ПРЕДИСЛОВИЕ
В этой книге впервые собраны лучшие пьесы Виктора Еращенко, которые вышли из-под пера уже состоявшегося поэта и зрелого мастера. Казалось бы, что ему не составит большого труда наладить со своим временем язык преуспевающего прагматизма, примером чему мог бы послужить его музыкальный спектакль «Встречь солнца», с успехом представленный артистами Хабаровской филармонии во многих городах. Однако, ни одно из главных произведений этого автора, по большому счету, так и не увидело света рампы, за исключением сказки-феерии «Время сновидений», некогда промелькнувшей на сцене маленького столичного театра. Объяснить это случайной зависимостью поэта от внешних условий - не серьезно. Не тот масштаб. Он сам предостерегал от подобных суждений:
Кому мешал, за что убит, Все это - только середина, Обыкновенность, пошлость, быт...
(«Не жди веселых откровений...»)
Понятно, что в глубине души ему вовсе не хотелось потакать внешним настроениям своей эпохи. Здесь он уже до конца отстаивает привилегии настоящего творчества: идти самым честным путем и следовать только «диктату искусства».
Сильнее лживого хотенья Диктат искусства: что и как.
(«Портрет»)
Упрямая художественная воля уже не щадит ни автора, ни читателя. Она из¬бегает ошибок даже под видом многообещающих выгод и может быть точной настолько, насколько человек точен с самим собой. Хорошей иллюстрацией этому может послужить его стихотворение «Портрет», герой которого - художник -не может позволить себе никакого украшательства, не может закрыть глаза на очевидные диссонансы, даже когда пытается изобразить любимую женщину.
В каком то смысле театр Еращенко более радикален, чем его поэзия. Недаром ведь еще Пушкин сказал, что драматургу следует быть беспристрастным как судьба и - «никаких предрассудков любимой мысли».
Впечатляющим примером очевидного, если можно так выразиться, сопротивления «материалу», борьбы между желанием соблюсти «моральные» условности и художественной правдой, является самая ранняя и, к сожалению, так и незавершенная пьеса Еращенко «Тир». Ее герой столь же неуступчив как автор в «Портрете». Молодой живописец, гордость академии и потомок известной творческой династии, - но при этом художник-оформитель на самом обыкновенном и отпугивающе провинциальном заводе, поскольку взыскует такого искусства, которое действительно помогало бы строить и жить. Первым делом он преображает заводской тир. Новые мишени теперь олицетворяют различные пороки человеческого общества. Его эксперименты не встречают понимания у догматически настроенных персонажей пьесы. В своей одиночной борьбе он теряет работу, оставляет возлюбленную, подвергается угрозам , но художник в своем самоутверждении не чувствует себя отверженным, но обретает незнакомую его окружению наполненность.
Как автор - по крайней мере - пяти пьес Еращенко стремился к полноценному сближению с театром и имел неплохую возможность, чтобы «расти 8 нем». В конце семидесятых он заведует литчастыо в Театре Драмы. Он дружит с главным режиссером - тогда это был Алексей Дмитриевич Найденов - в общем-то, хорошо разбирается в современной сценической конъюнктуре. Вместе с ним в Драме оттачивал режиссерское мастерство очень одаренный - и ныне хорошо известный уже не только в нашей стране - режиссер Вячеслав Кокорин. Однако, все трое - Найденов, Кокорин, Еращенко - по воспоминаниям старожилов театра - считались чуть ли не диссидентами. Из-за этого над главным руководителем то и дело сгущались тучи. Пьесу Еращенко «Время сновидений» хотели было поставить на сцене более легкого на подьем ТЮЗа, но даже такому предприимчивому постановщику как Станислав Таюшев, которому выпало возглавлять сей «самый свободный театр», это не удалось.
Посвященные этому грустному событию стихи сохранили некоторые глубоко личные биографические подробности, но главное тут - это, наверное, всем знакомое, горькое, но не злое, без обиды и ненависти, ироничное, но в то же время уважительное отношение к тому из чего соткана наша жизнь.
