Книга 2 Кто я? Глава 5 Оракул Часть 1, 2, 3

      

                "ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН"(Отредактировано)

                Том 1

                "ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОЙ ВЕДУНЬИ О ПОИСКАХ РАДОСТИ МИРА"
         
                Книга 2
         
                "КТО Я?"

                Глава 3
         
                "ОРАКУЛ" (часть 1.2.3.)

Расставлены посты. Не спит охрана.
И ночь безлунная нема, глуха, темна, угрюма.
Олкэйоса так и не нашли ни Иа, ни Таг-Гарт.
Волнуясь, возвратились в дом и грелись у огня,
тревожные слова Саманди обсуждая.

Адонис, найдя Секвестру у порога,
уставшей, невероятно грубой, резкой, грозовой,
дал незаметно ей с горячим чаем
успокоительный настой
из листьев ландыша и валерьяны с мёдом.

Так незаметно для себя,
дочь, повзрослевшая за ночь,
ушла в постели тихо,
забыв об обещаньях Здоргу.

Там крепко в одеяла вжавшись,
от боли в анусе скуля
и, кулаки в смятении кусая,
без снов уснула Секви
опустошённо до утра.

 *  *  *
Безлунья ночь. Накрыла город Тьма.
В покоях наверху, обняв Рубина,
дитя не спит, не дремлет и молчит.
Боится, что потухнет огонёк её свечи.
И девочке во тьме тревога за тревогой 
морозит спину, плечи и живот.

Приподнялась Саманди.
Укутавшись в простые одеяла,
села в позу "лотос" у окна,
глаза закрыла, замерла.
Раскрыла руки широко над головой,
как пред приходом Ра на небосвод.

Затем глаза открыла,
на чёрном небе Сириус-звезду нашла
и обратилась с просьбой к Гору:

«О, мой Учитель, откликнись, помоги.
Здесь в этом доме зло творится днём и ночью.
Я чувствую угрозу жизни и любви,
что щедро проливаешь ты чрез свет Венеры
на всех сынов и дочерей твоих.

Любви прошу для всех.
Прошу подать живым её так много,
чтоб яды пережечь она смогла легко
в телах, сердцах всех тех, кто в этом доме
стал дружен, дорог и любим душой моей».

Закрыла руки, поклонилась телом, улыбнулась.
Сняла заколку-фокус, что из волос её спадала
и начертала ею в небесах
знак равновесия — Венеры-Марса в соединении.
И символ безусловной человеческой любви.

Вздохнул тихонько лес над Элевсисом,
качнулись сонно ветви в тишине.
Вдруг встрепенулись в гнёздах птицы.
И томно потянулись у печей домашние коты.
В тепле они уснули беззаботно снова,
поджав пушистые и гладкие хвосты.

На крыше зоркий Паки утомлённо плечи уронил
и задремал с колчаном стрел в руках устало.

Дыханием ночи, в тиши, во тьме безлунья
зажглись потушенные свечи в этом доме.
И он вдруг зелёно-голубым сияньем осветился
снаружи и внутри.

Саманди поглядела на огонёк своей свечи…
— Спаси, Отец Великий Гор,
Благо дарю, Венера, Марс — в улыбке прошептала.
Свой огонёчек не задула. Скорее спать легла,
уткнулась носом в шёлковую шерсть Рубина,
и крепко друга обеими руками обняла.
Вдыхая сладкий мускус мёда у него за ухом,
теперь спокойным сном уснула дева до утра.

А верный друг — Рубин ещё не спал.
Лежал, как сфинкс,
на страже мира — строго.
Так до тех пор, пока
усталость немолодого тела
не сломила грудь его и шею.
Накрыв Саманди нежно лапой,
и морду ей потом
на спину осторожно положив,
пёс чутким ухом слушал
дыхание ровное её
и тоже спал теперь
спокойно и лениво.

 *  *  *
В своих покоях, рядом
Мэхдохт нежно разминает Марку плечи
целебными маслами в постели у свечи.
А муж ей дарит неторопливый страстный поцелуй
за поцелуем нежным, мягким и глубоким.

Так любовался осторожно Марк
изгибом милых сердцу
шеи, плеч, груди
и рук, играючи текущих
по заживавшему его бедру.
И, как влюбленный
в свой самый первый раз
в прекрасную гетеру,
юноша-мужчина-мальчик
женою восхищался от души.

Едва касаясь кожи-шёлка,
её дыханья ароматом наслаждался.

Всем сердцем таяла в истоме
крепких рук его Мэхди.

Они, сплетаясь томно пальцами, кистями,
зовущими к любви открытыми устами
в нежных кратких-долгих поцелуях,
возбуждали пламя трепещущей свечи.

Менялся скоро цвет его
от злато-красного до голубого.

Копна густых волос аурихалка цвета,                (аурихалк - латунь)
размётанная на постели мягким шёлком,
сияла отблеском зори в унылой темноте.

Склонившись ниц перед богинею своей,
Марк опустился на пол на колени
и целовал ей вкрадчиво и нежно
взволнованные бёдра,
колени, щиколотки, стопы, пальцы.

А Мэхди,
ощутив дыхание горячее своё,
прилив истомы мягкой в лоне
и желанья слиться с мужем воедино,
упруго выгнула от страсти спину.
Колени, пальцы напрягла. 
Как наполненный росой цветок дрожала,
зажав горячее дыхание в груди.

Закрыв глаза, застенчиво молчала.
Сжав крепко пальцы в кулаки,
усилием крик наслаждения
едва сдержала.

Раскрыла губы в предвкушенье поцелуя.
Катились слёзы счастья по щекам её...

И после... под свод небес
так горячо вздымались груди-яблоки и ноги,
шептались о любви их руки, губы, языки,
что, оплывая, быстро таяла в их комнате свеча.

Шея, бёдра и живот расцветшей этой ночью Мэхдохт
раскрылись нежным лотосом навстречу мужу.
Самозабвенно пил тот эликсир и жизни сок
влюблённый Марк, как летний мотылёк.

Ночь тихая окутывала синим шёлком своды их покоев.
И, освещая пламенем свечи тел сильных силуэты,
теперь толкала нежно вместе с ними ложе в такт.
 
Соединились и переплелись тела. Мелькали тени.
Разбрызгивались по всей вселенной искры
взорвавшихся в высоких небесах двух ярких звёзд.

Так связывала крепче, туже, навсегда — их ночь.
Тела и души скрестив в едином страстном поцелуе,
соединила землю с небом до конца времён. Навек.

В восторженном единстве дыханий, взоров —
восхищённой Мэхдохт с любимым мужем,
венцом торжеств вселенских стало счастье —
зачатье третьей жизни, новой.

Внизу, в других покоях Террий и Аврора
в той же неге забытья любви священной
воскрешают любовь угасшую свою
от поцелуя, к поцелую, от вдоха к вдоху.

Как лани по весне в горах зовут к любви
друг друга осторожно,
так и друг друга бережно манят к себе супруги.

Вкусив всей кожей счастье единства тёплых тел,
они сердцами пили на двоих одну из чаши-тары
божественную смесь Амрит и Мирра.
В глазах их снова проявился неги и желанья свет.
И оттого Адонис сильным, крепким стал как муж,
и сеял страстно многократно в лоно.
Аврора — расцвела к утру
и тоже, как и Мэхдохт
в третий раз дитя зачала.

    *  *  *
Сатир в стогу от сна вспотел, 
замёрз, продрог, проснулся.
Чуть шаркая ногой,
в сей час поплёлся в дом,
поочерёдно всех покой проверить.

Увидел как Саманди крепко спала.
И глубоко Рубин в обнимку с ней уснул.

Вот у других дверей Сатир услышал охи-вздохи
и сразу распознал,
что Марк и Мэхдохт в супружеской истоме
возносят любящие души к небесам.

Тем звукам сердцем улыбнулся мальчик,
засиял счастливыми глазами, чуть покраснел
и трепетно на цыпочках скорее прочь ушёл.

Спустился вниз по лестнице на пальцах,
и обнаружил странность — все свечи горящими в дому.
Тогда решился сам проверить всю охрану.
Принёс в лампадах Мэнесу, Минке
огонь неопалимый от белой храмовой свечи.

Вот взглядом и дыханием по наитию
он на дверях недоброго подвала
почему-то начертал священный круг,
а в нём квадрат и крест, почувствовав,
что так защиту от несчастий создаёт.
 
Огни поставил он у ног легионеров.

Друзья переглянулись,
улыбнулись парню и кивнули,
что мол, иди-ка спать скорей, Сатир.
Ещё темно. Не скоро утро.
Здесь будет всё со всем в порядке,
мальчик.

И он ушёл, ответив добрым взглядом.
Взял мимоходом шкуру овна
у почти потухшего огня.
Побрёл
встревоженный душой в хлева.
Сел, лёг у живота липицианского коня,
калачиком свернулся и сомлел немного.
Уснул лишь только так спокойно до утра.

А перед тем в смятении лежал и
долго-долго вспоминал и думал
о том, что видел он в бреду:
«Какой ужасный сон пришёл?
Таких я раньше никогда не видел.
Геката?
Может быть, её проделки на перекрёстках тьмы?
Неотличимое от яви сновиденье.
Вот и плечо сейчас печёт, как от жестокой раны,
спина болит, и сильно колют-тянут шрамы,
и ноги в то же время стынут и горят.
Жар чувствую в душе и смертный холод.
Рука в запястье ломит. От меча?
Такое чувство, будто сон мне душу вынул.
Так спать хочу! А спать теперь боюсь!
Гореть и умирать во сне уж больно жутко!
Волчицу эту — Облак —
ту, что с девичьими небесными глазами,
я точно раньше видел.
Она Саманди за собою в лес
к целебному источнику вела.

Всё это очень странно,
и не найти ответы.
Мне некого о том спросить
иль просто рассказать.
И надо ль толкованье
на этот страшный сон искать?».

К коню всем телом прижимаясь,
на грани сна и яви долго пребывал Сатир.
И, чувствуя дыханье и ритм биенья сердца друга,
в голове своей он снова услыхал
проникший сквозь года, как будто бы знакомый
истошный, страшный эхо-крик-удар:
«Санти-и, Санти-и!
Вернись ко мне, о Лотос!» 
Вслух прошептал Сатир. И в тот же миг
глаза его горючими слезами налились.
Соль собственных воспоминаний
или пустых видений чьих-то страшных
с ресниц его вдруг каплей сорвались,
на щёки горькой солью пролились,
и парень,
чтоб не сойти с ума от боли в сердце,
сжал крепко пальцы в кулаки.

 *  *  *
 Утро следующего дня.

Охрана, сегодня пощадив Сатира,
повела коней сама на берег погулять.

Марк с Мэхдохт
вдыхают терпкий аромат любви друг друга.
Их нежно переплелись в объятиях тела,
и с наслажденьем крепко спят супруги.

Саманди с первыми лучами
у приоткрытого окна одна сидит
и рано-рано с крикунами-петухами
вкушает нежной Эи                (Эя - богиня утренней Зори у др. греков)
первый влажный поцелуй и свет.
И утра лёгкий ветерок прохладный
бодрит ребёнку плечи, щёки, лоб.
Волной струятся-дышат златые локоны её,
от солнца набирая Силу-Живу
и яркий красный необычный цвет.

Адонис Террий и Ахилл давно проснулись,
и в верхней малой комнатке сейчас,
торопятся, готовят из целебных трав
настой, растирки, мази и бальзамы.
Друзьям на долгую дорогу, чтоб хватило.

Их верхнее окно чуть приоткрыто тоже.
Приятный запах первоцветов
и сена старого с полей в стожках
сочится через щель и радует собой людей.

В прихожей зале дома пусто, сонно, тихо.
Угли стынут в украшенном узорами камине 
и нежат стены остывающим теплом.

Аврора до рассвета поднялась бесшумно,
соломой и огнивом оживила печь что во дворе,
сварила пойло для скотины, остудила
и принесла его в хлева.
С Секвестрой говорит тихонько мать,
о том, что замуж той уже пора.

Пыталась расцедить Аврора заболевшую козу,
которую не подоила дочь вчера.

Секвестра у дверей стоит, не входит
и нервно трёт своей сандалией порог:
— Я замуж не пойду!
Покорной тихою женою я не стану!
Не стоит мне об этом больше говорить!
Вчера тут мною пренебрёг калека, мама!
Была я не способна вдохновить
и обаяньем юности груди упругой
призвать уста мужские к поцелую,
и возбудить желание меня обнять.

Сатир от громких слов Секвестры
вздрогнул, пробудился,
зарылся в сено глубже,
у ног Арэса не дышал.

Аврора:
— О, доченька, зачем его смущала?
В его дыхании неровном
живёт любовь к Саманди, знаешь ведь.
— Хм!
К девчонке этой, неумехе?!
Она ж ещё совсем ребёнок!
А я?!
Я — лучше!
Я красивее, умней
и я готова музой стать любому
и не потом — сейчас!

Сатир подумал:
"Я и Саманди?!
Нет, это невозможно!
Дева эта дурью, видно, бредит!
Об этом я не думал никогда".

Аврора покачала головой, сказала:
— Тиш-ше, Секви.
Да, ты, конечно, хороша, умна,
и статью ты крепка, стройна, как нужно,
но ведь Сатир твоим не станет мужем.

— Нет! Я хочу ЕГО! Ещё!
Хотя б ещё разок познать его мужскую силу…
Ведь он герой! Все говорят.
— Что?!
Так ты не Веста?!
Ты что, с ним возлегала?!
Когда была?
Когда успела?!
 
Смутилась Секви,
вошла в хлева и отвернулась,
встала у столба:
— Нет, нет, мам, не была.
Лишь только так... разок,
в мечтах сегодня ночью.

Аврора, поглаживая разбухшее вымя любимице козе:
— Оставь затею скрестить с ним ноги наяву,
и Вестою предстань
пред мужем будущим, как должно.
Не порти в лоне кровь свою с мужчиною другим!
Уж после не исправить крови "чистоту"
и девственность Души ничем.
Роди детей здоровых, умных, смелых
на радость нам с отцом.
Наш Антиох давно с благоговеньем смотрит
на камни, где ты только что ступала.
Из твоего кувшина воду
каждый раз так страстно пьёт,
как утомлённый жаждой путник,
прошедший знойные пустыни,
вкушает влагу жизни родника.

