Как частили умельцы
башковитой ленцы, –
и жильцы, и сидельцы,
и святые отцы,
зная страшно и тихо
неземную красу,
отправляясь на выход
в наступившем лесу,
как впущу я по новой
в свой ореховый ум –
этот трепет зубовный,
этот сон наобум,
то, о чём не поверишь,
не вдохнёшь про запас,
всё, что спелось теперь уж,
всё, что здесь и сейчас…
За поджилками спеха
на волне площадей –
многоглазое эхо
оглашённых людей,
припасённые крики,
заводная грызня,
расхожденья и стыки
сочинённого дня.
Как всегда будет это,
так наука – певцу,
будто кто-то из Фета
зачитал на плацу,
и тяжёлый тифозный
этим вызванный стыд
набивается в воздух
и легко говорит,
и разносится слово
до самих рубежей,
перезвонов еловых
и седьмых этажей,
там, где в честной заботе
время просит истечь –
за дыханье на взлёте,
за прожитую речь.