О хищении (или, лучше, о перерождении воспринимаемого и, потом, хранимого)
Проходя по лугам и долинам, горам (если только могу подняться), холмам и болотам, где увижу своё – собираю, где увижу своё – им возвращаю... Конечно, берут не все, спору нет. Что ж, тогда они прорекут и нехотя... как первосвященник не хотел, а прорёк о Христе, что Он умрёт за людей(1).
«...Заимствуя у них всё, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить... Чему уподобив каждое из сих учений, можем составить себе их образ? Конечно, собственное превосходство дерева – изобиловать зрелыми плодами; но оно носит на себе и некоторое украшение – листы, колеблющиеся на ветвях: так и в душе истина есть преимущественный плод, но не лишено приятности и то, если облечена душа внешнею мудростью, как листьями, которые служат покровом плоду и производят не неприличный вид. Почему говорится, что и тот славный Моисей, которого имя за мудрость у всех людей было весьма велико, сперва упражнял ум египетскими науками, а потом приступил к созерцанию Сущего. А подобно ему, и в позднейшие времена о премудром Данииле повествуется, что он в Вавилоне изучил халдейскую мудрость, и тогда уже коснулся Божественных уроков...»(2)
«Василий, который на благо себе приобрёл в юности “египетское богатство”, то есть внешнюю учёность, а потом по достижении возраста отрёкся и писал, что ему стыдно называться её учеником, то есть сыном бесплодной жены, в согласии с тем, что его брат сказал о Моисее: “Если”, – пишет он, – “бесплодная и бездетная дочь фараона, в собственном смысле означающая, по-моему, внешнюю философию, присвоив себе младенца, устроила так чтобы называться его матерью, то разум позволяет до тех пор не отвергать родство этой лжеименной матери, пока ещё видишь в себе несовершенство возраста; но кто достиг вершин, как мы это знаем о Моисее, тот считает постыдным называться сыном бесплодной, – потому что поистине бесплодна внешняя учёность, всегда мучающаяся в родах и никогда не родящая на деле...”»(3)
И так поступать должно не только в отношении целого жизненного пути, но и в отношении каждой отдельной вещи. И такой человек для внешнего не сын, но отец, преображающий его для Бога или, говоря уже, для служения ему, как видим из следующего.
«И как Лаван пошёл стричь скот свой, то Рахиль похитила идолов, которые были у отца её. Иаков же похитил сердце у Лавана Арамеянина, потому что не известил его, что удаляется... “Но пусть бы ты ушёл, потому что ты нетерпеливо захотел быть в доме отца твоего, – зачем ты украл богов моих?” Иаков отвечал Лавану и сказал: “я боялся, ибо я думал, не отнял бы ты у меня дочерей своих; у кого найдёшь богов твоих, тот не будет жив; при родственниках наших узнавай, что у меня, и возьми себе”. Иаков не знал, что Рахиль украла их. И ходил Лаван в шатёр Иакова, и в шатёр Лии, и в шатёр двух рабынь, но не нашёл. И, выйдя из шатра Лии, вошёл в шатер Рахили. Рахиль же взяла идолов, и положила их под верблюжье седло и села на них. И обыскал Лаван весь шатёр; но не нашёл. Она же сказала отцу своему: да не прогневается господин мой, что я не могу встать пред тобою, ибо у меня обыкновенное женское. И он искал, но не нашёл идолов»(4).
Рахиль, по мысли святых отцов, для человеке, ищущего предстоять Богу, прообразует «разум в зрении», то есть созерцание, но не простое и безвольное, а разумное, то есть участвующее в «ночной борьбе»(5) ответным движением навстречу Богу, также и имеющее рассудительность: «Жены ми две разумей, деяние же и разум в зрении, Лию убо деяние, яко многочадную, Рахиль же разум, яко многотрудную; ибо кроме трудов ни деяние, ни зрение, душе, исправится»(6). Она, хоть и малоплодна была, родив лишь двух сыновей, но самых любимых Иакову – Иосифа «сновидца» и последнего, Вениамина.
Итак, именно она похищает идолов своего отца Лавана и скрывает их... Вот чудное похищение!
И ещё одна цитата: «...Каждая женщина выпросит у соседки своей и у живущей в доме её вещей серебряных и вещей золотых, и одежд, и вы нарядите ими и сыновей ваших и дочерей ваших, и оберёте Египтян»(7).