— О-о… этот Антио-ох!
Да мам, ты что?
Ты видела его до давки, что вчера случилась?
Пиит-слабак и нытик!
«Твои глаза-а…
и мраморные пле-ечи…»
Твердит и дарит мне печальный взгляд
и веточки оливы.
Что с них мне? Съесть иль засолить?
Фу! Уж так он мне наскучил!
Уйду в Афины завтра!
Мне — как Таис "тогда" —
исполнилось уже шестнадцать!
Забыла ты об этом? Да?
— Нет, нет, я помню.
Попридержи вот тут козу. Нежней.
Нет, не дави! Полегче, Секви. Ей же больно!
Разбух живот её. Не знаю от чего.
Ай, как нехорошо случилось!
Придётся, видно, резать. Очень жалко!
И наш с отцом подарок ожидает
на лежанке под подушкой у тебя.
Ты не видала?
Не уж то утром серьги не нашла?

— Подарок?
Мне всё равно!
Опять простые побрякушки…
Ракушки? Да?
Я — жемчуга хочу…
Фу, как коза воняет и орёт!
Отойду подальше.
Гетерой славной стану, как Таис!
Познаю Эрота науки,
и красотой и грацией своей — 
в шелка и льны окутанной ногою —
к любви я призову любого мужа,
и покорить смогу героев
тела амброй — 
вот только захочу!

Так всеми Александрами повелевать я стану
лишь магией невинного плеча,
изгибом шеи, крутизной бедра,
и мягкою походкой,
и взглядом лани томным.
Ведь я красива, мама?!
И я достойна золотых венцов,
дворцов, коней, сестерций, драхм, рабов!

Сказали мне, что, конечно же, смогу
я чарами любви,
волшебствами заветных эликсиров,
каменьев драгоценных властью
обресть и славу, как Таис.
 
— От этого она страдала много,
не находя в любви продажной —
истинной любви.
Лишь в сердце Александра
бесконечно растворилась.

— Не-ет… мне надоели козы, овцы!
Меня все будут знать и помнить,
желать со мною разделить
и днём, и ночью ложе!
Согласен будет каждый заплатить
за счастье быть со мной любую цену,
как славной Клеопатре за ночь!

Арэс ногою резко топнул,
всхрапнул и гривою затряс.

Аврора зашептала:
— Тиш-ше, Секви.
Александрийцы в доме ещё спят.
Так всех разбудишь.

Сама заплатишь всё сполна
ценою жизни проклятой и краткой.
Очнись, Секвестра!
Очнись, услышь ты голос матери своей!
Великая Таис была разумной с детства!

В науках, тяжких испытаньях воли и походах
воспитала своё Сердце, Душу, Тело, Ум.
Так Мудрость обретя, гетера засияла как Аврора!

Воды подай.
Мне отчего-то горечь сушит горло.

Другой такой гетеры
не будет больше никогда.
Она познала и любовь
и множество потерь и бедствий…
И пролила немало слёз, теряя близких,
и родила двоих детей,
по счастию в любви зачатых
от Птолимея мужа.

И слава женщины —
не в золотых венцах и платьях…
Одеть в них можно хоть козу.
Кого увидят в сих нарядах люди?
Ведь это же позорно и смешно.

— Мам, вот вода, за тобою рядом.
Обернись и пей сама.
Поверь, я стану лучше, чем Таис!
Я не коза, как остальные!
Вот вскоре ты сама увидишь!
И у меня потерь не будет никогда!
Ты мне не веришь?
Царицей мира стану я!
Эрот — мой острый меч,
а тело молодое — средство!

— Царицей?!
Зачем? И почему царицей?
Откуда мысли эти ты взяла?
Подай скорей мне тару для питья!
В груди печёт и душит кашель.
Кг!... Кг!...
А знания и сердце доброе,
а ум и состраданье?
А души прекрасные порывы?
А любовь?! Не нужно это деве?

— Пустое это! На чашу! — и подала её пустой,
— Мне Доплен Здорг сказал,
что эта вот Саманди — само исчадье
под шкурой овна во плоти.

— Ах, вот что!
Так всё-таки была в подвале?! —
из кувшина, что принесла Секвестра,
плеснула в чашу мать сама
и сделала глоток, второй и третий.
И тут же на пол прочь всю воду пролила.
— Кг, кг… Ты говорила с мистом?
Ты веришь незнакомцу?
Не матери своей?
Горька из рук твоих вода в кувшине!

— Горька?
Так набирай её сама.
Я так и знала,
что ТЫ мне не поверишь!
И наш отец…
Он! Он!…

— Не верь всему, что этот старый жрец глаголет!
У Доплена душа черна, я вижу.
Ты больше не ходи к нему!
Возможно, он убийца!
И хорошо, что Марк охрану поставил у дверей!
Не зря в ночь возрожденья Персефоны
Здорг получил увечья и уродства на лице.
С тех пор, как он у нас в подвале пребывает,
прогорклым молоко из хлева приношу.
У наших коз, овец
так скоро молоко не кисло
и с кровью, болью не доилось.
Одна коза в мученьях утром умерла...
И эта наготове сдохнуть тоже.
Что ж за напасть на них напала, а?

— Ма-ма!
ТЫ меня не слышишь!
Жрец верно говорит!
При чём тут молоко и эти козы, овцы?!
Саманди нашего отца смущает!
Мне Доплен Здорг подробно рассказал,
как мой отец на молодую гостью смотрит.
Ложится муж с тобой, ЕЁ тепла желая!

Мать встала,
омыла и обтёрла руки тканью на бедре,
на дочь с мучением и горечью взглянула:
— Секвестра, доченька, очнись!
Сегодня выглядишь иначе, старше.
Звериным взглядом в душу мне глядишь.
И говоришь со мною голосом чужим, жестоким,
и повторяешь ложь, Саманди грязью обливая.
Она — невинное дитя. Как не любить такое?

— Так всё-таки ОНА тебе милей, не Я?!
Я ТА-АК И ЗНА-АЛА!
Она — всем злоключениям моим виной!
— Нет, доченька, люблю тебя я больше жизни.
И жизнь свою бы отдала, не размышляя о цене,
лишь только бы тебе большую чашу изобильем
наполнили б Венера, дети и семья.

Чтоб Марс вовек не тронул очага и мужа, сына.
А Здорга мысли злые слышу я,
хвала Деметре-Персефоне.
Он жрец, возможно, из другого культа,
и тем он и опасен, что от веры нашей говорит.
Когда к нему в подвалы ты ходила?

— Я не ходила!

— В словах твоих зияет ложь и пахнет тиной.
Неправду говоришь. Кг, кг… Ходила, вижу.
К моим словам глуха ты, дочь.
Послушай: стань женщиною мудрой, честной.
Создай очаг и береги его.
В НЁМ счастье женщины, и в муже,
а мудрость в детях прирастёт.
Беременность раскроет душу, как цветок,
а ребёнок, прильнув к груди твоей,
тебе откроет счастье…

Секвестра вдруг взбесилась.
Схватив за горло глиняный горшок,
всей силой бросила его об пол.
Он хлопнув глухо,
вдребезги разбился на мелкие осколки:
— ДА НИ ЗА ЧТО-О! — Взвизжала дева.

Аврору водами по пояс окатило.
Она глаза закрыла, отступила.
И брызнувшие слёзы матери
Секвестру не смутили.

Секвестра:
— РОЖА-АТЬ?!
УВЯ-ЯТЬ в труде до срока?!
В грязи? В уныньи?!
И УМЕРЕТЬ так в нищете, как ТЫ-Ы?!
Ну-у — не-ет…
Не в очаге домашнем счастье!
Я молода, красиво жить хочу!
СИЯТЬ,
а не в хлевах среди овец потеть,
гонять слепней, терпеть их гнусные укусы,
и день, и ночь воспитывать детей,
золой и гумусом пропахнуть до костей!
И мужу гадкому готовить ежедневно ужин!

БЛИСТАТЬ —
вот для чего я рождена!
Владеть дворцами и рабами…
Вот ЭТО счастье, мама!

— Вот как? —
Авроры голос слёзно дрогнул, задрожал,
— Спасибо, дочь, что так сказала.
Благо дарю за «добрые» и честные слова.
Отныне буду твёрдо знать,
что в унынье сером,
в грязи и гумусе живут твои
отец, и брат, и я.
Я думаю, они слыхали разговор,
и поблагодарят тебя, конечно, тоже.
Не сладок хлеб тебе и горек ужин?!
Кг, кг…
Так вырасти его и приготовь сама!

— СА-АМА-А?!
Я - не рабыня!
Уж слишком долго слушалась тебя я, мама…
Доить, стирать, убрать в хлеву…
Рабов ты отпустила на неделю,
пощадила в праздник…
а я теперь должна
за всех здесь спину гнуть?!...

— Кг, кг…

— Воды тебе ещё подать?

— Нет, не хочу.
Мне надо бы на воздух выйти.

Вышли вместе.
За матерью шагала твёрдо дочь.

— Уйду в Афины завтра поутру! Уйду!
— Ну ладно, Секви…
Уж полно глупости болтать
о славе, золоте, дворцах, каменьях.
Иди, умойся и прибери кровать.
Как мудрость эллинов гласит:
"В сияньи Гелиоса поутру
видны все страхи тёмной ночи".
Ступай домой сейчас
и поддержи огонь в печи.
Пусть будет мудрым утро.
Умойся ключевой водой и причешись,
прочти молитвы Зевсу, Коре-Персефоне
и к ним скорее в храм сходи.
Неси, как подношение
воды немного свежей в таре,
овёс, муку, колосья и цветы.
Смирение своё перед богиней нашей,
в поклоне низком на коленях приложи.

— НЕ БУДУ спину гнуть,
готовить завтрак или ужин!
Всё это для рабов, и ты…, и ты…

— ЗАКРОЙ ЖЕ РОТ! Сейчас же, дочь!
Слова твои все боги слышат
и в гневе могут тяжко наказать!
Кг, кг…
И в комнату свою пойди!
Останешься голодной
на весь день и ночь,
лишь на воде и хлебе!
Возможно, только так
поймёшь их значимость, их цену!
Кг... Кг...

Секвестра в ярости, в слезах ворвалась в дом.
Надела мигом праздничный хитон,
сандалии неаккуратно торопливо застегнула,
схватила, как за горло, накидку матери своей,
надела и…
сгоряча скорее понеслась в Афины.
Тайком так побежала быстро,
что от полёта в дури вспотела голова
и волосы, как чёрные Горгоны змеи,
разметались по вздыбленным плечам.

Саманди слышала весь неприятный разговор.
Тень чёрную над Секвестрою заметив,
слыхала все слова не голосом её — мужским.

Вот Самандар бегом спустилась по ступенькам вниз.
Тихонечко за ней из-за угла глядела, наблюдала.
Как только Секви в гневе удалилась со двора,
немедля поспешила обо всём Авроре сказать.
— Пора! Пора!
Аврора, милая, услышьте!
Беда! Беда!
Секвестра приведёт сюда
смерть лютую для всех, для нас!
Скорей, скорей в дорогу!
Сатир, ты где?!   
Немедленно медлай коней!

Он вынырнул из сена:
— Уже седлаю, Саманди-госпожа!

С теми же словами
они с Авророй к Таг-Гарту бежали,
а с Таг-Гартом к Уиллу ноги сами принесли.
И после, ни на миг не задержавшись,
все шумною толпой ввалились
в комнату легата и его жены.
Те сладко почивали.
— Беда! Проснись же, Марк! —
Чеканно доложил Уилл.

Марк содрогнулся, с ложа подскочил.
Мгновенно за эфес меча схватился
и голый, сильный "пред врагом" явился.
Врагов средь них не разглядел,
поставил меч на острие с собою рядом
и сразу обернулся лёгким покрывалом.
— Что приключилось, други?! 
Вы белены объелись, что ли?
Праздник в Элевсисе.
Сейчас же вон пойдите!
Утро, звери!
Вы пошутить решили надо мной?
За долгие года
Мне наконец-то снился сладкий сон… —
И снова лёг к жене в постель.
Мэхдохт пробудилась,
смутилась, натянула одеяло.

Саманди вспрыгнула к отцу на ложе,
чтоб быть напротив у его лица,
и целовала Марка в лоб и щёки,
обеими руками настойчиво трясла:
— Скорей, отец! Идём! Беда! Беда!
Секвестра, как гонец за помощью для мистов
в Афины полетела, как стрела,
ног не жалея и человечьих сил!
Мам, мам, над нею чёрной тень была!

Мать мужу то же покрывало подала.
Марк снова сел и встал, и с мыслями собрался,
прикрывши ноги, плечи, быстро думал-рассуждал:
— Что говоришь?!
Секвестра?
В Афины побежала?!
А ей-то это всё зачем?!

Мэнес шагнул решительно вперёд:
— Мы примем бой!

Марк на него взглянул:
— Остынь, Мэнес.
Своею головой немножечко подумай.
На землях Греции мы - гости.
Здесь дети в доме и Аврора!
Уилл, седлать коней!
В дорогу, в путь. Быстрей.

Иа:
— Догнать Секвестру на коне?
Вернуть? Остановить беглянку?
В одно мгновенье живо обернусь!

Марк плотно запахнулся покрывалом:
— Нет, нет.
Уж поздно, да и много чести.
Мы сеять панику не будем.
Пускай бежит Секвестра, куда ей там угодно!
Мы сделаем свой незаметный ход конём.
Да и задержались слишком в этом
гостеприимном тихом доме.
Давно нам в путь отправиться пора.
Аврора, небесная краса, скажи —
Сказал он ей и и удивился сам своим словам,
прокашлялся как будто
и дальше ровно, как обычно, продолжал, —
...Кг... Кг...
сколь деве времени бежать в Афины?

— Ногами молодыми
можно и за три часа.
Да и смотря, какие цели.

Таг-Гарт:
— Смерть Марка — цель!
Возможно, и Саманди тоже.

Аврора покраснела:
— Боже, боже! Секвестра, глупое дитя…
Тогда всего есть пять часов у вас!
За час верхом галопом из Афин сюда,
коль быстро соберут погоню.
А вам до Дэльф — с привалами два дня.

