Октябрь. Столетие
Огромной грязной бури.
Подхвачены идеей высоты,
В багровой мгле навеки утонули
Обманутые ветром легкие листы.
На площади стоит старик из камня,
Рукою тычет в разноцветный стяг.
Еще немного, с пьедестала так бы,
Казалось, прыгнул, лацкан теребя.
На клумбу сплюнул, ухмыляясь едко,
И, разминая шею на ходу,
Пошел к вокзалу, поправляя кепку.
Я, бредя, следом медленно бреду.
Он сам как будто и не удивился,
Не отличаясь от народных масс,
У турникета приостановился,
К окошку подходя билетных касс.
Я – сзади в очередь, с надеждою очнуться
В каком-то глупом и веселом сне.
Кошмаром призрачным он резко обернулся,
Осклабился и заявляет мне:
Я знаю - ты следишь за мной украдкой,
Стена и пуля – то-то был бы стих!
И, сделав вид, что угощает шоколадкой,
Движеньем резким бьет меня под дых.
Шипит, картавя в ухо, эти фразы
Шатает эхом треснувших стихий:
Во всяком случае, давно уже пора бы,
Вас увозить ночами за стихи.
Хотя.…Зачем вас брать? Вы пишите, как спите.
Так и живете, - сморщившись, сказал.
Потом кассирше - мне купейный в Питер.
И тут же поглотил его вокзал.
Октябрь. Ветер.
В сквере на скамейке
Сижу столетие, а может быть и два.
Идет рабочий в синей душегрейке,
Шуршит красивая ненужная листва.
Кудрявый Пушкин к небу воздевает
Из камня руки, выгибает бровь.
Хохочет мальчик. Небо отвечает
Нашествием пушистых облаков.