Так в молчании Штирлица шухер и грусть
от того, что усталость бойца
и порой лишь глазами дано наизусть
намекнуть и чертами лица
про берёзы, пшеничную ширь и про снег,
гладь небесную, чистую так,
как глаза у потомков арийских коллег,
как ещё непридуманный флаг.
По весне, лишь природы заводится труд
и на выстрел и голос живой
запряжённые танки особенно прут
по измученной передовой, –
скрежет мозга и матерный ветер с реки,
бензопилы не спят и ревут,
и в разгромленном воздухе чуют стрелки
феерический гитлеркапут.
Будет бездна с прожилками, млечный огонь,
бег о смерти и спехи гурьбой,
будет детское утро и пряник-гармонь,
перекуры в субботний отбой.
И когда-то за этот раздор и битьё,
за желание взглядом прожечь
уцелевший разведчик предъявит своё –
не глазами и даже не речь.
Он затянет во весь свой отвыкнувший дух,
по-родному, тепло и любя,
про широкую степь, про широкую – вслух –
и тем самым раскроет себя…