Скачите скоро вы прямой дорогой.
Потом пастушьею тропой сверните в горы,
и дальше пеши через перевал один, второй.
А там — чрез острые утёсы, речки, лес переберётесь.
Святой Парнас вы со Святой горы
увидите к полудню дня второго.
А Храм Оракула блеснёт златой зарёй внизу.
Спешите же, друзья! Я соберу еду в дорогу.

Адонис прибежал с Ахиллом,
с порога выпалил:
— Всё слышал. — Кивнул друзьям,
— Сам покажу для верности дорогу.
В горах случиться может что угодно.
Пастушьей тропкой меж обвалов проведу.
Укрыться незаметно от погони помогу.
К Оракулу придём все вместе и живыми.

Ахилл, сынок. Укрой повозку Мэхдохт сеном,
в дому след пребывания александрийцев скрой.
Проветри, вымой дом. Сложи и унеси постели,
как будто постояльцев не было у нас совсем.
А что не унесёте, братья — сжечь немедля.

Марк согласился с ним, кивнул:
— Ты прав, дружище.
Уилл, отправь на крышу Паки!
Пусть смотрит в оба и собирайся-ка в дорогу!
Помогите Ахиллу и Авроре
следы от пребывания наши скрыть.

Уилл кивнул ему,
как будто перед боем получил приказ.
В мгновенье ока удалился.

Адонис:
— Аврора, подвал для верности
запри вторым ключом и на засов.
Сложи продукты, снадобья,
и одеяла козьи дай в дорогу.
— Иду, бегу, несу.
Я сделаю всё мигом, не волнуйся.
Торопитесь сами.
Ахи-илл, сыно-ок! За мной!

Саманди:
— Ахилл, и я с тобой!

Таг-Гарт:
— Эх, лихо!

Иа со смехом восхищённо произнёс:
— Вот это да-а!
С Авророй можно броситься и в бой!
Бедром так повернёт — фаланги пали.
Рукой взмахнёт — утонет в бездне флот.

Уилл им — снизу:
— За дело, други! Оружье в ножны,
и на бедре мечи держите наготове!

Мэхдохт, в руках сжав крепко одеяло,
тихо мужу прошептала:
— Марк…
— А?! Что?! —
он обернулся, доспехи и одежды надевая,
— Вставай и собирайся в путь.

— ... Цветочек алый сада, дочь твоя,
вновь жизнь нам всем спасает.
— Я знаю, знаю. Собирайся быстро.
Слышишь? Поднимайся.

— Скажи: ты защитишь её в пути?
Спасёшь, любимый?!
— Ценою жизни! Обещаю! —
и взгляд её тревожный спиною ощутив,
Марк оглянулся.
Моляще, Мэхди стояла на постели на коленях.
— Нет, я клянусь… —
к жене он скоро подошёл,
взглянул в её блестящие глаза,
за плечи крепко обнял, в лоб поцеловал.
— ...Спасу я дочь любой ценой!
Мне веришь?!
— Нет. Не верю.
Я знаю, Марк, спасёшь!

Муж сжал ей руки нежно и любя:
— Очнись же, Мэхдохт, одевайся!
Всё лишнее отправь немедленно в огонь!
А нужное сложи в котомку и суму.
В мужском седле верхом поедешь.
Дорога длинная. Как, сможешь?

— Да, конечно.
Надену платье я мужское,
чтоб время нам сберечь.
Как раз мне будут впору лёгкие доспехи Иа.

Иа в дверях:
— Услышал и уже бегу, несу!
Вчера, как знал, что так случится,
заранее почистил их и постирал.
 
Аврора прилетела, свои одежды принесла:
— Вот местные хитоны и накидки.
Берите, Мэхдохт, это Вам.
А это для Саманди малый плащ Секвестры.
Чтоб в землях наших чужаками не смотрелись.
Наденьте козью шерсть поверх доспехов.
Так будет на ветру скакать верхом теплей.

— Благо дарю, Аврора, за все старания и помощь.
Мы  сблизились с тобой, как сёстры стали.
Вот мой подарок. От души прими.
Ожерелье, серьги и браслеты
с бирюзою, жемчугами, аметистом.
Сейчас их спрячь и не носи,
пока те мисты не покинут город
и в покое не оставят вас.

— Я не возьму! — Оторопела.

— Бери, подруга.
Чтобы о дружбе нашей
ты долго вспоминать могла.

— Нет-нет, Мэхди!
Я не забуду о тебе без серебра и злата.

И сердцем к сердцу женщины прижались.

Сборы! Сборы! Сборы!
Всё быстро, чётко,
как перед боем грамотный расчёт.
Сатир седлает жеребцов.
Мэнес и Минка мешки с поклажею пакуют.
На крыше Паки с метким луком —
во все глаза следит, дорогу зорко бдит.

Адонис Тэррий внизу в дверях у входа,
остановил бегущую с продуктами к коням жену:
— Аврора, милая, остановись, минуту.
— Что нужно сделать? Скорее говори.
— Послушай. Мне отлучиться нужно.
— Куда? Сейчас?! Зачем?!
— Я к другу ювелиру,
за джиразоль опалом в серебряном кольце.
Выкуплю его сейчас же.
Лиходейство сотворилось в нашем доме.
— Вижу, милый. Знаю.
Как противостоять, вот только не пойму.
И дочь моя…
— Да,
Секвестра и Олкэйос жертвами пред ним и пали!
Кольцо пусть будет оберегом девочке в пути.
— Перепродашь его ты Марку иль отдашь Саманди?
— Кому-то из троих от сердца подарю.
Но вот кому, ещё не знаю.
Ведь камень силу светлой магии имеет,
лишь став подарком щедрым от души.
— Благое дело. Так и нужно.
О-ой, Адонис, поспеши!
Время незаметно тает, как и сиянье Эи поутру.
И Гелиос не ждёт, встаёт всё выше и быстрее!
Отцу иль всё же девочке кольцо подаришь?
— Пока не знаю, посмотрю.
— Пусть сердце доброе решенье верное подскажет.
— Бегу-бегу, Аврора. Я всё успею… — обнял
и понёсся за оберегом к другу своему.

— Бегу-у, бегу-у…
Я отомщу-у! — кипела гневом дочь его,
и не жалея ног, неслась в Афины.

— Беги, быс-стрей, С-секвес-стра, с-сука! —
в подвале сидя у свечи девицы,
гнал волею её преображённый Здорг.

И торопились все: и те, и эти.
Кто — жизнь сберечь, а кто — её отнять.
Так знак равновесия Венеры и Марса в соединеньи
и символ безусловной человеческой любви,
что начертала маленькая дева в небесах,
противостоял рогатому козлу из бездны Ада,
и не окончен был их бой пока.

 *  *  *
Тем временем в театре Элевсиса
трагики играли с самого утра
новую историю о смерти и любви,
о Чаше-Таре, которую обвили три змеи.
О Гекате, Элевсисе и Наталье,
о дружбе, доблести, о мужестве и чести.
О камне голубом в таинственном ноже-ключе.
От лабиринта золотого злого Минотавра,
что через книгу древних знаний открывает
двери Душам человечьим в Верхний Храм.
Где Светоч Ра давно похищен, поныне заключён.
И девочке,
которая носила часть заветного ключа
обычною заколкой в медных косах,
и этого пока не знала.

Случилось это в Элевсисе будто бы вчера,
а сегодня с самого утра разыгрывалось снова
в "новой" пьесе Бога-Тэо — «Иерофант-Судья»,
где Змееликим умерщвлён был на кресте сын Ра.

И так,
как будто автор уж не раз играл её с людьми
и переигрывал сначала весь драматический сюжет,
заглядывая в души старых-новых действующих лиц.
Чтобы украдкой наблюдать из-за земных кулис,
как используют все Чело-Веки нынешнего мира
великий дар Учителей Небес — Свободный Выбор
в этот раз.

И злобный пришлый Тэос многоликий
замышлял свершить опять переворот.
Седьмой по счёту и последний.
Играл-вертел в когтях небесными часами
И собирался сжечь окончательно дотла
«Священный Мир» — Аркан Таро
— последний — двадцать первый.
В нём Тара-Дева-Лотос — перво-цель.
Она — Жемчужина, Любовь и Радость.
Вход-Выход, Воплощенье Жизни и Людей.
И Равновесие — среди шести земных стихий.

Театр, открытый небу, едва дышал,
сжав кулаки и затаив взволнованно дыханье,
когда на подмостках сцены в Элевсисе
в погоню за священной Чашей-Тарой
в теле девы молодой
рванул сам многоликий Маг —
потомок серых лиходеев-змеев,
пришедших с хищных дальних звёзд
на землю Ра-й, чтоб здесь всё жрать.

Гудел народ, сидящий на ступенях,
и мёрз с утра от страха за малое дитя:
— Беги же, Тара! Торопитесь! — одни отчаянно кричали.
— Скачи с Сатиром на Арэсе! — шептали в страхе дети.
— К Оракулу спеши! — вздыхали затаённо жёны, девы.
— Езжай на колеснице по другой дороге, Иа,
чтоб сбить убийц с пути! —
тревожились их деды и воины-отцы.

И зрители Земли, не осознав,
что Духом спят под куполом Театра Змея,
И потому не сделав ничего,
чтобы ДИТЯ действительно спасти,
лишь зачаровано смотрели представление на сцене
и болели...
И трагикам-актёрам не замолкая, раздавали
премудрые горячие советы и словцы.

Так хитро отвлекал их ярким Зрелищем
от верных действий древний Змей.
Так наяву все Люди от действия актёров
крепче "Духом" засыпали.

А Саманди-Тара в сей час и проскакала
мимо них верхом с друзьями.
Никто из заворожённых зрителей
не обернулся, и не узнал её.
И только сам Великий Ра Солар
ей в этой битве был проводником,
конём и другом, и отцом.
Так мудрость, сущая в веках,
запустила «Колесо Судьбы» ещё одно —
Великого Таро Аркан десятый.

 *  *  *
Галопом проскакали кони мимо театра,
так через белый город, дальше в горный лес,
отбивая топотом копыт сердечный ритм отряда.

 *  *  *
Семь всадников и рыжий пёс,
да две наездницы — полдня в пути.
В пыли остался далеко за ними Элевсис.

Адонис Тэррий придержал коня,
Мгновенье думал у крутого поворота,
Решенье принял
и свернул с дороги раньше срока.
А дальше быстро вверх, и в лес, и в горы
повел пастушьей старою тропой,
той, что отец
однажды в детстве показал ему.

Сквозь утреннюю сырость павших трав,
по мхам и листьям прелым прошлогодним
Адонис направляет лошадь пегую на склон.

За ним спешит Таг-Гарт.
Марк ровно держит следом.

Четвёртый — мудрый жеребец Арэс.
Сатир и Самандар сидят в одном седле.

Пёс, вывалив язык, уже немного отстаёт.
За ними Мэхдохт в кожаных доспехах Иа.
Конь резв её. Она сильна, как воительница-дева.

Уилл и Иа — строй замыкают сзади.

Мэнэс и Минка — грозный щит.
Они намеренно чуть-чуть отстали.

А зоркий Паки — он последний.
Назад глядит частенько воин на дорогу,
чтоб распознать заранее погоню.

Пока всё хорошо. Девятерых и пса
укрыли лес сырой густой и горы.
А в городе для Элевсинских игр и для мистерий
день третий пробудился утром ветреным и свежим.

У скульптур богов и их детей полубогов
Стоят могучие атлеты в живописных позах.
Собой любуясь, удивляют мускулистым телом
юных дев, гетер, паломников, гостей и горожан.
Стоят они с утра в хитонах ярких, длинных.

Холостяки всех возрастов оголёны по пояс.
Героев разных легендарных представляют
Из Эллады, Рима, Трои, Крита, Спарты.
 
Прикрыв чуть-чуть доспехи или плечи
шкурой львов, ослов, иль «золотым руном»,
Как перед боем на камнях-пьедесталах встанут
И обнажат свой грозный меч и щит, иль лук, пращу.

А после над собою Критского быка, Лернейской гидры
головы торжественно поднимут и покажут на копье.
Иль деревянную резную в кровавом парике —
Горгоны маску смерти победно вынут из мешка.

От часа к часу местные герои эти мёрзнут,
но, позируя ученикам художников,
дрожат, стучат зубами и стоят.
Блеснёт им, улыбнётся редко солнце.

Героев вдохновенно лепят в глине дети и подростки,
подражая здешним славным камнерезам-мастерам.

А мастера, шутя, несложным инструментом
в песочном мягком камне высекают лица, стать
героев новых Элевсинских игр искусств.

Художники запечатлят их мышцы на холстах.
Поэты подвиги опишут в летящих трёх строфах.
А гетеры, жрицы, одарив соперников улыбкой,
поднесут зелёные венцы из лавра, мирта,
и яблоки наградою любимчикам вручат.
Победителям — Познанья Плод — гранат и злато.

День третий начинают малые фанфары.
У храма белого Деметры-Персефоны
пииты и поэты толпою шумной собралИсь.
 
Крылатым острым словом, нежной песней
или торжественною громкою балладой
Сердца и души нынче будут покорять.

На улицах звучат сигналы:
"Пора к соревнованию приступать".

Сиринги призывают танцевать всех тех,
для кого мистерии не тяжкий труд,
а только яркой жизни праздник.

Прекрасноликие девицы в красных одеяньях
с пшеницей, цветущим белым миртом в волосах
под бубны и свирели начинают длинный хоровод,
что живою пёстрой лентой оплетает белый город.

 *  *  *

— А, вот и малый перевал. —
Оповестил Адонис Тэррий и слез с коня.
— Там дальше вниз идёт сыпучая тропа
для местных коз, овец. Она пастушья.
И лучше не торопясь пройти её пешком.
Дадим так лошадям передохнуть немного.

Марк оглянулся на Саманди и жену:
— Всем спешиться. Привал?

Саманди:
— Нет, нет, отец,
идём скорее дальше.
Пусть лишь Рубин немного отдохнёт.
Гляжу, он отстаёт. С трудом уже идёт.

Тэррий подтвердил:
— Да, верно.
Перейдём быстрее гору.
В ущелье видно нас уже не будет.
Там есть, где скрыться с лошадьми,
дать им попить и затаиться от погони.

   *  *  *
Тем временем Секвестра долетела до Афин,
И, еле стоя на ногах, остановилась у ручья,
чтоб дух перевести, себя привесть в порядок
перед встречей с нужными людьми.