И вот объяснение: «Возьми у египтян в заём золотые и серебряные сосуды и иди с ними, запасись на дорогу чужим, лучше же сказать, своим собственным. Тебе должно получить плату за рабство и делание кирпичей; ухитрись как-нибудь вытребовать её, возьми у них обманом. Да! Ты здесь бедствовал, боролся с глиной – с этим обременительным и нечистым телом, строил чужие и непрочные города, память которых погибает с ними(8). Что же? Ужели выйти тебе ни с чем, без вознаграждения? Ужели оставишь египтянам и чуждым силам, что они худо приобрели и ещё хуже расточают? Это не их собственность, они насильно себе присвоили, похитили у Того, Кто сказал: Моё серебро и Моё золото(9), Я дам его, кому хочу. Вчера принадлежало им – так было разрешено, а ныне Владыка приносит и даёт тебе, который употребит хорошо и спасительно. Приобретём сами себе друзей богатством неправедным, когда обнищаем – во время суда, возьмём своё назад(10). Если ты Рахиль или Лия, душа патриаршеская и великая, – укради идолов, каких найдёшь у отца своего, не для того чтобы их сберечь, но чтобы уничтожить. Если ты мудрый израильтянин – перенеси их в землю обетованную. Пусть гонитель скорбит и об этом, и перехитренный узнает, что он напрасно мучительствовал и порабощал тех, кто лучше его. Если так поступишь, то выйдешь из Египта...»(11)
Таким образом, сами идолы уничтожаются, берётся же лишь драгоценный металл, «серебро и золото Божие»...
«...Чтобы строить Скинию из “золота и серебра”, то есть возводить Храм Божий. И когда человек выходит из “Египта” духовного, т.е. просветлённый дух освобождается от господства плотского, материального начала, он тоже должен взять с собой какое-то “золото и серебро”, т.е. самое драгоценное: культурные достижения и навыки, знания и воспоминания, прежние жизненные уроки – всё это он берет с собой, когда “выходит из Египта”. Однако золото может быть употреблено двояко. Из золота, вынесенного из Египта, впоследствии были сделаны сосуды Скинии, её священная утварь, но из того же золота в момент отступления от Бога был вылит золотой телец...»(12)
И вместе с этим было сказано ещё и это: «...Но вы берегитесь заклятого, чтоб и самим не подвергнуться заклятию, если возьмете что-нибудь из заклятого, и чтобы на стан сынов Израилевых не навести заклятия и не сделать ему беды; и всё серебро и золото, и сосуды медные и железные да будут святынею Господу и войдут в сокровищницу Господню»(13). Что означает: только Господу можно посвящать всё, что так похищается из мира! Если же кто, похищая якобы в Боге, использует это по-своему, как, например, поступали гностики, пытаясь стать христианами, но вместе остаться и язычески мыслящими о Боге и о мире, то истребляется.
Посему, возвращаясь к наставлению святителя Василия, «заимствуя у них всё, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить».
Но только ли у «внешнего»(14) разума и мысли может заимствовать нечто при необходимости созерцание ищущего видеть следы Божии? Нет, это и в природе, во всём сотворённом, даже в том, что можно назвать «ничто».
«Реалист убеждён заранее: “Чепуха! Это лишь пустая, никчёмная поэзия, без всякой связи с реальностью”. Для позитивного ума всё ирреальное схоже, ведь в ирреальном мире все формы расплывчаты, размыты. В индивидуальности нельзя отказать только реальным домам. Но тот, кто мечтает о доме, находит дома повсюду. В чём угодно видится ему зародыш грёзы о жилище»(15).
...Словно некий Вергилий, водивший по кругу,
Встретил Бога в словах ни о чём...(16)
Что означают «слова ни о чём»? Может быть, это то, что замечательный философ Иван Ильин описывал как «светскую болтовню»: «Мастера светской болтовни следуют своим внезапным, случайным мыслям; эти случайные мысли всегда к месту, всем понятны, никого не задевают, всегда занимательны, увлекательны, забавны и со вкусом преподнесены... Настоящий болтун и не ищет никакой темы. Всё для него тема... Должно отдавать радостью, радостно начинаться и радостно заканчиваться... Но не легко поверить, что эта среда способна исчерпать всё сердце и заполнить всю жизнь человека... Надо чувствовать, что болтающий знает и другую жизнь и живёт ею... Есть серьёзность, которая может скрываться за этой игрой. Есть убеждения, которые в данный момент нельзя высказать...»(17) И это очень важно.
