Бэрримор снова пьян,
раскуривает кальян,
он больше, увы, не рад
работать на Хэмпширской вилле.
Невесть кто скулит здесь ночью,
сбежавший ли арестант,
собака ли Баскервилей –
да это неважно, впрочем.
Он хочет в родимую глушь,
и имя-то новое – чушь,
Борисом жилось иначе,
босой выходил на траву.
Да только Элиза всё плачет –
расходится шуба по шву,
а здесь что-то выгорит всяко,
к тому же, бесплатна овсянка.
Чему-то, так Бэрримор, рад –
что снова на родине где-то
засушливым выдалось лето,
картошку сожрал колорад,
и спины задаром все гнут,
а кто-то загнулся от пьянки.
Они ж – прохлаждаются тут.
И Бэрримор говорит,
комки разминая в овсянке,
(иначе хозяин накажет –
комочков не любит он в каше):
– И хрен с ним, что кто-то скулит,
чтоб я возвратился назад?
Позвольте, да как это можно,
служить-то России я рад,
да только прислуживать тошно.