Водой студёной умылась дева раз, два, три.
На пень трухлявый тяжко села отдышаться,
расчесать запутанные ветром космы.

Привычно заплела их, встала,
поправила хитона складки на плече.
 
Вот успокоилась и поняла,
что всё она забыла:
куда идти приказывал ей Здорг,
людей тех имена
и странные слова,
что точно передать при встрече нужно.

Пришла в себя Секвестра, помрачнела, 
Кусая губы, стоя у дороги.
Ломались мысли у девы в голове.
И, рассуждая о несчастиях своих,
она припоминала редкие слова и обороты.

Замёрзла быстро, капюшоном голову покрыла,
что домом, матерью и козьим молоком пропах.
Проголодалась. Завернулась плотно в плащ,
коленки крепко обняла руками, села. Грелась.

И жутко захотелось деве молока и хлеба из печи,
но более тепла домашнего камина.
Вот заурчал предательски живот
и Секви разозлилась.
Воспряла духом, резко встала,
— Да ну уж не-ет!
Я не вернусь домой!
Чтоб жить всю жизнь среди овец?
Нет, ни за что!
Царицей мира стану я!
Мне ни к чему хлеба простые, молоко.
Я с золотых подносов мясо буду есть,
и вина кубками вкушать,
а в тёплом молоке — купаться!
 
И рысью побежала по дороге в город,
чтобы в Парфеноне в храме Зевса
о Здорге расспросить жрецов
и о друзьях его узнать.
Скорее в Элевсис десятерых призвать,
Саманди, мать свою скорее наказать.

Навстречу ей, скрипя и тихо плача,
прихрамывая, будто старая яга 
тащилась по ухабам зимним
покрытая холстом телега.

Молодой кобылкой правил
возница крепкий, мрачный грек.

А позади задумчиво сидел, почти дремал
послушник юный храма Зевса, Зэо.

Он в панике и давке в первый день мистерий
Немного пострадал — плащ обгорел его
и оцарапало бедро об обод колесницы.

Послушник ехал в Элевсис,
как и велел ему тогда аптекарь Террий —
прибыть с повозкой утром в третий день,
забрать домой жрецов Афинских.

Разгорячённый бег по слякоти услышал мальчик,
оглянулся,
девицу в красном капюшоне распознал,
и, улыбнувшись ей издалека, рукою помахал,
глазами огорчённо проводил.
Она, повозки не заметив, пробежала ланью мимо.

Чрез пять часов послушник въехал в город.
Повозку к дому лекаря привёл, остановил.

   *   *   *
Аврора хлопотала у больной любимицы.
Ахилл, козы мучения и матери страданья наблюдая,
решился и принёс кусок рогожи и железный ножик.

— Мам, дай ей умереть до срока,
избавь же от мучения скорей.
Ей больно! Умирает тяжко.

— Вижу.
Но я зарезать не могу.
Мне очень жаль её.
Как так внезапно заболела?
Кормилица, любимица моя…
Так плачет, словно малое дитя.

— Так пожалей.

— Я и жалею. Видишь?

— Мам, мам, послушай:
если нужно — помогу.
Уйди из хлева, сам управлюсь.

— Ахилл, сынок… А сдюжишь?

— Так мой отец здесь лучший лекарь!
Меня всему он верно научил.
Я знаю, где ей вены резать, мам,
чтоб быстро без мучений умерла.

— О, боги!
Сын уж вырос и мужчиной стал,
как быстро времечко летит, —
Огладила его по волосам курчавым,
 
— Жаль, не смогу тебе помочь держать её.
Так ослабела, и дрожат колени.
Сестра твоя — словами сил лишила.
Сбежала и…

— Я слышал разговор весь из окна.
И папа тоже.
Мам, мам, я не подведу тебя.

Аврора встала,
одной рукой за плечи сына обняла,
поцеловала нежно в темя:
— Кончай же жизнь её, но быстро.

— Да, да. Я всё смогу.
Не сделает и вдох второй.
Я постараюсь в благодарность за молоко её,
которым ты меня поила.

Иди же, мама, отдохни, воды испей.
Из родника на берегу
принёс целебную в кувшине.
Стоит она при входе на столе.

Я приготовил ложе. Ты утомилась.
День трудный слишком рано начался,
но то-то ещё будет в этом доме
до завтра, до утра…
Мы ждём с тобой гостей незваных?

— Сынок… всё верно, ждём.

— В подвале мист один, я думаю, не спит.
Олкэйос ночью папе говорил,
что нужно всех троих немедля умертвить.
Они убийцы? Верно?

— Да, сынок, они опасны.
Не говори ты с ними.
В глаза их не смотри.
Храни покой в душе.

Безмолвно провозглашай молитвы Гелиосу.
И ни о чём не беспокойся и молчи.
С тобой мы вместе, и значит — всё осилим.
Поможем папе, Марку, Мэхдохт и Саманди?

— Да, да. Семью от смерти защитим.
Уилл мне деревянный меч вот только смастерил,      
совсем как настоящий римский меч у Марка.
Им научил меня сражаться.

— Сражаться?! —
испугалась мать за сына,
Подумала: «Нет, нет…
Достаточно уже смертей и бед!».

— Сатир — разумный смелый отрок.
Третий день уж горожане вспоминают,
как он горящую повозку на скаку остановил.
Я слышал их слова на площади у храма,
но раньше подружился с ним.

Арэс — игрив, шутлив, прекрасен.
Правда, мама?

— Конечно, мой Ахилл.
Сатир — герой,
и друг его хороший, смелый.

Сынок, тебе тревожиться не нужно
за тех, кто спит в подвале,
ведь двери крепко заперты
снаружи на засов.

Аврора огладила козу и отвернулась,
устало вышла из хлевов и побрела.
Но, не дойдя до дома, её догнала тишина.
Вздохнула мать, остановилась,
и, губы закусив, всплакнула.
Коза замолкла навсегда.

— Спасибо, сын, моя опора, — прошептала,
— …сейчас немного отдохну, присяду...
Сейчас, сейчас...
Всего одну минутку посижу.
О, боги… Куда все силы подевались?

Но вот к порогам дома скрипя подъехала повозка.
Послушник слез с неё и подошёл к дверям.
Увидал Аврору, любезно поклонился,
— Хвала Деметре! И слава Персефоне!
Я в дом войду, Аврора. Можно?
Тэррий, Тэррий! Где вы? — улыбаясь
воскликнул юноша учтивый, —
— День добрым нахожу, чего и вам желаю.

— День добрый,
но не очень, Зэофанес.                (Зэофанес греч. знач. Проявление бога)

— Почему?

— Козу в горячке
вот только что пришлось прирезать сыну.
Вторая — сама под утро сдохла.
И ночь холодная, бессонная была.

— Ну что ж, бывает.

— К сожалению, бывает.
Вторая ночь безлуния, хвала богам, прошла.

— Где муж твой?
Скажи, чтобы спустился к нам.
Приехал я за мистами, как он велел,
чтоб в третий день их отвезти домой в Афины.
Их с нетерпеньем в храме ждут.

Все трое живы?
Всё с ними, надеюсь, хорошо?

— Да, да, всё как и должно. Отдыхают.
А Адонис…

Он только что уехал по побережью в Рэты.
Там роды у кого-то, говорят, двойные.
Вы разминулись с ним в три четверти часа.
Он быстро ускакал с посыльным.

— О, роды!… Кровь и крики женские…
Все это не по мне.

— Ты — юноша.
А станешь крепким мужем —
так будешь горд за роды каждые,
и в них раскроешь силу,
чтоб горы своротить любые
для всех своих любимых чад.

— Горы?... Ха, ха… О, нет…

— Увидишь, Зэо,
— улыбнулась краем губ Аврора.
Встала навстречу прибывшим гостям.

— Скажи мне лучше,
как тут Здорг и остальные.

— Здорг? Остальные?

В подвале мирно спят. Я покажу.
Ахилл! Сынок!
Иди ко мне сейчас! Оставь козу!
Потом её зароешь.

— Да, мам! Я здесь. Что нужно сделать?

— Сынок, налей вина горячего гостям.
Садитесь же к столу.
В дороге вы устали? Не замёрзли?

Незнакомец афинянин:
— Да. Замёрзли.
Да и в повозке старой все кости растрясло.
Дошли бы мы пешком быстрее.

Спасибо за вино, хозяйка.
Но мне б воды горячей,
чтоб жажду утолить, согреть нутро.
Я сяду у огня? Так спину ломит.

Аврора:
— Горячий липовый отвар сгодится?

— Да, конечно.

— Кашу, твёрдый сыр подать?

— Не откажусь сейчас ни от какого.
А в давке вы не пострадали сами?

— Нет, нет, хвала Деметре-Персефоне.

— Я видел утром поздним,
как ваша дочь, бежала ланью до Афин.

Аврора напряглась, но вида не подала.
— А-а… Секви?
Да, так и было.
Её послала рано утром на Агору,
срочно.

Мне с ночи нужен был инжир,
медвежий жир, пчелиный воск...
для снадобья,
что вздутие скорее остановит у козы.

Вот с первыми лучами
дочь моя и побежала.
Где задержалась?

Теперь уж поздно.
Коза в горячке умерла.
Вторую вот пришлось прирезать.
Очень жалко.

— Понятно.
Видел, летела Секви ваша так,
как на пожар летит весенний мотылёк,
преград не замечая.

«Возможно, так и есть». —
Подумала Аврора,
— О?… Тебе она по нраву, Зэо?

— Да, немного.
Вот только часто резковата на язык.

Я мистом стать хочу,
Аскету, посвящение в культ принять.
А мой отец который год настойчиво глаголет,
что пощадить я должен старенькую мать.

Ведь я в семье один
последний из её живых детей остался,
и должен род восстановить,
продолжить в детях.

— Так выбери себе жену по нраву
и дай родителям на утешенье много внуков.
Я повитухой стану для избранницы твоей.
Приму десятерых!

Ты хочешь за себя Секвестру замуж?
Тебе шестнадцать лет?

— Нет, восемнадцать.
Секвестру?
Замуж?
Ну-у я не зна-аю.
Вот в доме вашем жил бы век.

Здесь дышится легко
и как-то так тепло и мило сердцу стало.
Уж сколько раз бывал я здесь…
Вы обелили стены? — огляделся.

— Нет.
Ты, Зэо, просто позабыл.

— Ах, да! Я позабыл! —
Скорее встал из-за стола послушник, —
Аврора, милая,
Вы к мистам нашим проводите.

Я отвезу их поскорей домой
и вас от тяжких мук избавлю.
Хоть отдохнёте в праздник.

Аврора покраснела, отвернулась
будто бы в камине поправить огонёк.
Подбросила одно полено,
второе — рядом просушиться положила.
Налила колодезной воды, испила полной чашу.

Не торопясь произнесла:
— Да, да, сейчас, — и повернулась снова, —
Знаешь,
предупредить хочу тебя немного, Зэо.
Увидишь ты сейчас,
что глаз твой очень омрачит.

— Что это?

— Сами мисты ваши.
 
Уж слишком были тяжелы увечья их,
что Тэррию пришлось спасать их жизни,
отняв им руки.

— Как тяжелы?!

— Одному рука отсечена от локтя.
Другому, кто обгорел поболе — 
раздробленная с воспаленьем —
и вовсе отнята с плеча.

А Здорга раны на лице
сама усердно шила я,
и применила мазь свою впервые.
Всё будет хорошо, когда срастётся,
но…

— Что, но?!

— Немного Здорг… того…

— Что? Говорите.
Воспаление в ране началось?!
И сочтены уж дни его?!

— Нет-нет.
Нет воспаления в ране. Чисто всё.
Но, только Здорг…
стал будто болен головой.

— Как, Аврора?!
От сильного удара разум повредило?!

— Возможно, да.

— Он что, совсем безумен?

— Я не знаю. Я не Тэррий.
Тебе я точно не скажу,
но он как будто что-то постоянно ищет
как будто там, в подвале что-то видел,
возможно, потерял.

И голоса все время слышит,
словно есть у нас в дому чужой.
Но вы же видите — дом пуст давно.
Здесь нет других больных и постояльцев,
а он как будто слышит разговоры и шаги.
 
— Я понял, к сожаленью.

— Сейчас Здорг тих от Тэррия настоя,
но, если будет буен, то надо бы связать
и снова дать настой для сна,
но только этот, крепкий.

— Ясно.
Посмотреть тихонько можно первый раз?

— Конечно, заходите.
Вот вам свеча, держите.
 
— А Вы?

— Я отопру подвал,
но с вами вниз я не пойду.

— Так тяжело с ним?

— Узрите сами и решите.
Да только муж мне строго приказал,
чтоб без него в подвал
я не больше спускалась,
и не посылала к ним детей на зов
ни со свечами, ни с едою, ни с водой.
Он сам всё приготовил, сделал и уехал.

— Я понял.
Кризэс! Поди сюда, друг мой, —          (Кризэс — греч. имя означает золотой)
призвал возницу Зэо.

Угрюмый подошёл.

Зэо:
— Кризэс,
как раз здесь для тебя есть дело.
Перенести в повозку бы троих,
но для начала тех калек,
что мирно спят на дне подвала.

Мне кое-что ещё проверить нужно.
Коль будет бред у третьего жреца
— седого старика,
придётся нам с тобой его тотчас принудить
принять успокоительный настой.
Слыхал, друг мой? Поможешь?

Атлет возничий нехотя кивнул
и плечи крепкие расправив, потянулся,
шеей и руками захрустел.

— Слыхал, слыхал.
Хоть разомну немного кости.
Засиделся что-то я без ратных дел.

Аврора:
— Да, да,
вот маковый настой, держите. —
Подала его Аврора в маленьком кувшине,
— За вами я закрою двери плотно на засов.
Вы, если что — стучите. Буду рядом.

— Хорошо.

— Ахилл, сынок,
уйди ты от дверей подальше.

— Мне в хлев уйти?

— Да, да. Туда, мой милый.
Пока не позову — не возвращайся в дом.

Ахилл ушёл.
Зэо — Авроре у стола:
— Ахилл подрос.
В плечах как будто шире стал...

— Да, возмужал.

— Здорг, в самом деле, так опасен?
Он что, совсем с ума сошёл?!