Сходилось несколько друзей. Мечталось вольно и красиво, Но - груды черные углей И стойкий запах керосина,
И сострадательная ложь, Хитра - мудра - витиевата, И ты, обманутый, бредешь От погорелого театра.
Твой тонкомыслящий партнер Допущен в круг, приближен к свите, Да пусть их. Истинный актер Желает роли - не субсидий.
...Уйдет случайное во тьму, И настоящее вернется. Но даже там - кому, кому -От дыма старого чихнется,
И снова скажешь, постарев: Ведь неплохие были годы, И твой театр погорел -Красиво весело и гордо!
К счастью, хотя бы рукописи не горят... Самое же обидное, что практически каждый драматург - в отличие от поэта - полностью беззащитен перед динамиками большой группы людей. Ему не возможно совершенствовать себя только на бумаге: требуется реальная сцена и реальный круг единомышленников. А без них...
«Это вот на что похоже, - как-то на полном серьезе отметил Александр Вампилов, - Шайка головорезов (актеры) с матерым рецидивистом, с вором в законе (режиссером) во главе проигрывают в карты несчастного прохожего (автора)... Скажете, ради Бога, при чем здесь искусство?.. А специалисты тем временем разгуливают в белых перчатках и ждут пьес, 8 которых будут обнаружены их собственные добродетели. Да ладно, ладно. Никто не заставлял меня писать пьесы, и слава Богу, не поздно еще на это дело плюнуть...»
Поэтому наиболее одаренные и неординарные авторы - рано или поздно -уходят из драматургии в прозу. Когда стало ясно, что его последняя пьеса «Ватага» пришлась не ко двору, Еращенко обещает себе не связываться больше со сценой. На будущее он задумывал написать исторический роман.
Однако, холодной апрельской ночью 89-го, в возрасте сорока двух лет, трагическое, по своему инициированное алкоголем, столкновение с уголовниками стоила ему жизни. В стихотворениях «На смерть Рубцова» Виктор с болью подводит его итог: «Сама собой угасла искра...» Сопоставляя печальные обстоятельства, можно подумать, что скорбел он при атом словно бы по себе. Последняя искра, у которой есть свое «свыше», сохраняет себя сколько может. Но она не умеет ждать. Уже без него в стране началась совсем эпоха, которую он отчасти предвидел, утверждая, что его будут читать «через поколение» Возможно, всего лишь через каких-нибудь пару десятилетий в России появится и созвучный ему режиссер.
РОБИНЗОН
Лично для меня эта пьеса Еращенко имеет особое значение, потому что он был моим учителем (кем то большим, чем писатель), и в этом качестве сам автор отождествляется для меня с главным героем. Учитель - и есть Робинзон, способный - если нужно - разбираться с тем, правила для чего еще не придуманы. В общем, «Робинзон» - это его рассказ о себе, замаскированная под детскую сказку автобиография и даже провидение.
Граждане диковинного Йоркшира уже столпились на главной площади, чтобы превратить в каменный монумент очередного Учителя. Но никто из них не признает нечто очевидное и прямо противоположное: вечность придает посмертный смысл своему герою абсолютно иным способом.
- А знаешь, - сказал я Виктору (мне было - девятнадцать, ему - тридцать три), - когда ты когда-нибудь «забронзовеешь», как Робинзон, то я не уверен, что смогу рассказать о тебе - настоящем - больше, чем злополучный Попугай из твоей пьесы.
- Да, нормально, - успокоил он, разливая непроцеженный кофе из закопченной турки, - зато у тебя тоже будет опыт, о котором ты ничего не сможешь рассказать.
