Я пользуюсь затычками для уха,
чтоб реквием не пела мне непруха.
А наущения Святого Духа
и так слышны, на то – особый слух.
Я пью вино из горлышка в подлеске.
Я сочиняю оды и бурлески.
Я состою с Гадесом в переписке.
И на старуху множество прорух.
В концерте мира я скорей ворона.
Мое гнездо – моя же и корона.
А крона дерева подобьем трона
всегда – на случай гостя – под рукой,
за что слыву кичливой одиночкой.
Но бог Морфей ко мне слетает ночкой,
хитон – долой, туда же и сорочка.
В соитье с ним – и воля, и покой.
Во сне брожу по городам и весям.
Мне внешний мир покамест интересен.
Хотя и слишком пёстр, и легковесен,
на волосок от истины вися.
Я истины следы повсюду вижу.
Но припусти за ней – получишь грыжу:
ты ближе к ней – она к тебе не ближе.
Не приманить её и голося:
“на помощь!” или “Господи, помилуй!”
Её не взять ни нежностью, ни силой.
Надежда есть, что встретит за могилой.
Но до могилы надобно дожить.
Вот и живу себе, раз так случилось,
чтобы сказать “всё это только снилось”
или вот так: “Всё это только мнимость”.
А что реально, надо бы спросить
у Чжуан-цзы, что бабочкой порхает.
Но где уж мне, с моими-то грехами!
Вслед не порхнуть, вот разве что стихами
его накрыть, как бережно - сачок.
Через века протягиваю ямбы.
Но под ногой – колдобины да ямы –
расейский путь. Как не вскричать “карамба!”
Лежу в постели и курю, сачок.
Но встану я во всем своем наличье,
пройду по хмурым улицам столичным,
как без царя оставшийся опричник
с собачьей головою на плечах,
не у седла. Скорее уж – с кошачьей.
Отрадно жить и ничего не значить.
Кропать не ради денег на удачу
стишки в апрельский вечер при свечах!
Но что-то нынче пишется хреново.
Меня, должно быть, разлюбило слово.
Недвижимость продам – уеду в Гоа
под пальмой медитировать – вот рай!
Ну а пока жжет пальцы сигарета.
До лета далеко, но рядом – Лета.
Простите непутевого поэта
и те и эти и за то и это!
Я поднимаюсь! Я встаю! Банзай!