Солнце едва коснулось верхушек елей на краю леса и тут же погасло, закрытое грозовой тучей. Странно было видеть, как стадо быстрой трусцой бежит к деревне. Обычно щелкают налево и направо пастушьи плети, а Зорьки да Ночки неторопливо бредут, пощипывая траву. Мрак густел с каждой минутой, ещё слышалось нетерпеливое мычание коров, не успевших войти в стойло, а кромешная тьма накрыла деревню, и началось светопреставление.
Ослепительная молния разорвала небо напополам, на мгновение осветив всё вокруг жутким, неестественным светом, от которого каждый предмет – будь то дом, дерево, даже лес и река – стал как будто не единым природным целым, а каждый по себе отдельно, чётко выделяющимся силуэтом на общем фоне. А вслед за ней сразу по три, четыре огненных стрелы беспрерывно начали рассекать тьму. Первый раскат грома, задержавшись на целую минуту после молнии, потряс землю. Удар был такой силы, что во многих домах лопнули в окнах стёкла. Шквальный ветер и ливень налетели одновременно. Все большие старые деревья на улице были поломаны или вывернуты с корнями. Плохо пришлось тем постройкам, возле которых они росли. В лучшем случае страдала крыша… Ливень смывал с полей уже заколосившуюся рожь, огромные потоки воды несли в Омутку траву, заготовленное сено, предметы домашней утвари, куски огорожи. Вода во дворах поднялась выше колена. В сараях кричали куры, блеяли овцы. В деревне никто не спал. Люди, охваченные ужасом и раскаянием, стояли на коленях перед божницами. – Господи, смени гнев свой на милость! Спаси, сохрани и помилуй!…
Но самое страшное началось после полуночи. Ветер и ливень немного угомонились, только молния и раскаты грома по-прежнему рвали и кромсали кромешную черноту. Вдруг среди всего этого хаоса явно стал слышаться какой-то неясный гул – обычно такой бывает весной, во время паводка, когда Омутка выходит из берегов и подтопляет близстоящие дома. Сейчас его было слышно даже в самых отдалённых хатах, на другом конце деревни, и ещё был отчётливо слышен какой-то звук, очень напоминающий детский плач. Люди, прильнув к окнам, тут же, с невероятной быстротой, будто самого чёрта увидели, отскакивали и бежали, сами не зная куда, прятаться. Трясясь и заикаясь, они клялись домашним, что во дворе, по воде бродят Ванька с Васькой – новопреставленные утопленники и баюкают, передавая один другому, голого младенчика. При ярких всполохах молний были хорошо видны их лица – иссиня-зелёные, с выпученными красными глазами. В волосах, мокрых и всклокоченных, запутались водоросли. Шагали они, переваливаясь и покачиваясь в такт колыбельной, которую напевали ребенку, а слов в колыбельной не было, только – Мааагдаааа, Мааагдааа, Маааагдаааааа… Голое дитя захлёбывалось плачем, и от этого плача стыла в жилах кровь. Исчезли они в пору утренней зорьки. Только сама зорька так и не разгорелась. Редкие петухи оповестили рассвет. Он пришёл хмурый и нерадостный. В деревне стояла глухая тишина, но постепенно то там, то тут начали выть собаки, и вскоре сплошной вой наполнил окрестности. Люди с опаской выходили из домов, выглядывали за ворота. К вою собак добавился вой людской.
Огородина была уничтожена полностью; вывороченные с корнем, поваленные деревья, разрушенные сараи, снесённые крыши домов, смытые водой заборы, сотни воробьиных тел в лужах и на траве. От дома, где жила Марья, остались только раскатанные по земле брёвна и торчащая печная труба. Стариков, Марьиных родителей, нигде не было видно. Искать, понятное дело, их никто не стал. Не будут же они сидеть на брёвнах – видать, нашлись сердобольные, приютили на постой. Стёшкин дом и ещё один по соседству стояли обугленные, с проваленными крышами. Первые разряды молнии угодили в Стёшкины сени, и сразу вспыхнул пожар, а потом огонь перекинулся на сарай и на соседскую пристройку, но начавшийся ливень погасил сильное пламя, только свирепствующий ветер всё раздувал и раздувал искры. На поля смотреть было страшно, весь урожай загублен; то, что не смыло в Омутку, замытое водой и мусором, похоронено в земле, а всё зерно, что осталось с прошлого года, намокло в амбарах.