Вишни в весеннем расцвете.
Но я – о горе! – бессилен открыть
Мешок, где спрятаны песни(18).
Царствие Божие нудится, и нуждницы восхищают е...(19) Однако же мы в этом, как можно видеть, не вполне самостоятельны. И тогда, в момент бессилия, хищение совершается не движением руки или даже взиранием глаз, а этой вот самой пустотой, если только она бывает осознаваемой.
...Сюда я забросил
сердце, побывавшее средь людей,
одежду свою и блеск некой клятвы:
Чернее в чёрном, я стал обнажённей.
Прежде изменник, я верен теперь.
Я это ты, если я это я.
В роднике твоих глаз
я гребу и грежу о краже...(20)
Конечно, эти слова поэта можно понимать по-разному. Многие, вероятно, уже пытались. Что ж, попробую и я. Хищение совершается любовью, внимательным предстоянием, созерцанием, проникновением... Верностью. Верный, находясь на «земле чужой» («на реках Вавилонских»), всегда прохожий, оттого путь его там – всегда хищение, потому то он верен Любви. Верным может быть лишь тот, кто помнит, что он – «прежде изменник»; Спаситель нужен только погибшим...(21) Это бывает на земле чужой. А если земля – своя?
«Они наклонились и посмотрели. Внизу, в узкой расщелине, рдели мириады гранатов. Они тускло мерцали во мраке, словно огненные цветы, и Муми-тролль подумал о чёрной Вселенной, в которой сверкают тысячи маленьких комет.
– О-о!.. – прошептал Снифф. – И это все твоё?
– Моё, пока я здесь, – небрежно ответил Снусмумрик. – Я владею всем, что вижу, о чём думаю. Я владею всем миром»(22).
«Я погружаюсь в пучину океана форм в надежде найти совершеннейшую жемчужину бесформенного»(23). И это – совершеннейшее хищение...
«Мельник, похититель ветра, с помощью бури мелет добрую муку»(24). Может быть, это подобно тому, о чём говорит апостол: «Яко лестцы, и истинни»(25). Как, например, когда в Ареопаге он начал свою речь словами о «неведомом Боге»...(26)
Как совершается хищение у обыденного или из обыденного? Усмотрением жизни, проницающей его, ускользающей, непостижимой... не обыденной.
«Не-привычное – это простое, незаметное, ускользающее от стремящихся схватить его “клешней” воли, не подающееся никакому искусству расчёта, потому что оно всегда успевает опередить всякие планы и начинания. Поэтому восхождение и самосокрытие, бытийствующее во всяком восходящем сущем, то есть, по сути дела, само бытие не может не удивлять человека, занятого повседневным освоением этого сущего, не может не удивлять тогда, когда этому человеку посреди его привычного опыта каким-то образом удаётся усмотреть бытие как таковое – то бытие, которое он обычно лишь имеет в виду. Для греков удивительное – это простое, неброское, само бытие. Это удивительное, это обнаруживающее себя в удивлении есть не-привычное, то, что столь непосредственно принадлежит привычному, что его никогда нельзя объяснить из этого последнего»(27).
Но вместе с тем это не-обыденное не есть впечатляющее, поражающее пять человеческих чувств. Наоборот, это то, что выводит человека за рамки их, кроясь внутри их впечатлений, приводит к тому, что именуют «шестым чувством» или интуицией – ко внутреннему зрению, внутреннему слуху, к сердцу. Потому что нельзя похитить красоту у красоты; она остаётся нетронутой:
Мои букеты – очарованным –
я по глазам тех узнаю,
кто не спешит сорвать цветок,
кто встречи ждёт в раю(28).
Это значит, что похищает тот, кто сам уже похищен... Подобное обретается подобным.
«Один человек, живший у моря, любил чаек. Каждое утро он уходил на морской берег плавать вместе с чайками, и к нему слеталось такое множество птиц, что всех и не сосчитать. Однажды его отец сказал ему:
– Я слышал, к тебе слетаются все чайки на море. Поймай мне несколько – я тоже хочу поиграть с ними.
Когда на следующее утро тот человек пришёл к морю, чайки кружились над ним, но не опускались низко.