Он глядел вослед поколению Александра Вампилова и Николая Рубцова. Хорошо помнил Рубцова по учебе в Литинституте. В чем-то завидовал этой обойме «детей 37-го года», считал «Иркутскую стенку» (Вампилов, Распутин и др.) вдохновляющим примером. В середине шестидесятых иркутские таланты неожиданно объединились «как пальцы в кулаке» в общей идее, стараясь помочь друг другу и быстро окрепли. Еращенко мечтал о повторении такого опыта в Хабаровске: «Великие физики когда-то, как бы невзначай - но не случайно - работали в одной лаборатории,»- говорил он. И, более десяти лет, пока возглавлял творческое объединение молодых литераторов - ЛИТО - всеми силами наращивал «критическую массу» талантливых Хабаровчан. Одновременно сдерживал наступление честолюбивой серости, вспоминая то, что обещал себе в годы своей учебы: «Меня будут печатать, потому что захотят». А кроме того: «Поэт должен выращивать своих читателей, иначе это никому не нужно». А что нужно?
«Робинзон» был полемическим ответом на этот вопрос. Что нужно настоящему человеку, если он усвоил практически все модели, по которым живут другие,но хочет приобщиться к чему-то большему? К истинной жизни, которую невозможно потребовать ни от семьи, ни от партнера, ни от общества?
Стремления Робинзона уйти за рамки, в лучшем случае воспринимается его окружением как бессмысленное чудачество или даже безумие. Но живущие на ренту внутри системы и даже те, кому удалось пробиться в ее лидеры (например. Мэр, он же родной брат Робинзона) внутренне мертвы, оттого что погрязли в унижающих разум стереотипах, Простой вопрос: если на одну чашу весов поместить систему, а на другую - личность, что перевесит? Система способна собрать людей вместе, она - хороша тем, что умеет поддержать слабых, организовать тех, кто не способен самоуправляться. Это - вечная мать, утоляющая жажду массы людей, в разной степени отстающих и несостоятельных. И это -временная структура для тех, кто способен расти и идти вперед. Система ничего не может дать искателю, который - разумеется обязан уважать ее законы и традиции, может ее любить, - но не может ей верить. Состоявшийся человек больше не входит ни в какую систему, его влечен безбрежный океан новых возможностей, ему нужна «Родина, которой нет на карте».
Нужны еще, если.повезет, верные друзья и единомышленники. Вообще-то, он моментально чувствовал людей и действовал без промедлений.
«Ну все, больше не сюда приду», - молча решил я после своего дебюта у опытных литераторов, куда меня доставил небезызвестный «проводник молодежи» Алексей Алексеевич Плаксий... Но Еращенко, которого я в этот день встретил впервые, наверное, прочитал мои мысли и на прощание вручил - для домашнего чтения - полные руки книг: в основном, раритеты В.Кожинова. Так что я уже не мог не прийти. Он трепетно не отпускал от себя «перспективных»: Марину Савченко, Андрея Власова, Владимира Илюшина, Юрия Белинского. Всех не перечислить.
Поэту нравилось создавать ситуации, угадывать и подбирать судьбоносные мелодии, в которые он вовлекал как инструменты многих людей. «Не забывайте, друг' мой, нас познакомил Поэт», - любит напоминать Валентина Николаевна Катеринич - самый преданный ему в сердце биограф и публицист.
Общеизвестно, что в качестве Учителя, Еращенко был невероятно требовательным не только к искусству своих подопечных, но и к их поведению. И он не щадил окружения, без жалости раздавая всем меткие характеристики. В том числе и у себя, не без «черного юмора», находил портретное сходство с героем известного стихотворения В. Ходасевича:
Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот - это я? Разве мама любила такого. Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея?
И далее особо веселился по поводу яркой синхронистичности:
Это я. тот кто каждым ответом Желторотым внушает поэтам Отвращение, злобу и страх?
