СКУПЩИК ПАМЯТИ
– Едет! Он едет! Сюда! Сюда! – неслось по двору, и все дети знали, кто такой «он».
«Он» – старый седой цыган с бородой и усами, на деревянной ноге, старьёвщик на телеге, запряжённой серой в яблоках лошадью, скупщик памяти, продавец воздуха и безраздельный повелитель детских сердец. В девочкин двор он въезжал царём и победителем. Бессловесным и безусловным. Слова излишни: для победы достаточно взгляда!
Телегу украшали красные атласные ленточки, в которые вплетался ветер. И колокольчик пел серебряно под красной расписной дугой. Повозка останавливалась на дворовом пятачке, у контейнеров с мусором. Но эта прозаическая деталь ничуть не портила поэзию происходящего. Серая в яблоках лошадь приветливо кивала собранию головой и учтиво позволяла гладить свою неизменно добрую морду. И морда, и голова, и лошадь, и главное – собрание отлично знали, что настоящая дружба крепка не столько нежными поглаживаниями да лёгкими похлопываниями, сколько хлебом, морковкой, яблоками, финиками, печеньем и белоснежными кубиками сахара-рафинада, а о вреде сахара и пользе фруктов никто и слушать не хотел. Имя лошади было неизвестно: и животное, и хозяин хранили молчание, и это обстоятельство разрешало собранию всякий раз нарекать лошадь по-новому. Впрочем, имя старьёвщика тоже оставалось тайной, как и время его появления на свет Божий и в девочкином дворе и место его земного пребывания.
Зеваки за секунду облепляли телегу, а самые удачливые устраивались на колесе. И то были зрители. Что касается пьесы, то по жанру это была драма: ещё не трагедия, но уже не комедия. Но о жанрах современного театрального искусства девочка не знала ничего: ей вполне хватало неохватной и высокой – почти до остановки дыхания – любви к Его Величеству Театру. А действующие лица со свёртками, связками, узлами и авоськами – как по команде – высыпали из подъездов и устремлялись к режиссёру-постановщику действа – старьёвщику. Он, стоя в телеге во весь рост, окидывал «просителя» с головы до ног оценивающим взглядом, лукаво усмехался в усы и бороду и брал из его рук «товар». У каждого «товар» был свой: у одного – изношенная одежда, у второго – стоптанная обувь, у третьего – толстые затрёпанные книги, прошлогодние газеты и ненужные письма в пожелтевших конвертах. Несколько семей из девочкиного дома навсегда уезжали в Израиль, и фотографии из прежней, очевидно, несложившейся и сломанной жизни им были ни к чему, и они несли фотоальбомы. Всю эту россыпь ныне негожего, зряшного и лишнего можно было назвать одним словом – прошлое. И теперь оно особенно тяготило его владельцев и желало быть немедленно продырявленным большим безменом собирателя хлама и выменянным на пригоршню безделушек – такова красная цена прошлого в базарный день. Процесс взвешивания «товара» был простой условностью: старая пружина в безмене заржавела и растягиваться давно отказывалась. Но старьёвщик деловито цеплял связку с барахлом на крючок и, прищурившись, пристально вглядывался в шкалу безмена, пытаясь разобрать деления и цифры, стёршиеся, вероятно, ещё в минувшем веке, затем снимал с крючка взвешенное, швырял его в конец телеги и распахивал сундук, служивший облучком и ларцом одновременно. В сундуке жила звонкая, цветная, яркая, сладкая радуга: глиняные горшочки, ступки, зеркальца, мыло, бусы, ленты, заколки, носовые платки, нитки, иголки, напёрстки, свистульки, резиновые мячики, игрушечные пластмассовые часики, крошечные куколки-голыши, скакалки, воздушные шарики, школьные тетрадки и золотистые леденцовые петушки на палочке в целлофановой обёртке! И старьёвщик всему двору по кусочку раздавал радугу, как раздают в день своего рождения вкусный торт. Толпа замирала в восхищении, а режиссёр-постановщик пьесы с высоты своего помоста и положения хищно и плутовато взирал сверху вниз на актёров и зрителей. Взгляд, усмешка, поворот головы и вечное многозначительное молчание – так много дьявольского могло быть только… в дьяволе! И девочка была уверена, что старьёвщик – вовсе не старьёвщик, а самый обыкновенный чёрт со всеми чертовскими атрибутами: рогами, хвостом и копытами. Но проверить это она не могла: в любую погоду на старьёвщике были шляпа и сапог, и даже в знойный день грязный и мятый его пиджак был всегда застёгнут на все пуговицы. А потом сундук с радугой захлопывался, и, звонко хлестнув лошадь вожжами, старьёвщик (или чёрт?) потихоньку уплывал из девочкиной жизни до нового своего визита.
Бедняк и богач, святой и разбойник, бог и дьявол, великий немой и ловец человеческих душ, он давал мелкие монетки и тем, кто сегодня не продавал память, в надежде, что они сделают это завтра. И если бы он хотел увезти в своей телеге всех детей двора, то с лёгкостью бы увёз. И не против силы, а беспрекословно, по согласию и доброй детской воле. Но больше любопытных маленьких носов он любил свои сокровища, что составляли его счастье и были его большой вселенной. А она в знак благодарности за покорность и верность ей одаривала его горами никчёмных и бесполезных вещей, от продажи которых он имел мизерный, но стабильный доход. От детей же никакого проку – лишь сплошные расходы, поэтому детская стайка не убывала. И каждый раз, провожая телегу старьёвщика до последнего подъезда пятиэтажки, где царственно раскинулся шиповник, она с грустью смотрела вслед, пока повозка не скрывалась за соседним домом. А в ушах ещё долго слышался скрип колёс и бодрое цоканье лошадиных копыт.
Этот странный старик, пропахший солнцем, ветром, пылью и дождём, немотствующий и видящий тебя насквозь, вместе с отжившими свой век вещами увозил в телеге в неведомую девочке страну человеческую память и своё глубокое знание жизни, оставляя людям в залог в их новой действительности возможность жить с чистого листа и совершать новые ошибки – по беспамятству и незнанию, неискушённости и неопытности.
А через весь двор вдруг опрокидывалась радуга, нарядная, пёстрая и певучая. Но теперь она выплёскивалась не из сундука старьёвщика, а из самого девочкиного сердца и застилала небо. А в радуге купались белогрудые весёлые ласточки и под её высокой аркой лепили гнёзда. Ласточка – вестница: она на своём хвосте лето приносит!
Фотография: Boris Gurevich. Старьёвщик