У неё было море,
у него холода.
Ей было под тридцать,
ему за сорок.
У неё было небо,
у него звезда.
У неё были спички,
у него был порох.
И тысячи, тысячи, тысячи глаз и ушей
ночами слетались погреться, да так и сгорали.
И даже закон понимал, что дело в душе,
и пил беспробудно, и плакался в груди морали.
За ней был муж,
за ним телеграф,
раздающий морзянку весёлых сплетен.
И каждый рюкзак был тяжёл, но прав,
как правы руины,
как правы столетья,
и тысячи, тысячи, тысячи белых костей,
таких безымянных, что даже легенды забыты.
Они растворялись в эфире, и были везде,
от первой калитки до самой последней орбиты.
У неё был рассказ,
у него роман
из такой же бумаги для растопки бани.
Но с утра были титры, и гас экран –
оживив телефоны, умирали сами,
как тысячи, тысячи, тысячи бывших до нас,
живущих под нами негромко, и как-то ничейно,
пока мы чихаем на правду ушей и глаз,
и дышим горючим эфиром предназначенья.