(«У зеркала»)
Наш друг Володя Ларченков снимал уютную сталинку в центре города и нередко соглашался мужественно терпеть наши неформальные вечера и самого поэта,
умеющего хорошо отдыхать после напряженного творчества. Но как-то раз, после непрошенного Витиного визита, сетуя, показывал мне его полуночный автограф, следы нетрезвого фломастера прямо на испорченных обоях в гостиной: «Арсению, привет сквозь этот мрак». Мне было бы приятно претендовать на его исклю¬чительную расположенность ко мне, но подозреваю, что Виктор - как «тонкий политик» и как «легендарный вожак» Хабаровского ЛИТО, говорил нечто подобное многим мальчикам и девочкам. Гегель - по преданию - перед смертью сказал: «Был на свете только один человек, который меня понимал». Потом вздохнул: «Да и он меня не понимал...» Иногда мне кажется, что я Виктора понимаю. Однако, это -обманчивая идея.
Он шел, отбрасывая тьму. Большой равниною степною И весь был черен потому, Что солнце нес над головою.
{«Поэт»)
И может ли быть иначе?
Решением Мэра г. Хабаровска от 15 июля 2003 года на доме по улице Фрунзе, 34, где писатель жил с 1984 по 1989 год, была установлена «Мемориальная доска дальневосточному поэту Еращенко Виктору Степановичу». Первый памятник Робинзону - работа замечательного художника Николая Холодка.
И все же, в день открытия памятного знака все происходило именно так, как и должно было быть по сценарию «Робинзона». На узнаваемой сцене звучали нужные фразы, и уполномоченные общественным положением ораторы уверенно обращались к выстроенным в шеренгу школьникам с алыми цветами в руках. Похрипывал микрофон, а где-то в небе над нами беззвучно порхал - «бессмертный, трансцендентальный, метафизический - Попугай». За спинами родственников переминались несколько внешне растроганных «Дженни». А после - в конце торжественной части - я встретился взглядом с несгибаемым «Капитаном», который незаметно кивнул в сторону трибуны с официальными лицами: «Просто не верится, Арсений: Эти люди открывают памятник Виктору?..»
ВРЕМЯ СНОВИДЕНИЙ
Заглавие пьесы восходит к названию изначальной райской эпохи на языке караджери - аборигенов Австралии. Известно, что описания первовремени у различных народов - от южных морей и до Ледовитого океана - в принципе совпадают. Здесь, будто в колыбели, бесчисленные мировые культуры сходятся воедино. Известный мифолог Мирча Элиаде описывает этот исходный эдем так: «В те дни люди не знали смерти, они понимали язык животных и жили с ними в мире; не трудились, находили обильную пищу в пределах досягаемости. Вслед¬ствие некоторого мифического события, изучение которого мы не осмелимся взять на себя, «райский период» завершился, и человечество стало таким, ка¬ким мы его знаем сейчас.»
В качестве побочных эффектов нового времени люди познали и старость, и болезни, и тяжкий труд. Что касается причин, которые увели нас от непреходящей благости бытия, то тут имеются разные версии. Но в мифических преданьях безоблачный путь человечеству, как правило, переходит какое-нибудь коварное существо: дракон, черепаха, а чаще - змей. «Главный образ пьесы - Мудур-Змей», - поясняет Еращенко в своем предисловии
Но об этом чуть позже, а пока отметим, что среди прочих культурных тради¬ций, австралийская космогония имеет особые - вдохновляющие истинного ху¬дожника - правила игры, согласно которым «Джугур» или «Время сновидений» остается присутствующим здесь и сейчас. Во сне или в других ресурсных состо¬яниях сознания важнейшие человеческие поступки начинают совпадать со свои¬ми мифологическими прообразами и мотивами. А кроме того, караджери по¬считали нужным признать, что в хамом сакральном из своих измерений все люди вечно пребывают там, где и когда происходили события Времени снови¬дений. В общем, тут есть все необходимое, чтобы каждый искатель истины мог спокойно положиться на проверенную мудрость древних: «вспомни первые на¬чала и решение твое будет точным».
