без укола
сходили с ума вспоминая ужасы боя, и боли.
Вот тогда и увидел он,
что разогнать это зверье жестокое,
приносящее столько страданий,
невозможно без дефицитного морфия.
Уже, подлечившись и идя на поправку,
он сказал полковнику, начальнику госпиталя:
«Там, в далеких в горах, откуда я родом,
есть долина, что Светлой зовется,
там растут эти маки, но мало,
по госзаказу их сажают, уже с тридцать шестого».
В дембель, весной, по ранению,
он ушел, припадая на левую ногу.
И левую руку прижимал он к боку,
она плохо слушалась, но все же, работала,
но большей бедой были эти приступы,
когда впадал он в какой-то сонно подобный ступор.
Ехал он домой уже в сорок третьем
и конец пути на телеге с дедом, соседом.
Мимо пашен, садов, огородов,
мимо поля, в сотни раз уже большего,
цветущего огромными маками,
чем было оно, в довоенные годы.
Тут он вспомнил начальника госпиталя -
«Видно, сделал тот все, что было возможно».
«И маков будет, теперь, в сотни раз больше,
тех, что спасают души покалеченных боем,
только вырастить надо их трудом упорным,
надрезая и сберая опий с сотни тысяч коробочек»
Он нахмурился, невесело, теперь, размышляя,
и правой рукой, словно лапой, что-то с лица отгоняя.
Три мелких морщины вертикально,
от переносицы вверх побежали
и несколько их на лбу вдоль бровей, опаленных,
и редких, друг над другом собрались.
Странно, но густо морщинистым лицом,
и пружинистым телом, он был словно тигр предгорный.
На щеках от уголков глаз шли морщины длинные вниз
как глубокие борозды, как у тигра окраса полосы,
и дальше на шею сбегали, отростками, а перед ними,
вокруг рта каскады морщин оскал выдавали грозный.
Ребятишки выбегали веселой гурьбою,
когда он подошел к своего дома воротам.
Следом жена его, милая и столь дорогая,
Турсунай распростёрла объятья, и улыбаясь
медленно шла навстречу,
и коротко охнув, всем своим телом, осторожно, прижалась.
И потом отстраняясь, тихо, с тревогой спросила:
«Кто ты, теперь, так похожий на тигра?»
«Это я – Осман, муж твой навек,
и деток наших, драгоценных, отец», -
заурчал он нежно, низко и странно,
и потерся лицом об ее волосы, обнимая руками, как лапами.
В те времена, в селах военных лет,
очень ценился, с войны пришедший, каждый боец.
Но настоял он на прежней работе,
и заступил на маковом поле,
хотя, теперь во сто крат больше заботы,
особенно в период надрезов на головках и опия сборе.
Уже, в суматохе, прошли те две недели,
когда маков коробочки венчик одели.
Надулись щеками и были готовы,
соком молочным с надрезов стекать,
и солнце уже жестким горным нравом,
моло'ки готово в в опий коричневый уже превращать.
Довольно опасна эта работа,
делать надрезы на мака головках.
В самый зной и безветрии делают это,
когда белый сок, обильно истекая,
под жестким, горным, солнцем тут же испаряется,
и поле парит опия газами, сознание притупляя и усыпляя.
Поэтому предписано было госзаказом
каждые два часа уходить на обочину поля.
На два каждые часа - час отдыха,
как же медленно будет идти работа,
а нечаянный сон на поле смертелен,
он настолько глубок, что может случится сердца остановка.
Понимал это и директор совхоза,
когда обратился к сельчанам за подмогой.
Все согласились, но простые подсчеты
говорили, что коробочки будут уже скоро твердеть,
если в срок они не уложатся, сок совсем не будет течь,
многие люди ушли на фронт, в селе же осталась их только треть.
Ообенно сильно Осман же расстроился,
когда директор сообщил, что приедут школьники.
«Детям нельзя поручать это дело!
Это опасно! Для них это, просто, смертельно» -
кричало душа и горло Османа,
хотя сам был он, уже, в приступе, этом странном.
И тигром, прыжками, он бросился в поле,
стал кромсать он головки опиумных маков.
Только одно помнила эта ловкая кошка,
как накануне Осман заказал острые перстни-когти,
обьяснив кузнецу их нехитрое устройство -
перстень каждого пальца оснащен был острой крошечной саблей.
Брал в щепотку каждую мака головку,
и перстями, движением вверх, надрезал пять бороздок сразу.
Так он быстро двигался по рядам большеголовых маков,
работая обеими руками, высокими взмахами,
в странном танце прыжками от мака к маку,
пружинисто, как будто, летал он в грациозном танце.
Так работал он три дня и три ночи,
останавливаясь изредка на водопой и охоту.
Так называл он, про себя, питье из кувшина,
и поедание, с урчанием, еды со скатерки,
когда приносила Турсунай, что-то съестное,
и сбирала остатки, глядя с тоской, как он уходит, снова, на поле.
Застывший, парящий сырцом, воздух гнал вперед его днем
и по наитию, почти наощуп, продвигался он ночью.
Острые желтые глаза ночного охотника,
острые сабельки перстней в подмогу,
острая боль от мысли об опасности детям,
больше нет ничего, дурманящий воздух и эта работа.
Вот на исходе, вечером, третьих суток,
он надышался и заснул в самом конце макового поля…
Опять этот тигр толкается мордой большой,
царапает, лапой с когтями, очень больно,
кусает ноги, будит тревожно,
и смотрит на тело, как будто, недоверчиво и удивленно.
Потом, заскулил он, совсем не как тигр,
а маленький котик, где-то там, в безнадежной пустыне.
Сначала, медленно, медленно стал отступать,
в предгорные заросли, часто, часто, глядя назад
и тихо и коротко низко стал он рычать,
как будто, в новую жизнь стал с собой приглашать…
Вот просыпается ранним утром долина,
горы светлеют, на горизонте тесном, не длинном.
Лучики солнца играют в вершинах,
на близком гребне горной гряды,
два силуэта напряженно, в ожидании, застыли,
гибкой кошки с пружинистой статью,
и человека,… а внизу, после ночи, маки раскрылись…
© Все права: А. Мамиров, 2017 г.