— Смотрите сами и решайте сами.
Мы сделали для всех троих,
что было в наших человечьих силах.
Теперь для мистов только сон,
покой и время исцеление подарят.

— Ясно.
Со Здоргом поговорю — и всё решу на месте.
Благодарю, Аврора, за тяжкие труды.
Поклон мой передайте мужу.

Оплатой за лечение троих
вот этих драхм вам хватит золотых?
 
Достал мешочек, отдал в руки.
Не проверяя,
усталая Аврора взяла, кивнула, пошатнулась.

Зэо:
— Смотрю, что вам досталось крепко в эти дни.

— Немного. Справлюсь.

— Посидите, отдохните. Я постучу и позову.

— Идите оба с Зевсом и Персефоной в сердце.
Да укрепит сердца Всевышний Гелиос.

Зэо и Кризэс вошли в подвал,
остановились,
друг другу глянули в глаза.
Со свечой спускался по ступеням
первым Зэо.

За ним вразвалочку Кризэс
не торопясь уверенно с кувшинчиком шагал.

Аврора за ними сразу двери заперла.
«О Боги, помогите! — прослезилась.
Я во спасение в праздник мисту солгала.
О, доченька! Вернись скорей домой,
не совершив неверного проступка,
и будешь прощена».

И рухнула на лавку у стола,
с дрожащим телом и устами,
с минуты на минуту
стремительной развязки ожидая.

 *  *  *
За шагом — шаг,
ступенька за ступенькой,
тревожно, со свечой
спустились двое вниз.
А их во тьме уже сидел и ждал
помолодевший и окрепший жрец
из храма Зевса — Доплен Здорг.

— Зэо? Ты это, что ли? Я не вижу.
Ну, наконец!
Я уж заждался. — Присмотрелся.
Что, только двое вас? Всего?!
Где остальные?
Где воины мои?!

Зэофанес:
— Здорг, воины?!
Зачем?
Ведь в Элевсисе мир сейчас,
мистерии и праздник.

Здорг, с лица бинты снимая:
— Праздник, ты, осёл, сказал?
Я за подмогой в храм вчера послал девицу!
На нас здесь совершили покушенье
легат и воины-александрийцы!

— Не узнаю твой голос, жрец.
Ты выше стал? Моложе будто?
Покушение на мистов?

Так расскажи подробно.
Я помогу и сделаю, что нужно.

— Сейчас не время языки чесать.
Ответь, где братья?!
Зови скорее их сюда!
Немедля всех схватить и обезглавить,
кто здесь в дому живёт уже неделю.
Террий и жена его скрывают в доме
лазутчиков Египта.

Ты видел их уже? Скажи.

Они как будто спят.
Сейчас ведь ночь? Иль утро наступило?
В дому уж слишком тихо.
Схватить немедля! На кол всех!
Здесь заговор случился, Зэо! —
сквозь зубы Доплен прошептал.

Зэофанес и Кризэс переглянулись.

Зэофанес:
— Что, без суда?
Вот так?! Немедля?!
Всех, кто в доме есть казнить?!
Но мы с Египтом в мире на сегодня…

— Юне-ец!.. Глупе-ец!..
Враги везде, повсюду и всегда!
Зови сейчас же воинов, сюда! —
и, белым глазом на послушника взглянув,
поднялся резко с места, потянулся шеей.

Кризэс немного отступил,
напрягся и команды Зэо ждал.

Здорг нервно сбрасывал бинты с лица
и начал грязный плащ на тряпки гневно рвать
с себя бросал на пол, на лавку,
оголяя мУжеские члены.

— Мы тут,
как загнанные в угол крысы, третий день.
Гниль, испражнения и смрад повсюду!
Поднимите сих калек наверх, и побыстрей.
Разбудите, покормите.

И Зэо,
отдай свой плащ сейчас,
я до костей продрог,
как труп остыл
и провонял от нечистот!
 
Я голоден,
я зол, как волк!
 
О, боги,
съел бы овна жареного с кровью!
Три дня отравленною кашей
с молоком, овсом
Адонис нас кормил.
И если б ел я это пойло,
то спал бы также мёртвым сном,
как горестные други.

Аптекарь и александрийцы заодно!
Грозились нас зарезать этим утром!
Но с планами я их опередил! Ха, ха!
Ответит он,
воздам им всем — за всё!
Сейчас же и придёт расплата!
Никто не доживёт до завтра!

— Да, да. Я понял.
Тэррий — враг. Аврора тоже.
Александрийцев полон дом.
Ты прав, великий жрец,
и воины твои давно стоят у входа —
ждут с нетерпением тебя.

Пойдём наверх, на воздух
о, мудрый Доплен Здорг.

На, вот мой тёплый плащ, держи.
Во славу громов-молний Зевса
мы победим врагов твоих.

Он сбросил плащ свой с плеч
и подал знак Кризэсу.
Едва Здорг развернулся,
стал надевать одежды,
как тут же двое крепко навалились
и, спеленав плащом,
скрутили тряпками его.

Не ожидая нападенья,
жрец оступился
и на пол пал, попался.

Он в ярости
стал вырываться, как атлант
и одолеть обидчиков своих пытался.

— А-а...
и ты, послушник, с ними заодно?!…

Пусти!
Пусти, сказал!
До смерти зашибу!
Ответишь перед Зевсом
за предательство своё!
Судом прилюдным
конями разорвут обоих
завтра поутру!

— Аврора! Аврора!
Помоги!
Скорей!
На помощь! —
воскликнул Зэо.

 Здорг прорычал:
— Аврора, ты сказал?!
Как ты посмел?!
Ты заговорщик тоже?!
Расплатишься немедля!
Я задушу тебя одной рукой, змея!

Аврора быстро двери отперла:
— Бегу, бегу!
Что делать, Зэо?

— Настой,
вон там на лестнице стоит,
быстрее!

Она кувшинчик увидала,
со ступени подхватила
и ринулась немедля к Здоргу.

Вдруг разглядела смутно
невиданную для себя картину.
Ей показалось в тусклом пламени свечей,
что у жреца почти зажили шрамы на лице!

Помолодев,
он выглядел как грек Олкэйос ликом.
Она оторопела, встала, замерла.
«Но это невозможно!» — в страхе прошептала.

Зэо:
— Лей скорее!
Аврора, лей же!

Она очнулась,
навалилась Здоргу на лицо всем телом
и, выполнить скорей приказ пытаясь,
детей своих и девочку чужую
спасала любящая мать.

Сцепивши зубы и рыча,
Здорг сопротивлялся всею силой.
Ещё мгновение,
И, узы человечьи разорвав,
он выбрался б из плена,
но Аврора закричала:

— Держите крепко голову ему и руки!

И не боясь порвать щеку,
зашитую губу ему задрала,
в дыру, где не было зубов
впихнула тоненькое горло от кувшина
и в глотку весь сонный эликсир влила.

«Пусть бы уснул навек, исчадье!» —
зубами проскрипела.
Зажав ему руками рот,
и, перекрыв дыханье через нос,
Ждала Аврора, когда он сделает глоток.

Жрец сдерживал дыхание сколько мог,
и после, булькая напитком,
сглотнул один разок,
потом второй
и, приняв всё, закашлялся.

Предчувствуя свой скорый сон-кончину
Здорг, как Олкэйос
на рулевом весле в смертельный шторм
все мышцы вдруг напряг 
и вырвался из рук, его державших.

Локтем отбросил женщину к стене
и повредил ей рёбра и колено.
Ударом мощным врезал Зео в челюсть
и тем сознание парнишке отключил.
 
Атлета крепко пнул ногой в бедро, в живот.
Тот откатился к лавке, разозлился, подскочил.
И, крепко стоя на одном колене,
мощным гладиаторским ударом — 
кулаком ударил Здорга резко в пах,
второй рукой в живот,
ногой добавил с разворота по его колену
и встал над побеждённым как скала.

Жрец зарычал, пытаясь дать отпор,
но от резкой боли волей надломился.
Он покривился, навзничь рухнул, заскулил
попавшейся в охотничий капкан лисой.
На двух локтях поднялся потрясённый
и скользким гадом пополз наверх,
насилу тело, ноги волоча.

— Охра-ана! Охрана-а! —
Хрипел, скулил он по-девичьи.

Кризэс на две ступени
за ним не торопясь поднялся,
на третью — ступнёю крепко встал,
над головой легко занёс
разбитый в этой драке табурет
для последнего смертельного удара.

Аврора содрогнулась и вскричала:
— Нет, нет, Кризэс!
Не здесь и не сейчас!
Прошу тебя, остановись, не надо...

Сурово оглянулся грозный воин,
глазами зыркнув, отступил.
Он женщину послушался,
расслабил поднятую руку
и, отойдя назад,
отставил к стенке табурет.

— Как хочешь, женщина. Твой дом.

Здорг обернулся и,
подвывая, громче закричал:
— Охра-ана, бра-атья-я!
Здесь изме-ена! Помоги-ите!

Кризэс сейчас увидел белый глаз его,
и будто бы как бык на красное взбесился.
Вот скулы гневом заиграли,
на шее жилы кровью налились
и плечи силой вздулись, напряглись.

Вразвалку крепким шагом
подошёл к нему атлет,
навис над ним
несокрушимой тёмною скалою
ощерился оскалом зверя
прямо магу в очи, рот.
 
Тихо прорычал ему в лицо:
— Хм…
"По-мо-ги-те", ты сказал?
Легко с тобою справлюсь сам.
Я бывший гладиатор Рима!
 
Меня не помнишь, разноглаз?
А я тебя вот только что узна-ал.
 
МОЮ ты женщину обидел, погубил!

МОЁ невинное дитя ты на кресте распял!

— Нет, нет, там был не я…
Я в Риме не бывал ни разу…
Я жрец из храма Зевса из Афин!
Я Афинянин скромный!

— Ты лжёшь! Ты лжёшь!!!
Не греческое имя Здорг!
Твой белый глаз узнал я,
хоть имя прежде не слыхал!

Где глаз второй и чёрный?!
Где на руке печать-кинжал?!

Аврора:
— Глаз был разбит на давке.
Остатки удалила.

— Так был и чёрный?!
Я угадал! —
он за руку жреца схватил
и, выкрутив ему сустав на локте,
увидел на плече рисунок малый,
но известный — со змеёй.
— Вот и кинжал!
На том же самом месте чёрный лотос!
Отмщенья пробит час! —
и пальцами-тисками
стал супостату медленно ломать сустав,
выламывая руку в локте.
— Сегодня же сгоришь живьём!
Кризэс сказал!

Тот завопил.
— Не я!… Не я!…
Я в Риме не бывал ни разу!
Ты обознался, чужестранец!
Я только скромный мист!
Я жрец в Афинах всем известный!
Я требую суда!
Аврора, помоги мне!… — и чувствовал уже,
как действует её настой для сна.

Смолчала женщина,
сжав губы крепко, отвернулась.
Свою терпела в рёбрах боль.

Кризэс сам отпустил жреца,
накинул грязный плащ на Здорга
и вниз его за ноги поволок.
 
Связал умело, как бычка на праздник,
остатками одежд его стреножил.

Огляделся,
увидал в углу какой-то красный шарф,
им рот для верности заткнул врагу
и руки туго за спиной
связал-стянул.

Жрец взвыл, как пёс бездомный.
Он силу оберега — любви святой
своею кожей испытал.
Любовью матери заговорённый
шарф жёг ему лицо,
как старый крепкий винный уксус
в свежей ране
бьёт острой болью в мозг.

Теперь Любовь и Свет,
что знаком золотым
кручёной нитью были вышиты искусно, 
выкручивали магу руки.
Змеёю бился-извивался в муках Здорг.

На грязной ткани
ещё остался запах блуда Секви. 
Он мага возбуждал,
и смешанное чувство
воспоминаний и наслаждения болью девы — 
горькой солью его кожу разъедал.

— Усни!
Усни же, мерзкий гад! —
Кризэс, не глядя, пнул его ногой.

Потом поторопился, подошёл
и бережно поднял на руки Зео,
на лавку осторожно уложил,
присел с ним рядом
и с нетерпеньем ожидал,
когда послушник юный
от сильного удара в сознание придёт.
 
И ждал, когда подействует настой,
и кровный враг его в беспамятсво впадёт.
 
Аврора с пола поднялась сама,
со вздохом тяжким еле села:
— Хм-м, больно!
Так тяжко сделать вдох…
Возможно, сломано ребро.
Моё плечо…
Ушиблено колено…

Кризэс, скажи,
ты точно распознал его? —
в полвдоха произнесла Аврора.

— Да, женщина!
Его глаза я не позабуду никогда.
Я и ушёл из золотого Рима,
чтоб разыскать его и сжечь живьём,
как сделал он с женой моей любимой.

— Что сделал?!
Сказал ты, сжёг?!
Живою?!
Не может быть!
Наш жрец разбойник? Говоришь.

— Нет!
Детоубийца он!
Дождался, чтоб жена моя рожала,
и из живой,
подвесив на кресте её вниз головой,
он вырезал ножом дитя из чрева,
— голос гладиатора вдруг задрожал.
 
Сжав кулаки,
он исподволь хрустел перстами,
и мышцы на лице его ещё острее стали.
 
— Из трепетного лона девы, сильной духом,
он вынул по частям мою дочурку. После съел!
Червь! Мерзость! Дрянь! Апопа семя!
Я год его уже везде ищу!

Золотоволосую тяжелую Антэю
его друзья украли в ночь безлунья,
а в полнолунье
в день Карачун распяли и сожгли.

Их цель —
святая кровь дитя ведуньи Тары!
Те змеи, оглушив меня
ударом в сердце, в спину,
чуть не убили.

Скользнуло мимо сердца лезвие ножа.
Меня спас оберег моей Антэи —
доспех из белой, бычьей кожи.

Моя красавица вещунья
Родом из земель Великих Росов на восходе,
Как позже я узнал,
однажды ночью на рассвете,
как мудрые волхвы в огне
она заговорила мой доспех
из кожи молодого тура,
убитого какой-то молнией Перуна.
 
И оберег нагрудный
из жил того же тура,
из волос своих и трав сплела.

В ночь смерти не успел её спасти.
Лишь на мгновенье опоздал тогда,
…но мерзкий глаз ЕГО увидел
и запомнил навсегда!

