Для бесовского танца на остриях у игл
оттесняя тебя и загоняя в угол,
подступает она, голодная, как вендиго,
и еще голоднее, от нее не спасет кольчуга,
не укроет берлога, лачуга, не отобьет подмога
(кони павших воинов в овраге лежат гнилыми),
потому что она – первотворение бога,
потому что она – его главнейшее имя.
Эта боль белее, чем шкура зимнего горностая,
это кровь нерождённых изнутри омывает веки,
милый мальчик, голова твоя золотая,
для чего эта жажда бега хромой калеке?
Что метаться, тоскуя, пятых углов взыскуя,
в тесном кубе комнаты из бетона и стекол?
Подносить младенца к соску, пистолет к виску ли?
Так кровавое небо хлещет в раструбы водостоков.
Будут просто двери – если одна, то за ней другая,
за собой оставив скорлупу с пустыми глазницами,
в новый раз я, может быть, куплю себе попугая –
в этом доме он быстро научится материться.
Поразмыслив немного, сценарист совершает чудо:
прорастет крапивой пустая боль костяная,
и двенадцать белых встанут в зеленых кольчугах,
и крыло последнего – одно надо всеми знамя.
И не зная толком, как теперь называться,
опускаешь сердце в любовь, точно князя – в лодку,
опускаешь сердце в любовь, как кораблик – в воду.
И поток его уносит в канализацию.