Моросил мелкий и тёплый осенний дождь. Из распахнутых ворот депо лился свет и раздавались звонкие удары молотка о кувалду. Тяжело отдувался пришедший грузовой состав. Клацали двери пассажирского. Временами кто-то дёргал его вагоны, и они раскидывали дробь от первого вагона до последнего. Печально свистело в глубине путей. Шаркали о платформу чьи-то ноги. И над всем отчуждённо, словно из непонятной и не принадлежавшей мне жизни, раздавался голос диспетчера. Всё дышало чужой таинственной жизнью. Всё притягивало разгадать себя, приблизить к себе, но всё-таки оставалось неразгаданным. Даже сонное помещение вокзала с несколькими дремлющими пассажирами, с выбитым паркетом, шумно разбегающимся по полу от неосторожной ноги, с истёршимися от человеческих спин диванами, запахами холодной пустоты и неприютности хранило нечто таинственное, которое хотелось слушать, видеть, обонять…
И в вагоне – в разгоревшейся полуночи, в шепоте устраивавшихся пассажиров, в сонном шуршании сумок, мягкого стука замков сидений, в истлевающих запахах бывших ужинов, в тусклом, почти подземном, свете ламп, в бледных и отстранённых лицах соседей - вспыхивающих и гаснущих, в свисающих прямо на глаза простынях с верхних полок – во всём тихо тлел налёт печали и таинственности.
И где-то в душе загорался огонёк той единственной станции, где вдруг пресечётся твоё вселенское одиночество, покинет морок тоски дороги, и на перроне ты обнимешь человека, пахнущего родным. И от этой точно прописанной свыше встречи так обостренно принималось одиночество среди многих людей, звуков и запахов. И потому на душе было слёзно и радостно одновременно.
А потом наступил час кромешной темноты, в котором я прильнул к окну. Постепенно, не сразу, как и бывало всегда, из перестука колёс, свистков поезда, тихого позвякивания стаканов, воздыхания соседей по купе, металлического дребезжания дверей, даже из игры света и теней стал звучать слышимый только мной многолосый Хор дороги. Я знал уже хорошо: чтобы разбудить его, нужно отвлечься от каждого отдельного звука, но собрать их всех воедино. И если никто не спрашивал меня ни о чём, не толкал локтем, – я поглощался странными хорами дорожных духов. И остро чувствовал рубцовское: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто».
Я сам становился в конце концов частью языческого песнопения. Языческого – потому что оно плескалось неровно, крича, плача, вспыхивая и угасая…