Вот почему говорят: “Предел речи – отсутствие речей. Предел деяния – отсутствие деяний”. Знание, доступное всем, – поверхностно»(29).
Посему из доступного всем, примитивного похищается главное, ради чего стоит быть речи или деянию. И наоборот, когда речь или дело хранят в себе сокровенным свой исток, они сами бывают похищены в это главное, где обретается их целость...
«Целое сложное художественное произведение, после многих попыток, осуществляемых во времени и часто отделённых друг от друга большими промежутками, окончательно слагается тогда, когда оно предстаёт уму творца как вневременное целое»(30), когда наконец похитит его Нечто, изымая из пределов времени.
Хотя иногда эти пределы времени бывают весьма полезны: «Сплин как дамба против пессимизма»(31). И тогда это тоже своего рода хищение. Однако хочется придать цитированному высказыванию несколько иной смысл... «Застывшее неспокойствие»... Но откуда оно и для чего? «Се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу...»(32) Отцы(33) видели в этом указание на состояние смятения, непокоя... Но если пройти обстоятельства или состояние непокоя, насколько возможно сохраняя равновесие, человек приобретает. Это не безнадёжность.
И хрупкое, ускользающее, временное – не безнадёжно: «...Фотограф зажёг свою тысячесвечовую лампу и светочувствительная бумага постепенно впитала в себя чёрный цвет некоторых предметов обихода. Он открыл значимость нежного, девственного быстрого взгляда, который был важнее, чем все композиции, которые нам представляют для восхищённого созерцания»(34). И это есть то же благое хищение – у времени...
...Так не старайся в память,
Как мёд, разлитый в клетки сот,
Вместить любви мгновенный взлёт!
Пусть раковина уха, словно камень,
Не шелохнётся! Слышишь, о каком
Стеклянном будущем они мечтают?(35)
Но как тогда сохраняется он, как остаётся и где пребывает, как возможно коснуться его? Это объясняют слова, встречающиеся чуть ниже:
...Они всю ночь летят в себя, к себе,
Сердца их никогда не растеряют знанья
Об этом ярком бодрствовании...(36)
Посему – подобное стремится к подобному, и так, в подобном сохраняется эта память и этот пламень... Виденное нами благородство, виденное нами прекрасное, чистое, любовь – укрепляют подобное в бедном нашем сердце, коль скоро это было пережито. Но всё ли пережито нами? Все ли могли пережить и печальное, и счастливое, если даже, кажется на жизненном промежутке между рукой и рукой не оказалось или радости, или скорби, и оттого – могут ли пережить они обновление единства подобных, когда всё – во всём? Осмелюсь сказать, да. Осмелюсь решиться и утверждать, что все мы переживаем всё, когда бы то ни было и сколь бы глубоко среди небольших событий это великое скрывалось... Семена всего – в нас. Некоторые из них мы храним со скорбью, словно бы в ящике Пандоры, некоторые же бережно растим, пусть даже в горшочке на кухонном подоконнике или в ящике на веранде, – сколь бы скромен ни был их внешний удел, они прекрасны.
«Вещи соотносятся с внутренним как части данности мира, объекты познания или объекты обихода, включённые в механизм практики, едва выявляющей их инаковость. Искусство позволяет им выйти из мира, тем самым вырывая их из принадлежности субъекту... Искусство, даже самое реалистическое, придает характер инаковости изображаемым объектам, являющимся, тем не менее, частью нашего мира... Формы и цвета картины не скрывают, а раскрывают вещи в себе именно потому, что сохраняют их внеположенность. Действительность чужда миру как данности. В этом смысле произведение искусства одновременно подражает природе и как можно дальше отходит от неё. Вот почему всё, что принадлежит ушедшим мирам – архаика, древность – производит эстетическое впечатление»(37).
«Однажды возникнув, живописное изображение перестаёт быть произведением искусства лишь в тот момент, когда просто перестаёт существовать». Т.е., как бы оно не использовалось, оно уже восхищено навсегда... И вместе с этим «...можно сказать, что живописное изображение, пока на него никто не смотрит или пока смотрящий не видит в нём произведения искусства, – это не более чем кусок дерева, холста или картона, покрытый красочным слоем»(38).