Тому как десять лет назад
на рынке для рабов её ребёнком увидал.
 
Я — непобедимый гладиатор Рима
был побеждён невинными глазами.
Влюбился неодолимый воин, как дитя,
в дитя, что, проливая слёзы молча,
сжимало крепко кулачки,
и стыд свой кроткий и девичий
златыми волосами до колен
от похотливых глаз мужских таило.

Я выкупил её тогда немедля
и девять лет кормил
и охранял от всех,
любил, как дочь,
берёг, как собственную мать.

Она
с ветрами, солнцем на восходе говорила
и всякое зверьё её любило.
Она ко львам входила к клетки тайно,
И, словно мать святая,
кормила с длани их, лечила.
Я забывал дышать,
когда она бывала рядом.

Антэя, девочка моя,
созрев и повзрослев,
став девой красной
— засияла, расцвела!
 
Однажды после боя на арене,
когда я чудом выжил,
призналась мне в любви сама.
Все раны от её бальзамов быстро затянулись.
Её слова горячие простые
свели меня с ума.
Объятья, поцелуи — нежны, чисты,
как горная целебная вода.

Я тут же пал рабом пред нею ниц
и стал царём её души навеки.

Так в свете Ра,
наутро в тёплый вешний день
мы стали дружною семьёй — едины.

С того же дня Антэя-Тара, Аня, Анечка моя
и понесла дитя под сердцем.

— Какие горькие слова ты произнёс, Кризэс!

— Да, горечь, горечь — ЯД, ОТРАВА,
ОНА — моею кровью стала
и опорой в трудный час.
А силой в мышцах стала месть! —
взгляд бросил в Здорга. — Тварь Ад-Ама!

С тех пор я всё молчу.
Во снах её глаза всё время вижу,
и эхом слышу нежный голос в голове.

Немногословно в горе сердце стало.
На памяти предсмертный крик её и слёзы, стоны!

Последний вздох
и этот долгий-краткий и кровавый взгляд.
Сквозь годы-ночи только это слышу, вижу…

От них по жилам кровь как яд струиться стала!
Не радуют меня святые небеса своим покоем.
Как можно было утром после этой страшной ночи
СОЛНЦУ на восходе СНОВА встать?!

Вот только отчего-то в этом доме
прорвАлась боль моя наружу.
Нашёл, увидел ирода — 
открылся и забылся на минуту,
сказал тебе,
кто есть на самом деле я.

Хозяйка дома,
я прошу —
не говори об этом никому.
Ведь боль моя и ярость
оружием смертельным станет
в руках чужих любому.

Я старый гладиатор. Не сдержусь.
Мне некого и нечего терять.
Души во мне с тех пор и не осталось.
Всё сгорело.

— Я поняла тебя. Смолчу.
И навсегда я тайну сохраню
в своей душе —
колодце с чистою водою.

Какое горе…
Невообразимо!
Боже. Боже!

Кризэс кивнул
и сбросил кулаком с щеки слезу.
 
— Благо дарю, Аврора.
Мне будто легче стало, как всё тебе сказал.

— Ну вот и ладно, хорошо.
Дыши сейчас поглубже.
Но я, Кризэс, хочу, прошу…

— Чего ты хочешь, женщина?

— Аврора…

— Да, Аврора. Чего ты просишь?

— Кризэс, твой гнев и боль
я чувствую и понимаю сердцем…
А в силах ль ты понять, почувствовать мою?

— Тебя обидел кто-то?
Кто?!

Аврора глазами показала на засыпающего Здорга.
— Он и тебе доставил муки?!

— Сказать по правде, да.
Пойдём наверх, я расскажу,
чтоб тайну сохранить мою
от миста и от молодого — Зэо.

— Ну что ж, пойдём.
Дай руку, поддержу.

Кризэс проверил Здорга, пнул ногой.
У друга тихое дыхание послушал.
Аврору под локоток поднял, обнял,
из тьмы подвала вышел с нею в залу.

Кряхтя, Аврора вопрошала:
— Вина ты хочешь?

— Нет.
Вина уже давно не пьёт атлет.

— Тогда воды?
Нет в доме молока пока.

— Воды побольше.

Аврора подала такому гостю полный кубок.
— Замёрз? Тебя трясёт?
Садись к огню поближе. Грейся.

Кризэс присел, испил воды до дна,
нечаянно пролил её на пол.
И, глядя на горящие дрова в камине,
Антэи муки вспоминал.
Не замечал атлет, как кубок медный,
от гнева гнул в руках, ломал.

— Что нужно? Говори. —
Сквозь зубы тихо прошептал.

— О Здорге я сказать хотела,
но промолчу пока.
Вначале расскажу о детях.

Секвестра, дочь старшая моя
за день другою стала,
поговорив с твоим врагом
лишь только раз.

Наш с мужем старый друг, Олкэйос,
был телом крепок как атлант.
Он рулевой с галеры боевой  —
Пропал, исчез вчера.

Ушёл, никто не видел как, куда.
Искали все и ночь, и день, и утро,
и не нашли следов, но…
главное сказать тебе сейчас хотела.

Кризэс чуть приподнял глаза.

Аврора:
— Прости, я солгала вам с Зэо.

— Почему? Зачем?

— На то была особая причина.
Послушай сердце матери моё — своим,
скорбящим сердцем мужа и отца в печали.

— Ну, говори!

— Прошу, потише.
Здесь в этом доме целую неделю
жила счастливая семья и их охрана.
 
Отца мой муж спасал от яда,
Попавшего с клинком в бедро и шею.

На спящего в ночи враги напали.
Говорили, я слыхала.

И девочка была здесь в этом доме.
Ей восемь лет, такая, как тогда твоя Антэя.
Глаз голубой и волос золотой копною до колен.

Расправой угрожал ей Здорг,
как я из её сна-кошмара поняла.
Дитя во сне кричало и горело на кресте,
как ты сказал — твоя жена живой горела.

— Как моя Антэя?!

— Да.
Дитя невинно.
Добра, умна, смела, душой прекрасна.
А Секвестра — дочь моя… она…

Она сегодня утром,
отравленная Здорга чёрными словами,
за помощью в Афины полетела, как стрела.

Ей жизнь под крышей дома отчего — невыносима стала.
Гетерой захотелось деве стать в шестнадцать лет.

— Так в чём же дело стало?
Чем я могу тебе помочь?

— Прошу я
отложить немного воздаяние Здоргу.

— Нет-нет! Я не могу! И не проси!
Киплю от гнева и едва дышу,
а кровь убитого дитя Антэи
зовёт меня немедленно к отмщенью!

— Я понимаю,
но послушай, что скажу.
Потише.
Сын мой в хлеву, возможно слышит.
Убьёшь немедля Здорга —
Секвестра, доченька моя, погибнет!

— Не понимаю, почему?

— Ей слуги миста время жизни сократят за то,
что опоздала помощь привести для Здорга.
 
Дочь будто не в себе от прошлой ночи.
Царицей мира хочет стать,
владеть дворцами и рабами.

Я думаю, что если приведёт она сюда подмогу,
а Здорг убит, тобой сожжён —
то всем нам смерть грозит неотвратимо,
даже сыну.

— Так дочь твоя не с ними?

— Пока что нет. Лишь разум чем-то замутнён.

Так вот, Кризэс,
прошу тебя я сделать дело не простое.

— Ну, говори.

— Ты с Зэо и с мистами ЖИВЫМИ
уедете отсюда поскорей.
А на пути в Афины вас сами всадники найдут.
Ведь это очевидно — одна широкая дорога.
Так вот, уверенно скажите им, 
что дочь моя давным-давно больна.
 
Скажите, что в Элевсисе всем о том известно,
что дочь моя горячей головой страдает с детства.
И ещё вдобавок с дури
в первый день мистерий
наелась заготовленных для снадобий грибов,
тем больше отравился разум юный.
 
Скажите твёрдо оба, что Адонис с ночи
поскакал её искать по всем дорогам.
А утром неотложно с посыльным отбыл
на родовспоможенье в Рэты.

Пусть выгонят её, иль свяжут,
домой отправят, привезут — не важно.
С Секвестрой справлюсь я сама.

От крепкого настоя
наш общий враг проспит ещё два дня.
Ручаюсь.

А другие мисты
о том, что было в доме за три дня —
не слышали и ничего не знают.

Всему, что здесь стряслось,
виной лишь Доплен Здорг.

Его друзьям уверенно скажите,
что повредился он умом от сильного удара,
от потери крови и увечий.
Иль может, даже зараженье
тронуло его рассудок более не крепкий.

Хотя… признаться честно я не понимаю как…
Как так зажили быстро раны на его лице?
И он как будто бы помолодел на двадцать лет…
 
Редкий белый волос — стал чёрным и густым.
И тело не иссохло в боли, без воды и пищи,
ведь он три дня не ел, почти не пил совсем.
А тело будто силой, жизнью налилось.
Он крепким не казался раньше.

Брюшко и мягонькие пальцы…
Такого преображенья не видела нигде и никогда.
Но, может, это мазь моя волшебная такая.
Её я составляла к полнолунью в день Деметры
и применила это снадобье впервые.

— Ах, женщина… Ах, мать…
Мудра, мудра…
Одна дрянная жизнь убийцы
напротив ваших четырёх?...

— Нет, не совсем.
Здорг, думаю, поймать Саманди хочет.

— Дитя?
 
Она кивнула.

— Такое, как моя Антэя?!

— Да, Кризэс, невинное дитя.

— За что?! Зачем?!

— Не знаю.
Так вот,
коль всё-таки тебе удастся
на два дня свой гнев и месть сдержать —
семья с ребёнком далеко уйдёт отсюда, навсегда.

Когда же жрец глаза откроет и проснётся,
ты сделаешь, что должен
во имя жизни и любви.

— Ему коне-ец!
Сгорит, исчадие, дотла-а!

— И оттого за девочкой погони не случится.

— Теперь я понял цену ярости моей.
Её направлю точно в цель
и отомщу за смерть моей Антэи дважды.

— Скажи,
ты сдержишь гнев, чтоб жизни нам сберечь?

— Сдержу.

— И Зео юноше — ни слова не расскажешь?

— Нет.

— Достаточно он видел, и знает сам, что нужно,
чтобы в глазах послушников и мистов храма Зевса
быть искренним, правдивым.
Кризэс, ты мудр, ты старше, ты сильней.

— Согласен.
Благо дарю, Аврора, за правдивые и мудрые слова.
Что ж?  Быть тому, о чём договорились!
Два дня детоубийце подарю, не боле.
Живите долго. В мире.
И пусть дитя счастливое с семьёй спасётся.
Что, в путь?

— Да, да, Кризэс, пора. Поторопиться надо.
Я Зэо помогу прийти в сознание сейчас.
От забытья очнутся мисты вскоре.
Я думаю, в дороге,
и ваш рассказ охране сами подтвердят.

— Я понял.
Такое чувство, мать…

— Аврора.

— Да, Аврора…
…что чрез тебя со мною боги говорят.
Я слышу рассудительность моей Антэи.

Аврора и Кризэс в подвал спустились снова.
Разбудили Зэо. Работа закипела.
Втроём всех мистов на повозку погрузили
и та, скрипя и плача,
потащилась по ухабам и камням в Афины.

Зэофанес ехал сзади, чуть стонал.
Кризэс — повозкой управлял безмолвно.
Надев глубокий серый капюшон,
он снова стал безликим, тихим, мрачным.

Аврора их тревожною улыбкой у порога проводила.
«Пусть выстилает путь вам Гелиос.
Секвестра, доченька, вернись домой скорее».
— Ахилл, сынок,
мне помоги с обедом!
Зажги огонь в печи.
Я отдохну немного.

— Иду, иду!
Уже несу поленья, мам.

Шатаясь, со двора ушла Аврора,
присела у дверей на лавке,
на огнь взглянула,
к стене спиною прислонилась измождёно,
разок, другой вздохнула.

— Я посижу
всего одну минуту, —
на миг глаза закрыла и уснула сидя,
так в забытьи проспав примерно час иль два.

Ахилл прикрыл ей ноги шкурой овна
и тихо удалился со двора
зарыть в саду умерших коз.

                Оракул
                Часть 2

За полдень два часа прошло
иль пролетело с облаками.
Широкими шагами летит по небу Гелиос.
А лошадей не быстрый бег по лесу
приближает маленький отряд с собакой рыжей
к пещере горной на ночлег.
 
На горке Террий оглянулся и заметил,
как за жеребцом Уилла,
вывалив язык, волочится Рубин.
«Привал». — Решил.
— Привал? — Спросил.

Марк подтвердил:
— Привал.

Все спешились.
Расставили посты, и начеку охрана.
Таг-Гарт и Минка, ослабив подпругу лошадям,
поят их влагой у хрустального холодного ручья.
Саманди и Сатир тихонько говорят
и будто вспоминают что-то, иль узнают друг друга,
но именно об этом и молчат.

Вдвоём Арэсу дали хлеба и овса,
прошлись чуть-чуть, размяли ноги.
Их Мэхдохт призвала к себе перекусить,
Дала обоим равно по кусочку сыра, ободрила.

Последним по горной тропке приковылял Рубин,
воды напился вдоволь из ручья,
где лошади стояли.

Пришёл к Саманди, рухнул рядом,
хвост опустил и вывалил сухой опять язык.

Дитя свою с ним долю сыра разделила,
Сатир — отдал свою.
Огладил нежно пса по мокрому загривку.

Адонис:
— Ещё немного, и заря вечерняя зачнётся.
Холодный день у нас в горах недолог.

Марк:
— Да. Уж больно холоден и краток зимний день.
Скажи,
как далеко стоянка наша на ночной привал?
Чтоб женщинам согреться
огонь и кров надёжный нужен.

— Ещё далЁко.
К звезде второй иль третьей и придём.
Здесь по ночам в лесу шныряют стаей волки.
Охота ведь, и скоро у оленей будет гон.
В пещере старой с узким входом заночуем.
Надёжный, мне давно известный кров.
Там скроем лошадей от нападений,
и ужин нам горячий будет у костра.
Аврора щедро собрала.
Скажи мне, Марк, Рубин уже не молод?

— Девятый год ему.

— Осилит он ещё полдня дороги?

Сатир услышал, встал и подошёл:
— Марк, если позволишь мне, скажу.

