Черепаха луны ковыляет средь туч утомлённо,
панцирь тускло блестит в ненадёжной, мятущейся мгле.
Я проснусь в октябре и уже не узнать утром клёна,
так пылает листва его, тихо слетая к земле.
Журавли, в небесах растворяясь, курлычут устало,
как десантник, скользит паучок с потолка на камин,
и внезапно душе неуютно и грустно так стало
в эти дни золотые, где охра царит да кармин.
Так почувствовал остро бег времени, даже опешил,
неужели, слеза? – взор туманит какая-то рябь,
я, конечно, как все, в этой жизни, увы, не безгрешен,
но зачем так безжалостно это напомнил октябрь?
В самом сердце печаль поселилась щемяще к чему-то,
над Ай-Петри закат всё не гаснет, всё тщится дотлеть,
даже стих мой не знал, что такие бывают минуты
от которых и сладко, и горько, и хочется петь.
Тополь в нашем дворе стал лимонным, на солнце – янтарным,
и, хоть грустно, но всё же любуется этим душа,
листья старых каштанов на плитах лежат тротуарных
и, при ветре, куда-то бегут по бульвару, шурша…
Мы вернулись домой, побродив на рассвете у моря,
море нынче спокойно, к Босфору подался циклон,
воробьи, о своём почирикав, сидят на заборе
и, с надеждой на крошки, поглядывают на балкон.
Возле Пушкина в бронзе всегда хризантемы и астры,
есть букет и от нас, мы бульваром гуляли с тобой,
и стояли в зените дворцами из алебастра
облака кучевые Альгамбре на зависть любой.
Я тебе говорю что-то тихо, а ты и не слышишь,
переспросишь – смолчу, отодвину варенье и чай,
это дождь невзначай торопливо прошёлся по крыше,
это жизнь наша вслед пробежала за ним невзначай.
И уже на вершинах нет-нет да появится иней,
и нет-нет поползут вниз густые туманы с плато,
в эти дни только лавров печаль избегает и пиний,
но спокойствию их не завидует, впрочем, никто…