И это второе хищение, когда человек, вдруг увидевший, и может быть, впервые, красоту чего-то из существующего, похищает то из ничтожества, из бездны неестественного существования. Так и человек, пока он не похищен, самим собою, когда осознает себя человеком, или кем-то иным, когда некто увидит в нём человека, кажется, пребывает в неестественном состоянии... Однако нет. Господь всегда его видит.
«Через обращение всё поворачивается вовнутрь... Человек связан с вещами... чтобы увлечь их вместе с собой и заставить участвовать в погружении вовнутрь, чтобы они теряли утилитарный смысл, фальшивость, а также ограниченность, достигая подлинных глубин себя. И такое обращение видится как огромный всеохватный труд, когда всякая вещь, преображаясь, становится внутренней и для нас, и по отношению к себе самой: это превращение видимого в невидимое, а невидимого в ещё более невидимое, когда сам факт пребывания в тени не понимается в отрицательном смысле, а означает доступ по другую сторону, “которая к нам не повёрнута и нами не освещена”»(39).
Но как говорить о чём-либо, если ты непосредственно сейчас к тому не призван? Ведь солгать об этом, имитировать – невозможно. Ожидать ли ещё? Или можно всё же приняться, ожидая пришествия «аппетита во время еды», решаясь на странное некое хищение? Но, оказывается, это невозможно, как сказано было некогда об «огне чуждом»(40), что он не возжжёт жертвенного огня.
И так остаётся предстоять, ожидая так, как идёт человек, удерживаясь «между страхом и надеждой»...(41)
(1) Ин. 11, 51.
(2) Свт. Василий Великий, К юношам о том, как получать пользу из языческих сочинений.
(3) Свт. Григорий Палама, Триады в защиту священнобезмолвствующих II, 16.
(4) Быт. 31; 19-20, 30-35.
(5) Быт. 34, 24-29; Иаков борется с Богом, не отпускает Его; прп. Арсений Великий: «если удержим Его, пребудет с нами...»
(6) Сщмч. Андрей Критский, Великий канон, песнь 4.
(7) Исх. 3, 22.
(8) Пс. 9, 7.
(9) Агг. 2, 9.
(10) Лук. 16, 9.
(11) Свт. Григорий Богослов, Слово 45, На Святую Пасху.
(12) Щедровицкий Д.В. Введение в Пятикнижие II
(13) Нав. 6, 18-19.
(14) Кол. 4, 5: «Со внешними обходитесь благоразумно, пользуясь временем». 1 Сол. 4, 12: «чтобы вы поступали благоприлично перед внешними и ни в чем не нуждались».
(15) Г. Башляр, Поэтика пространства, II, 6.
(16) Виктор Мамонов, из сборника «Соприкосновенье».
(17) И.А. Ильин, Книга раздумий. Светская болтовня.
(18) Мацуо Басё, В ответ па просьбу сочинить стихи.
(19) Мф. 11, 12.
(20) Пауль Целан, Хвала далёкому.
(21) Свт. Игнатий Брянчанинов.
(22) Туве Янссон, «Муми-тролль и комета».
(23) Р. Тагор, Гитанджали, 100.
(24) Г. Башляр, Поэтика пространства, II, 8.
(25) 2 Кор. 6, 8.
(26) Деян. 17, 23.
(27) М. Хайдеггер, Парменид. Часть первая, §6 d.
(28) Эмили Дикинсон, 55.
(29) Ле-Цзы, гл. II.
(30) Н.О. Лосский, Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция, гл. 5, 10.
(31) Вальтер Беньямин, Центральный парк.
(32) Лк. 22, 31.
(33) Макарий.
(34) Тристан Тзара, цитата у В. Беньямина, История фотографии.
(35) Сильвия Плат, 30. Эпитафия пламени и цветку.
(36) Сильвия Плат, 30. Эпитафия пламени и цветку.
(37) Э. Левинас, От существования к существующему III, 1.
(38) Э. Жильсон, Живопись и реальность I, 2.
(39) М. Бланшо, Обращение: преображение в невидимое.
(40) Лев. 10, 1-2: Надав и Авиуд, сыны Аароновы, взяли каждый свою кадильницу, и положили в них огня, и вложили в него курений, и принесли пред Господа огонь чуждый, которого Он не велел им; и вышел огонь от Господа и сжег их, и умерли они пред лицем Господним.
(41) Святоотеческая формулировка о пути спасения.