Таким образом, пьеса возвращает нас на первейшую сцену нашей души, к родниковым истокам и подлинным трудностям спектакля человеческой судьбы, а ее герои черпают свои силы непосредственно от природы и правды земли. Таков старый шаман - Курбу. И к этой правде - в конце концов -приходят =!ГО сыновья. Ко времени написания пьесы дети Еращенко тоже стали почти что взрослыми, поэтому многое он брал как бы с натуры. Тесновато им ныне в отцовском чуме? Вот и рвутся они на просторы «чужой» тайги, где каждому еще только предстоит стать на равных с миром. Отсюда напряженные импульсы отцовского долга, и мелодия второй половины жизни, и ее пронзительная кульминация: Курбу уходит за горизонт, завершает свой круг в «мире твердой материи, которая вскоре растает как субстанция сновидения», - как пишет Джозеф Кэмпбелл, чтобы уступить место тому, кто идет за тобой.
Но философский смысл этого произведения гораздо глубже. Ведь действие пьесы совершается не только в «серединном мире». Рай - начинается там, где ты ощущаешь радость, которая есть самовосприятие Бытия - в пространстве меньшем, чем острие иглы. Остается только проложить для этой светящейся точки дорогу в историю. Но эту дорогу стережет «Мудур-змей». И даже страрый Курбу не отваживается всуе произнести его имя. По силе своей приравненный к Богу, это таинственный персонаж, вот уже в течение тысячелетий успешно ускользает не только из сознания аборигенов, но из самых изощренных аналитических систем нашего рассудка. Наверное, когда-нибудь «человек разглядит его, если станет таким, каким был изначально: сознатель-ным оператором своей души», - предсказывает в своих трудах по онтопсихологии Антонио Менегетти. Еращенко представил нам этого непрошенного надзирателя, который так или иначе вмешивается в дела человеческие, по-своему и в разных ипостасях. Образ Змея он переделывал множество раз, и в последней редакции в этой роли задействованы сразу двое актеров: и мужчина, и женщина.
В середине 80-х «Время сновидений» серьезно готовили к постановке в Хабаровском ТЮЗе. По этому случаю Виктор добавил к сценарию поясняющие интермедии. Они содержат дополнительные тексты песен (К слову сказать, Еращенко высоко ценил творчество Владимира Высоцкого)-, а так же и целый ряд важных постановочных деталей. Поэтому мы тоже включили их в эту книгу:
«Автор считает важным, чтобы в оформлении были осуществлены образы пьесы: «светящаяся точка», «золотистые нити», «прозрачная сфера».
Из темной памяти, из космоса Звучит прозрачная струна, Две песни разные, два голоса, Хотя мелодия одна,
Несовпадающие вести Приносят, вещие, они: Один зовет: «Не стой на месте!» Другой поет: «Повремени!»
Места и воля в лапах косности. Тоска у нежности в плену, Две песни разные, два голоса, А мне бы главную - одну.
(«Интермедия первая»)
«...Постепенно остается одна светящаяся точка».
(«Финал»)
ВАТАГА
И снился мне кондовый сон России,
Как мы живем на острове одни.
Ю.КУЗНЕЦОВ
Несмотря на масштабность и - подчас драматичность - присоединения Сибири и Дальнего Востока к Московскому царству, нашей литературе так и не случилось иметь своего Фенимора Купера. Хотя про походы русских казаков «Встречь солнцу и про моральные издержки этого пути можно говорить разное, однако, ничего похожего на знаменитую пенталогию о Натти Бампо - Кожаном чулке (Следопыте, Соколином Глазе, Длинном карабине) у нас нет. А. С. Пушкин -в своей статье «Джон Теннер» - мимоходом критикует конкистодорский эпос и самого Купера за то, что он «закрасил истину красками своего воображения», и не без некоторой зависти отмечает: «Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным ей географическим ее положением...» Вследствие же нашей культурной традиции, помноженной на сложную географию (на фоне процветающей Японии и быстро улучшающей свое благосостояние КНР) даже самые глубокие умы с большой осторожностью относятся к казалось бы давно уже решенной проблеме приведения «под государеву высокую руку» бесчисленных этносов, чтобы - не дай бог - не обострять межнациональные отношений в Сибири и не навлекать на себя подо¬зрения общества в «сибирском сепаратизме».