— Ну, говори, Сатир. Чего ты хочешь?

— В своё седло возьми Саманди, господин.
Я на Арэса впереди себя приму Рубина.

Саманди Сатиру улыбнулась, чуть кивнула,
Не открывая рта, произнесла:
«Благо дарю тебе за доброту».
Он услыхал её ответ беззвучный
и чуть смущённый,
вернулся взглядом и вниманьем к Марку.

Марк — Сатиру:
— Пусть будет так.
Мысль добрая, юнец.
Но я тебе не господин. Пора запомнить.
Свободен ты и привыкай быть правым, человек.
А почему ты красный плащ свой не надел?
Его ты честно заслужил.

— Чтоб целью красной стать для стрел?
Нас издали б с дороги супостаты увидали.

Марк:
— Хм. Всё верно.
Совсем не глуп мальчишка.
Я сам тебя мечом махать бы научил, но…
я немного занят, — пошутил, —
и у легата нет ведь больше срочных дел…
Да-а… — оглянулся на дорогу, —
уносить скорее ноги?
Так это бегство не по мне…
Но очень верно в этот раз.
О, дети, дети… —
капли жизни нашей, идущей впереди.
Так Александр Великий, наверно, мне б ответил,
если бы не мужеломцем с детства был.

Уилл! Как там дорога?
Есть признаки погони? Видишь? Говори.

Уилл взглянул на Паки, тот головой качнул.
Уилл ответил:
— Нет, Марк, чиста пока дорога.

Адонис:
— Я думаю, Аврора очень постаралась.

Таг-Гарт:
— Она нам дарит драгоценность — время.

Иа:
— Да, она душою настоящий воин,
хоть и скромна, добра.

Мэнес заволновался:
— Что вы сказали?!
Где Аврора?! Не расслышал я.
Всё плохо и она догнала нас?!

Мэхдохт улыбнулась:
— Нет, нет, Мэнес. Аврора с сыном дома
— держит женскими руками крепкий тыл.
Наш каждый мирный час — её заслуга.

Минка:
— Точно!
Да хранят её святые небеса и Персефона!

Иа:
— Они здесь говорят: Хвала Деметре.
А мы в Египте славим кто кого.

Мэхдохт:
— Хвала Деметре
произносят только в этот праздник.

Иа:
— Ясно.

Адонис:
— Пора. Продолжим путь?
Я думаю, что к ночи разразится ливень.

Марк поглядел на небо:
— Да-а... Похоже, так и будет.
Краснеют, наливаясь злостью, небеса
и облака становятся всё гуще, ниже.
Ты отдохнула, Мэхдохт?

— Да.

Марк:
— Давай-ка впереди меня, дочурка.
— Иду, отец. Подай мне руку.
— Садись и крепче за седло держись, дитя.

Легко поднял её, к себе прижал,
укрыл плащом, от холода щадя.
— Тепло?
— Конечно, Марк.

Сатир:
— Таг-Гарт, Иа,
поможете Рубина приподнять к седлу?
На одеяло впереди меня его кладите.

— Да, да. Держи-ка рыжего, Сатир.
Сейчас. Ой, осторожно, лапы, лапы.
Не скалься, малый, вреда не причиним.

Сатир:
— К себе его немного привяжу,
чтоб разместить удобнее в седле.

Рубин повис на Таг-Гарта руках.
Иа поддержал и подал пса наверх.
А он рычал, оскал устало показал
и в одеяле сразу же притих.

Минка — Сатиру:
— Ты славный парень.
Я за обучение твоё возьмусь
и научу владеть мечом,
когда захочешь.

Таг-Гарт с улыбкой:
— Где добрый меч возьмёте?
— Так смастерим, иль купит сам.
Сатир теперь ведь при деньгах?

Адонис:
— С горы спускайтесь осторожно шагом.
Здесь дальше старая и скользкая тропа.
Держитесь друг за другом, не спешите.

Марк на жену взглянул,
она кивнула, что готова,
и легат спросил:
— Готовы все?
Держите строй, Уилл.
Вперёд, тихонько.

Уилл обратился к другу оттого,
что тот в седло сесть не спешил:
— Паки…
И он ответил:
— Поезжайте,
я ещё немного за дорогой присмотрю.
Я догоню.

  *  *  *
Закат горит и, догорая быстро,
гаснет в тучах тёмных грозовых.
Эол трёхликий сменил к заходу солнца
милость на тревогу.
Переменился лёгкий бриз
на дерзкий резкий ветер с гор.
Грозил дождём холодным,
сумраком и непогодой.

Он колыхал упругие стволы,
трепал кусты, деревьев кроны.
Они скрипели,
ныли где-то рядом, вдалеке
и громко жалобно стонали
забытыми в лесу детьми.

Не унимаясь, мокрой взвесью
Эол колол глаза непрошеным гостям
и леденил им щёки, руки, спины.
Так неугомонный хладный ветер
хлестал людей и лошадей ветвями,
их торопил быстрее вниз спуститься,
найти укрытие в ущелье в горе.

А путники — как раз наоборот —
Не глядя на ненастье, рваный ветер,
сжав зубы, поднимались снова в гору.
Незаметной влажной иль сыпучею тропою
брели усталые они то вниз, то вверх. 

Адонис обернулся, увидал, как съёжились они:
— Саманди, Мэхдохт, потерпите.
Совсем недалеко осталось нам проехать.
Вон в том ущелие просторная пещера.
Надеюсь, что до ливня успеем подойти.

Мать кивнула и, в плащ теплее завернувшись,
чуть-чуть пришпорила коня,
поравнялась с Марком и спросила дочь:
— Ты не замёрзла, звёздочка моя?
— Нет, мам. Всё хорошо.
Успеть бы до дождя войти в пещеру…

Адонис Террий:
— Да, да. Всё так и будет.

Таг-Гарт:
— А пусть и будет дождь!
Раз боги так решили.
Приму его как благословение — охотно.
Какой бы ни был следопыт-охотник,
а разыскать в горах в такую непогоду
никто не сможет нас.

Уилл — Таг-Гарту:
— Что ты сказал? Я не расслышал!
Ветер в уши громко дышит.
— Сказал я — благо, если будет дождь, Уилл!
Пусть будет ливень до утра!

Уилл:
— Да, да. Пусть будет ливень.
Нам — воинам — не страшно!
Там вдалеке грохочет небо, слышу.

Паки:
— За нами дождь уж начался!
Как будто по пятам спешит
и льёт, как из дырявого кувшина!

 Адонис:
— Поторопиться надо,
не то размоет всю тропу, —
и, жеребца легонечко пришпорив,
отправил вскач быстрей вперёд во мглу.

Марк — дочери:
— Держись покрепче за седло, —
и припустил коня галопом.
За ним и Мэхдохт пришпорила коня.
По сумраку ущелья понёсся весь отряд.

Как обещал Адонис, во тьме межгорья
провёл отряд к укрытию в горе.
Куст можжевельника привычно отодвинул
вошёл с конём под свод, остановился.
Нащупал факел на стене, зажёг огнивом.
Огляделся, присмотрелся. «Пусто».

— Быстрее заходите, — пригласил, —
Нам повезло. Здесь нет сегодня никого.
Потом ветвями заслоните вход
и вот, в сторонке камни — их возьмите.
Сплошной стеною крепко заложите,
Тем от потока грязи сохраниете
источник с целебный питьевой водой в горе.

У стойла старого
коня поставил Террий и распряг.
Поклажу снял,
у очага привычного оставил.
Зажёг два факела
и меж камнями гладкими поставил.

Входили лошади гружёные и египтяне.
Путники снимали сёдла и мешки.
Устало в полумраке осматривали камни, своды.

В огнях от факелов скользили мягко тени
И стали постепенно проявляться на стенах узоры:
сражения титанов и богов в небесных колесницах,
летящие драконы, змеи, звери,
люди-рыбы, люди-птицы.
Цветы, плоды и травы с радужным сияньем.
Прекрасные роскошные Древа стремились к сводам,
что светом жизни наполняли дольный мир,
и поднимались мощной кроной в небеса.

Таких цветных картин,
что обросли ковром кристаллов за века,
александрийцы прежде не видали.
Остановились ошеломлённо, не дышали.

Сатир и Паки с седла Рубина опустили,
уставших лошадей в укрытие ввели.
Пёс отряхнулся, потянулся, куст долго метил,
За жеребцом внутрь опасливо шагнул.
Обследовать пещеру он собрался, 
И любопытный нос по всем углам его повёл.

Сатир взглянул на то, что взору открываться стало:
«Ох! Какие чудеса…
Кружится голова. Не вижу потолка.
Как странно дышится в пещере этой.
Таких крылатых змеев я во снах не раз видал.
И будто сам летал над кронами деревьев.
А о войне богов-титанов
от старцев-мудрецов на рынке я слыхал. —
и отрок напряжённо зашептал:
— О Боги! Что за колдовское место?!
Дрожь пробирает нАсквозь. Из глаз стремятся слёзы.
Уилл, гляди, гляди, древа такие… Птицы — Рай!
Смотрю на них и будто слышу голос Праотца.
Ареса обхватил за шею с грустью.

— Его я, правда, ни разу не видал.
И маму плохо помню…
Но как-то в детстве, когда я, голодая, умирал,
он строго возвестил во сне и нежно мне сказал:
 «Проснись, дитя, восстань, иди».
Не указал зачем, какой дорогою, куда.
Так к персу на конюшни я рабом попал.
Кобыла молоком своим питала, тем спасла.
Ну вот, опять поёт в груди:
«Проснись, восстань, пора».
Но я же и не сплю пока.
Адонис, кто сотворил всё это? Знаешь?
И отчего так странно колется язык?
Защекотало на затылке, на спине.

Но лекарь лишь плечом повёл.
«Не знаю».

Саманди согласилась, улыбнулась, восхитилась:
— И у меня щекочет в голове.
На языке вдруг появилась свежесть сочных фруктов и воды.
Ой, мама! Погляди! Что это?
Как здесь пре... пре... красиво!
Хочу подробности скорее разглядеть.
Огня побольше можно, Террий?

Адонис:
— Да, да.
Сейчас костёр я разведу! Светлее будет.
А пока вы факелы возьмите.
Хм, да, действительно, и колется язык.
Но я привык. Не замечаю.
Вот сны в пещере этой, знаю,
глубокими и ясными бывают.

Саманди:
— Смотри, смотри же, мама.
Вот это очень-очень страшно!
Земля горит и гибнут в водах Многочисленные Роды …
Мам, мам! — и крепко за руку её взяла,
к изображениям драконов и людей крылатых подвела,
— Хочу сказать тебе потихоньку.
Там, на ступенях Парфенона
я видела таких Богов и их друзей
с глазами голубыми.
Так вот они — прекрасные, живые!

— Вот этих ты видала там?
— Да.
— Всевышний Ра Господь!
— вдруг сжалась Мэхдохт.
— Они невероятны и страшны!
Такие великаны!
Мы будто кролики для них малы.
— Нет, нет.
Они прекрасны и сильны, мудры!
Я их как будто прежде знала,
и, может быть, летала с ними в облаках.
Мне кажется…
А, может быть, я это помню?
Или пригрезилось во снах?

— Ты и сейчас витаешь в облаках, дитя.
Проголодалась?

— Нет. Немножечко замёрзла.
Мам, мам, смотри, а вот великий Ра!(https://www.youtube.com/watch?v=eB__Z_-UF8Q
                тайное, ставшее явным).
Он в битве той Кощеев победил,
хоть выжили не все ассуры.
Вот Крес его святой,
сиянье солнца — крепкая печать.
В руке над головой его. Ты видишь?
А вот Учителей небесная семья.
Да, верно — их тринадцать было.
А вот Апоп и войско змееликикое его.
На огненных звенящих колесницах
пришёл с небес, ограбил Землю-Рай.
Невиданным ударом с неба
Все Древа Жизни повалил,
украл, на колесницах их куда-то вывез.
Из драгоценных тел-кристаллов этих Древ
сотворена стеклянная стена.
Над нами в небесах непроходимых
стоят четыре купола прозрачных.
А в них хрустальные врата.
Такие в лабиринте Минотавра
проходы были в подземелье.
Меж мощными квадратными колоннами
везде ловушки их коварные стоят.
Меж ними проходя,
в тлен превращаться станет тело.
Душа покинет тело человека, не возродится никогда.
И Ариадна это знала, когда любимого спасала.

Марк тихие слова её расслышал, подошёл:
— Что ты, дитя, сказала? — и на руки её понял.
Александрийцы раскрыли любопытно уши.

— Я говорю, отец,
По всей земле там, где сраженья проходили —
Теперь лишь мёртвые песчаные пустыни
без жизни, без воды, без трав.
В Египте знаем с вами мы одну такую.
Моря – из слёз – и потому они солёны.
На самом краешке земли
из вечных льдов высокая и круглая стена.
Вот здесь она, смотри. — Рукою указала.
— И ядом в щедрых землях праотцов
лежит теперь морями чёрна кровь
и твёрдым камнем соль глубОко залегает.
Где был цветущий самоцветный вечный сад –
немые камни, бессчётны пропасти и горы.

Марк:
— Саманди, снова бредишь?
Как можешь знать об этом?
Нет на земле таких повозок,
и нет ни у кого оружия такого.
И нет таких дерев и сада!
Во многих землях побывал.
Нет на краю земли стены из ЛЬДА?

— Нет есть. В другие земли там проход.

— Сказала, что в небе тоже —
лабиринт златого Минотавра?
Ну-у не-ет…

— Да. Нет.
Ты прав, коль ничего из книг не знаешь.
И трудно доказать тому, кто фолиантов не читал.
Я карты эти изучала. Учитель показал.
Прости, но ДаАрия была когда-то
Великим и Священным вечным Садом.
Над нашей головой тогда сиял Живой Солар,
Жизнь вечную всему дарил, не обжигая.
И смерти вовсе не было тогда.
Струилось голубою кровью серебро по жилам нашим.

