В газете написали: кто-то убил мальчишку,
Убийца – неизвестен. Знаю как мать его
Просыпается, встаёт как обычно, умывает
Холодной водою лицо, заваривает кофе.
Она стоит у окна на шестнадцатом этаже,
В недоуменьи отчего так улицы тихи
Нет проезжающих машин, затем бросает
Взгляд свой на настенные часы и видит время.
И ясно сознает она – уснуть уже не сможет
настолько ясно, чтоб не вспоминать о сыне
единственном, иль в точности забыть
насколько долог был вчерашний день, и каждый миг
влёк за собой последующий лишь силой ее воли
пока не показалось ей, что этого не может быть.
Сидя на кухне за белым поцарапанным столом,
И пара черных окон глядит ей в спину пристально
не понимая как возвращаться на работу ей.
Окна не видят ничего: они черны, безглазы,
они лишь отражают то, что ими впитано в себя;
порою, как сейчас, и даже менее того, что впитано,
еще вперяется она в их лица черные
качая головой туда-сюда вот так,
прямо как я сейчас. Вперед,
попробуй также, это не убьёт тебя.
Хоть что-нибудь скажи, неважно что
ты говоришь, поскольку все слова напрасны:
«Я соболезную». «Пройдет и это тоже».
«Он был тем, кем он был». Тебя ей не услышать
ведь на слуху у ней лишь слов обрывки
в своих молитвах ими смерти просит. Сегодня
мы с тобою её увидим в районе четырех часов
ловко сходящую с автобуса, ее коробку
с завтраком, один сендвич и термос с кофе,
и апельсин, выглядывающий из-под ее руки,
и отведем взгляд в сторону. И тихо-тихо
Дай обещанье ей и навсегда его ты сохрани:
Что не придешь ни в воскресенье, ни в субботу
Ты в крохотную церковную лавчонку,
Где продаются свежие газеты,
Чтоб на колени встав, молить о вечной жизни.
Newspaper says the boy killed by someone,
don’t say who. I know the mother, waking,
gets up as usual, washes her face
in cold water, and starts the coffee pot.
She stands by the window up there on floor
sixteen wondering why the street’s so calm
with no cars going or coming, and then
she looks at the wall clock and sees the time.
Now she’s too awake to go back to bed,
she’s too awake not to remember him,
her one son, or to forget exactly
how long yesterday was, each moment dragged
into the next by the force of her will
until she thought this simply cannot be.
She sits at the scarred, white kitchen table,
the two black windows staring back at her,
wondering how she’ll go back to work today.
The windows don’t see anything: they’re black,
eyeless, they give back only what’s given;
sometimes, like now, even less than what’s given,
yet she stares into their two black faces
moving her head from side to side, like this,
just like I’m doing now. Try it awhile,
go ahead, it’s not going to kill you.
Now say something, it doesn’t matter what
you say because all the words are useless:
“I’m sorry for your loss.” “This too will pass.”
“He was who he was.” She won’t hear you out
because she can only hear the torn words
she uses to pray to die. This afternoon
you and I will see her just before four
alight nimbly from the bus, her lunch box
of one sandwich, a thermos of coffee,
a navel orange secured under her arm,
and we’ll look away. Under your breath make
her one promise and keep it forever:
in the little store-front church down the block,
the one with the front windows newspapered,
you won’t come on Saturday or Sunday
to kneel down and pray for life eternal.