Уже на спаде эры той недолгой,
Когда в почете был советский труд,
Четвертым, старшим, ты была ребенком,
В квартирке городской, об окнах двух
Был строг отец, и мать блюла порядки,
Надзор за нравом пристальный вела
Но, умудрялись, все-таки, украдкой,
Мы рвать тот плод, что Ева сорвала...
Днем, исключая тесное общенье,
Вночь заступали мы в порочный круг,
И выверяли каждое движенье,
Издать боясь неосторожный звук
Лишь иногда, срывались в наступленье,
Когда отец зальет за воротник,
Под ослабевшим оком попеченья,
Всё ж укрощая исступленный крик...
Нас угнетала эта несвобода,
Желание остаться налегке,
Так день за днем, два ненасытных года,
Мы костенели в собственном грехе...
Но если страсть в живот вонзала гвозди,
И жар бессонниц бороздил в ночи,
Ты бабушку звала с ночевкой в гости,
Чтоб вероломно выудить ключи...
В ее квартире мы срывались с цепи,
Одежды повергая кандалы,
Глотали жар, как кровь глотает слепень,
Вдыхали страсть, как печь вдыхает дым...
И до сих пор так ярки эти грезы,
Как будто все произошло вчера,
Жалеть уже об этом слишком поздно,
Любовь, как сумасшествие прошла...
Но, видно, есть в пороховницах порох,
Спустя всего каких-то тридцать лет,
Передо мною мой любимый город,
И тот же дом, и бабушкин подъезд...
Но с тем былым теперь в нем мало сходства,
Как и со мною, - что ни говори... -
Как недоступно взрослым сумасбродство!
И прежняя таинственность любви...