Я вижу себя на пляже Нуса Дуа. Я ощущаю себя там. Но эти ощущения другие, совсем не такие, как были, когда нашла чудное место абсолютного покоя. Легкий ветер, как тогда, ласкает кожу, океан лижет ноги, точно собака теплым влажным языком. Я должна улыбаться и жмуриться от счастья, как тогда. Но нет. Я напряжена.
Рядом с собой вижу чертенка из левого глаза. Опять шельмец выскочил из заточения. Он виновато смущен.
- У тебя глаза потухли, - говорит он. – Мне стало темно и страшно. Мне надо было знать: ты живая вообще.
- Узнал? Вали обратно, - говорю ему.
- Не пойду. С тобой побуду.
- Всегда со мной. Только от тебя и не избавлюсь никак.
- И не надо. Сама посуди: исчезну я, и потеряешь свободу. Что тогда?
Уродец знает меня без прикрас.
Я всегда стремилась к свободе. Я ее искала. Я хотела ее как ничего и никого другого. Я пробовала ее на вкус и запах. Она была пряной и терпкой, обжигала горло. Я пьянела от свободы и искала свою правду в риске, как монах ищет ее в молитве. Аромат свободы щекотал ноздри, я вдыхала его полной грудью и начинала смеяться и парить над всем. Свобода была моим счастьем.
Свобода раскрепощала. Мне хотелось фола. Эксперименты над собственным телом и сознанием вызывали дикий восторг. Все это делало меня, как тогда казалось, неуязвимой.
- А ты и была неуязвимой, - все не унимается чертенок. – Роял-флеш было твоим вторым именем. Помнишь? А может махнем в Н? Там хорошо было, не то, что здесь. Там ты куражилась, а здесь что? Сидела часами одна и все думала, думала. Тогда и загнала меня в левый глаз, на пляже этом проклятом. А в Н то рука об руку ходили, и хорошо было в четыре руки то, а? Давай махнем, - просящие нотки и слезливый тон сделали чертенка жалким.
Я протянула ему салфетку. Тот шарахнулся от нее как от ладана.
- Ишь, добренькая стала, черту готова помочь. Тьфу, срамота одна… Ты себе еще не призналась, но я то знаю, о чем мечтаешь. Зря мечтаешь. Всегда привязанность постыдным считала, само слово ненавидела. Говорила, что от привязи оно, а привязь – несвобода. И правильно говорила. А тут на якорь себя посадить задумала. Помяни мое слово, наломаешь дров, накажешь себя, как никто другой. Решишься, и что станет с твоей свободой? Один то я и не удержу ее для тебя. А нелегко свобода тебе далась, ох, нелегко. Не забыла поди, как в церковь ходила и была там как альбинос в вороньей стае… Как бежать хотелось, да только везде себя нагоняла… Неужто зря все? Не, ты, конечно, дурная, но не настолько. Слушай, что говорю.
Уродец стал надоедать.
- Говоришь, что в голове моей ориентируешься, как в аду, - говорю ему. – Отчего ж тогда не поймешь, что свобода стала для меня тюрьмой?
- И не стала она тюрьмой, - наигранно весело затататорил уродец. – Это все пляж виноват, это все он морок на тебя наводит. Пойдем отсюда, хоть куда пойдем, и там еще ого-го пошалим.
- Да и здесь можно. Копыта, к примеру, тебе обломать. Весело ж будет, смешно…
- Да ну тебя, - обиделся черт. – Пойду, посвечу себе в глазе чем. А то дурная ты сегодня… Увидимся….
- Свечкой посвети, той, что в церкви мне в карман украдкой воткнул..
- Точно, дурная, не делал я этого...
- Тогда кто?
Чертенок исчез. Вопрос остался без ответа.