С высоты столичного взгляда на «сибирскую одиссею» - восточная политика России неизменно представляла собой «великие географические открытия», совершенные бескорыстными землепроходцами, добрыми, как сказочные герои, «рыцарями без страха и упрека». Но в то же время, к раздражению центральной власти, местные историки в большей части краев и областей, рисуют «в определенной мере» не ту картину русско-туземных отношений. Во-первых, вопреки декларациям Сената 1727 года: действовать «ласкою, а не жесточью», испытанная практика казаков, как правило, состояла в том, что они «брали аманатов» (заложников из числа родовых старейшин), требовали за них внесение «ясака» (первого, а впоследствии - стабильного налога, как признание новой власти), после чего - в отсутствии синхронного перевода - добивались от местного «князьца» согласия принести «шерть» (присягу) на верность русскому царю. А во-вторых: да ни один народ в мире на протяжении всей человеческой
истории не присоединялся к другому государству по-настоящему добровольно. Отделения этносов всегда происходят куда как менее драматично, чем вхождения, ибо одной из сторон извечно требуются весьма серьезные внешние аргументы для мирного подчинения.
Уместно ли в будет сегодня, или вообще, сравнивать первооткрывателей Азиатской Руси («Русской Мексики») с англо-саксонским колонизаторами Нового Света, а то и вовсе с «бродягами, авантюристами и разбойниками»? Полезно ли - в этой связи -помнить о том, какие потоки обвинений в недостаточном патриотизме обрушилось на Фенимора Купера от его соотечественников? И какую меру осмысленной неосторожности можно себе позволить во имя обязательства перед исторической реальностью? Во всяком случае, все еще: «Купера нельзя превзойти...» - как говорил Белинский.
Еращенко написал «Ватагу» в 1983 году. Когда он вносил окончательную правку, то я читал эту пьесу шаг за шагом, проглатывая фрагменты чистовика. И, в несколько хулиганской, манере предсказывал вслух, чем закончится действие. Глаза его в этот момент становились очень азартными, так - словно он сражался с неизвестным партнером в шахматы. «Хорошо», - говорил он, прикуривая прямодушный «Беломор, - А то другие прочтут, а ни слова не скажут. Вот это как раз и невежливо.»
Его последний томик стихов, издание которого в столице было свернуто, в связи с его убийством, должен был называться как чаяние Небесного Иерусалима: «Взыскую Града». Слова апостола Павла: «не имея зде пребывающего Града, взыскую грядущего» (Евр. 13, 14). Строка из недоступной для прочих смертных Библии, подаренную ему по случаю куратором КГБ. Такое же заглавие могла иметь и «Ватага». Но название «Ватага» все же сильнее своей прозой: в оторванном от России отряде казаков, как в капле воды, можно обнаружить непрекращающееся кипение духовной жизни.
А можно сказать и так, что крупные произведения Еращенко медленно созревала во множестве его стихотворений. Для Виктора вообще характерно, что излюбленные мотивы он первоначально опробовал как поэт, и уже потом окончательно завершил в драмах.
Финальная тема «Времени сновидений», к примеру, перекликается с философской композицией «Как богатырей не стало», когда зазнавшийся человек поднимает руку на то, что он не способен охватить своим пониманием: «Замысел божий, природу саму вывернем наоборот...» И, конечно же, самое непосредственное отношение к «Ватаге» имеет не только цикл стихов о первопроходцах и «Албазин», но - прежде всего - знаковая поэма «Кропоткин на Амуре».
