Ни роковой черты,
ни остановки сердца:
пуговки глаз черны
были в пределах детства,
да и на склоне лет
в белой, в тебе, вороне
алые струйки лент
вместо потока крови;
липовая зима
лепит на стёкла стразы;
вижу, и ты сама
вылита из пластмассы,
просто подделка, та
кукла на дне коробки;
рваную рану рта
длань загоняет в скобки,
дабы не смог зевок
твой дотянуть до звука –
перерасти во вздох,
или – проникнуть в ухо,
словом защекотать,
лирикой растревожить;
впору устам – печать,
нежели: «жизнь, быть может...»
Впрочем, весна была…
Оттепель. Ветки вербы.
Сладкая кабала
речи. В глазах Евтерпы
реки и луны в них,
правды и кривды горних.
Мёртвая средь живых,
ты понимаешь мёртвых
лучше, чем мир живой:
там, в тридевятом царстве,
ты возвратилась в свой
дом после долгих странствий.
Знаю, гангрена слов
пересекла бумажный
лист ни во имя снов,
грёз, ни во имя жажды
утихомирить спесь
сердца, засим не скрою, –
смерть восседала здесь,
правила смерть рукою
и диктовала вслух
то, что, вобрав, бумага
выдержит. Чёрных мух
слов собралось, однако,
больше, чем над тобой,
кукольной, словно детство,
хоть барабанный бой
и поддержало сердце.