«Ватага» - пролог к гипотетической прозе Еращенко. И, можно предположить, что в образах персонажей пьесы уже таились герои следующих произведений, а коренастая фигура Атамана невольно отбрасывала тень «мятежного князя» Петра Алексеевича Кропоткина. Виктор не раз говорил о том, что следующим его шагом, скорее всего, будет роман о дальневосточном периоде странствий великого анархиста, поэтому я просто вынужден остановиться на этом чуточку подробнее.
Известный уже столетиями феномен ментального своеобразия Сибири (до революции Дальний Восток тоже назывался Сибирью) фактически всегда про¬являлся в том, что «старожильцы» и коренные народы чувствовали тут себя в большой мере одним целым. Поэтому к ее теоретическим обоснованиям, наряду с другими, можно отнести и впечатляющую философскую концепцию Кропоткина о том, что «люди действуют на основе закона о взаимной помощи», которая озарила мыслителя именно в наших краях - на просторах Амура и в Северной Маньчжурии.
Наблюдая за дальневосточной фауной, Кропоткин заметил, что животные в экстремальных природных условиях становятся «добрее» друг к другу. Нечто подобное происходило и в общении местных людей: начиная от коренных племен до заселяющих Амур духоборов и быстро привыкающих к вольнодумию казаков. «В Сибири, - писал он, - я утратил всякую веру в государственную дисциплину» Вокруг кипела никем не понукаемая созидательная работа «неведомых масс, о которых редко упоминается в книгах». И все это, по ощущениям будущего революционера, являло собой новое качество «общественного организма», черты которого он начал видеть повсюду.
К примеру, в благополучной Европе - в федерации швейцарских часовщиков, которую он посетил позднее, уже в 1872 году, проект «безначалия» выглядел еще более убедительно: отлаженное производство «без вожаков и рядовых», где первые места в этой системе занимали не «руководители», а «люди почина». Совсем как в Гелиополисе, который воспевал в своих лекциях для скучающих матросов герой «Робинзона». Такой анархизм в чем-то сродни проповеди Булгаковского Иешуа: «Настанет время, когда не будет власти ни Кесарей, ни какой либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть».
Конечно, в объятой восстанием России все планы Кропоткина казались такой же сказкой, как легенда о Беловодье. Достаточно было встретить на улицах разоренного Питера, ватагу развязных и бряцающих оружием террористов, которые только для виду прикрывались анархическими лозунгами. «И для итого я всю жизнь работал над теорией анархизма!» - с горечью воскликнул постаревший философ. И кто бы знал, что все так кончится? И кто бы поверил после этого в серьезность намерений масс, где «в каждом сердце, в мысли каждой свой произвол и свой закон», как писал Блок в поэме «Возмездие». Незрелая свобода, которая не имеет причины в себе, но сама является следствием, способна лишь все испортить. И тут уже не важно, каким был у этой трагедии исторический контекст. Еращенко мастерски воссоздал подобную атмосферу в своей пьесе, словно предчувствовал грядущее за беспробудной недвижимостью 80-х годов смутное время, которое принесло с собой немалые бедствия, но вместе с тем и избавление от иллюзорных надежд, и отрезвляющее пробуждение.
Суровый финал пьесы начисто лишен видимой позитивности. Он просто констатирует факт. Нечто подобное испытанию ватажного атамана, хотя и в другой обстановке, случилось со знаменитым Хабаровым. В 1652 году, после понесенных казаками потерь в битве с манчьжурами за Очанский городок, присланный высшей инстанцией ревизор не стал разбираться в тонкостях положения, собственноручно отстранил Ерофея Павловича от должности и повез его под конвоем в столицу...
Редкое литературное произведение способно позволить себе заканчиваться словами: «Раздайся, Ад! Расступися, Мать-сыра земля! Идолы, дьяволы, покрывайте эти слова!» Но истинное назначение черного цвета заключается в передаче белого. Поскольку в самых глубинах кажущейся темноты таинственным образом и рождается свет.
А. МОСКАЛЕНКО