Марк:
— При всей готовности поверить — не могу.
Ты описала мир другой.
— Не верь, отец.
Но есть ещё о том писанья. Я читала.
А как найду остатки сада, так сразу покажу.
Мам, мам, смотри… — и пальцем указала,
— Вот Солнце в середине круга.
Вот Марс, Венера, Посейдон.
Юпитер — первый Дом.
Ограблены теперь. И все мертвы.
А ведь когда-то были несокрушимы, живы.
Мы жили, но в облике ином — лучистом
там, где в лабиринте Минотавра ныне
сотворены смертельные и стеклянные врата,
чтоб Души наши Чело-Вечны изловить
и не пустить с Соларом воссоединиться.
Чтоб те врата открыть нам нужен ключ.

А это Дом последний —
Да-Ария — Священная Земля.
А вот её луны четыре,
как сёстры-близнецы.
Теперь лиш две из них остались.
Такие старые картинки
видала я в Александрийской библиотеке
в очень древних фолиантах.
Они из камня, золотых пластин
и из сияющих живых кристаллов,
что могут сами с нами говорить.
Таких, как на пирамидах в Гизе были.
Ты это знаешь, мама?

— Да, да. Я вижу, знаю.
Живых кристаллах, ты сказала?!
Ну-у, нет,
не могут камни так, как люди говорить,
— и Мэхдохт потянулась к ним рукою.

— Нет, могут.
Ты их видала? А читала?
— Нет, Саманди, не читала.
Руку немного отпусти. Ты крепко сжала.
Устала я. Кружится голова.
Такой здесь колкий воздух…
И долго ехали верхом…
О небылицах говорить не надо,
перестань, дитя.
Пойдём скорей к огню присядем.
Зябко очень. Сыро.
Марк, отпусти её,
пусть ноги разомнёт немного.
Ох. Не хорошо мне что-то.
Тошнит и голова кружится.
В седле немного растрясло.

Тем временем Адонис
привычно разводил костёр
и принимал гостей
под сводом «дома детства» своего.
— Саманди, Мэхдохт, слышал, вы устали?
Здесь есть, где вам присесть — сухое старое бревно.
На нём ребёнком делал я зарубки. «А» и «Т».
Подходите, други, ближе. Грейтесь и сушитесь.
Вот и огонь, кг, кг, — раздул его, —
Я мясо разогрею и скромный ужин с сыром
благодаря Авроре в достатке будет всем.
Питьё на травах быстро заварю,
чтоб сил к утру прибавить.

Марк — Адонису:
— Скажи: ты здесь бывал не раз!

Адонис обернулся, щедро улыбнулся:
— Да, да. С отцом, давно.
И прошлым летом тоже – с другом.
Впервые из рисунков я узнал
о неких там Богах-Отцах Всевышних
и о хранителях-драконах, что помнят всё.
Я о войне богов-титанов не читал,
но слышал о гигантах многократно
и даже кости, черепа в пещерах находил.
Обвал вдруг от дождей случится,
они и проявляются, то тут, то там…

И о невиданных сияющих лесах,
что были много выше облаков,
слыхал от деда часто.
О градах, что парили, словно птицы над землёй, читал.
А вот о лунах-сёстрах слышу я впервые,
как впрочем обо всём,
что дочь твоя сейчас сказала.
Хотя, признаться честно,
рисунки эти знаю с детства,
но ничего такого в них не замечал. Красиво просто.
Похитители дерев, пустыни и стена из льда…
Луны четыре?
Я думал, это просто новолунье, четверть,
полная луна и чёрное безлуние Гекаты.
Ещё и звёздные какие-то врата...

Минка отошёл от стен и помогал с огнём,
принёс Адонису поленья:
— Сказал, драконьи кости находил?! И черепа?

Адонис:
— Сказал, сказал.
Один такой убит был Аполлоном в Дельфах.
Вон там, в углу всегда есть много сена.
Нам для лежанок вдосталь хватит.
Коль на него набросить одеяла, шкуры,
то будет там уютно и тепло.
Пещера старая — ночлег укромный пастухам,
а для овец — надёжное укрытье от волков.
А там, за поворотом, дальше вглубь её,
из-под камней течёт целебная горячая вода. Ручей.
Но пара нет совсем — там в своде щель
и он туда уходит.
На стенах самоцветы и кристаллы.
Их можно осмотреть. Идите, коль хотите.
Из нас никто их не берёт. Живое место! Мысли слышит.
Гора зимой как будто дышит.
Вода чуть-чуть горчит,
но если пить — язык немного щиплет
и исцеляет хвори в животе.
И людям, и животным помогает.
За ней я приезжаю иногда.
А дров сухих всегда немного,
но, думаю, что хватит до утра.
А утром соберём валежник и дрова
для тех, кому убежищем пещера станет
в другую ночь холодную, сырую.

Легионеры расседлали лошадей,
привязали к стойлу, вернулись к входу.
Тут дождь холодный зашуршал и зашумел.
Напал на лес угрюмый ровный ливень.
Поторопились воины закрыть камнями вход
и, у огня собравшись, бурно обсуждали:
Иа:
— Драконы... Правда, что ль, Адонис?
Ни разу не видал.

Паки:
— Так их, как я от бабушки слыхал,
давным-давно убили.

Мэнес:
— Из уста в уста легенды на галерах ходят,
что в самой бездне-глубине морей они живут
а, поднимаясь в шторм, всех без разбора топят.
Огнём палят людей, бессчётно губят, жрут.

Таг-Гарт:
— А я о них ни слова не слыхал,
и никогда не видел,
Хотя…
есть у меня одно предположенье.

Минка:
— Какое? Говори.

— С тех пор,
как посох старого Саама у меня,
бывает, слышу иногда,
как будто надо мной шумят тугие крылья.
И потому гляжу подолгу в небеса пустые.
А там лишь облака,
как росчерк их огромного прекрасного крыла.
Я думаю — драконы есть живые.

Минка:
— Таг-Гарт, да ты с ума сошёл!

Таг-Гарт обернулся, взглянул ему в глаза,
и строго буркнул:
— …Сказал незрячий дед, что солнца в жизни не видал —
ребёнку зрячему, что видит солнце десять лет подряд.
Повторю: я слышу шелест!
И, будто бы во сне,
счастливую семью драконов вижу с их детьми,
и — будто девочка играет с ними
в синих тёплых водах моря.

Адонис:
— Друзья, не спорьте!
Вот мясо, сыр, оливы — ешьте.
Таг-Гарт, возможно, прав.
Да-а…
Однажды в этих землях было так заведено.
Драконов белых и титанов было много.
Играли мирно дети те и эти.
Здесь боги Арии повсюду жили.
Титаны возводили города, дороги,
ещё летали на галерах и золотых лодьях.

Мэнес:
— Летали?!
Не поверю! Ложь!
И где ж они тогда: дороги, города?

Адонис:
— Потопом смыло много лет назад.
Под водами морей
чудес сокрыто мно-ого
от взора любопытного людей.

Мэнес:
— Ну, да! Ну, да…
Теперь-то их не видно.
Так как сейчас узнать: те боги были?!
Остались лишь твои слова пустые.

Сатир:
— А ты нырни, глаза открой и посмотри.

Адонис повёл плечами:
— Может, были, а возможно, нет.
Сейчас кто сможет подтвердить?

Таг-Гарт:
— А я б спросил: кто вправе опровергнуть,
коль кости многочисленные есть?!
Иа — Адонису:
— Не лжёшь, Адонис?! Признавайся!

Адонис встретил взгляд его и промолчал.
Минка:
— Потоп...
и древа жизни вышиною в небеса?!
Для Душ опасные Небесные Врата.
Хрустальный в небе храм.
И там и лабиринт, и Минотавр,
живущий и поныне?!
Да быть того не может!
Иль ложь, иль сказки старых пастухов!

Адонис:
— Судить и спорить я не буду,
о том легенды наши много говорят,
рисунки на стенах пещер и пуп Земли.
Он гладкий красный крепкий камень.
А выглядит, как будто бы яйцо разбито,
и только половина от целого осталась.
Заковано оно
в златые сети-цепи – оружие богов.
Такое впечатленье создаётся,
что жители его теперь в плену.   (Ваджра. https://vk.com/@nibiru3600-vadzhra-
                legendarnoe-oruzhie-bogov)
          
Вы завтра к ночи всё решите сами:
слова Саманди ложь иль нет.
Ведь вы к Оракулу спешите?
Так это, говорят, дракон и есть!
С тех давних пор, как он убит,
его дыхание вдыхая в храме под горой Парнас,
пифии с богами говорят и видят то,
что будет с каждым человеком в жизни…
Но я ж вам в первый день сказал, что
в Дельфах храм сейчас пустует
до дня рожденья Аполлона,
и пифии все до весны молчат.
Кто сможет говорить с Душой дракона раньше?

Легионеры замолчали.

Мэнес:
— Луны четыре... Потоп и войны…
Титаны и крылатые драконы...
Юпитер — первый человечий Дом…
Какой-то там Солар…
Тела другие… А какие?
Все это сказки, детский бред. Я с Минкою согласен.
А как же бог Юпитер наш,
и Солнцеликий Гор,
Зевс-Громовержец, Венера и Нептун?!
Аид, в конце концов?!
Не уж-то сказки для ослов?!

Паки:
— Вот это поворо-от?!
Аж волосы от слов твоих зашевелились
и дыбом на загривке встали.
Апоп всему виной? Я понял.
Но не хотел и половины этих слов слыхать,
и знать, что так когда-то прежде было.
Вчерашний день пускай бы был
таким обычным, как всегда,
как утром повторится новый ясный!

Уилл:
— Да?! А ты б с ума бы не сошёл
жить днём одним
и оставаться вечно мальчиком,
не мужем?

Саманди к Мэхдохт ближе прижимаясь:
— Ой, как смешно и страшно Паки нам сказал.
Со слов его выходит, мам,
что всем нам не родиться никогда,
не находить, и не любить друг друга.
На свет не приходить, ни возрождаться,
ни ошибаться, ни взрослеть.
ЛУнам, звёздам — не гулять по кругу.
И радугам в высоких небесах не цвесть,
и птицам не летать, не петь.
 
И к Паки обратилась:
— Пусть будет вечной ночь, зима?
Ты так решил?!
И этого на жизнь сполна б тебе хватило?
Мам, мам,
он так сказал забавно и ужасно. Правда?

— Правда.

— «Пусть не родится новый день» —
подумал мудрый, молчаливый Паки.
И произнёс такие страшные слова…
Деметра ж с Гелиосом не зачнёт хлеба
и жизни возрожденье прекратится.

Паки:
— Я?..
Я только о драконах так сказал.

Саманди:
— Ах, ясно.
Значит, ты сказал,
что хочешь времени поток остановить?
Не знать о том,
что прежде нас с тобою в этом мире было?
И кто родители твои, и прадеды не знать?
Стереть о прошлых временах воспоминанья?
Забыть о всех врагах,
их разрушительных деяниях писанья?
И книги не читать,
а сжечь их до одной, дотла,
где мудрость равновесия храня,
небесная семья оставила для нас такой ценой — 
ценой своей жизни дорогой?
И сразу после стать «Никем»? «Ничьей» крови?
Скотом на бойне Змея хочешь стать?
Безмолвной жареною рыбой на столе у Змее-бога?
Добычей ирода иль супостата, трупом?
Дичью и рабом одновременно? На арене.
Так думать — гибель людям! Всем!
Смертельная опасность! Яма!
Недопустимо думать так!

Паки смутился смысла слов своих и покраснел:
— Я… Господи!
Язык мой враг и без костей…
Я так не думал…
Ведь я не знал…
Я лишь сказал…

Саманди:
— Так знай же, храбрый Паки:
что будет краткая, пустая жизнь,
коль по чужим законам станем жить
и исполнять веления За-Конов,
не идущие от Рода Чело-Века.
Забудем так родной язык,
зачем пришли в Великий Свет
и в плоть спустились Духом Светлым снова.

Родители всевышние сказали:
«Чтоб помнить, кто ты,
не ешь от Смерти — плоть и тлен,
а ешь от Света — плод и цветень».
Удовлетворяя лишь насущные желанья
теперь изменчивого быстро тела своего,
— ты раб его навек. Поверь.
Такое тело в зрелости тебе
за лень, за сон души пустой,
излишества в еде и соль,
что в пище будет много,
болезнями сполна отмстит. Увидишь.
И тяжким, горьким, одиноким
существование станет,
коль станешь слепо жить
лишь по велению чужому —
безмерно алча наслаждений,
серебра, одежд и злата.
Любви не зная, не ища её,
и знаний не неся своим потомкам
— пылью сгинешь.
 
Причин не зная возникновения бедствий,
без книг, без памяти о том, что раньше было Зло,
не сможем ныне, завтра, отличать его от блага.
Без памяти о прошлом —
отца и матери, рассказов дедов из поколенья в поколенье —
будущего у потомков НЕТ.
Ведь если цели жизни нет — продолжить начатое дело
иль нужное исправить, иль свершить,
и нету средств об этом знать и вспомнить…
То, значит, нету цели приходить на этот свет?
Ведь так? Скажи?

— Как будто…
…но это страшно! Просто Яма!

— Ты знаешь, Паки, думаю —
мы сами есть причина наших бедствий
и праведный судья свой собственный,
что мерой полной назначает плату
за мысли и поступки, лень души.
Решение принимаем мы в Душе:
кем быть, как жить, что совершить.
А Ра лишь соглашается с решеньем нашим.
Таков закон Любви ЕГО «Свобода выбора».
Им он никем неколебим.
Но чтоб свободным, сильным быть,
как прежде были Арии, Ассуры,
нам нужно вспомнить: "Кто МЫ" — сейчас.
Объединившись, семя Змея вместе победить.

И чтоб не жить как мул или верблюд,
как скот безродный,
что от восхода до заката кругом воду возит,
каждый раз об острый камень спотыкаясь,
рассекает глубже рану на ноге,
безмолвно терпит боли воспаленья —
нам — людям, как спасенье,
Светоч — знания даны,
любовь и совесть, ПАМЯТЬ.
О том Сократ стократ и Тот
умело, мудро, остро говорили.

— Я не слыхал о них…
Не ведал я, Саманди…
Ведь я лишь только воин…

— Ты прежде ЧЕЛОВЕК. Об ЭТОМ помни.

Мэхдохт:
— Да, знания о прошлом —
наш острый несокрушимый меч
защиты многих поколений.
Так мама-Нада в детстве многократно строго
детям на ночь говорила.
Сократ, Менандр…
Саманди, сейчас ты — два в одном…
Когда и где успела это прочитать?
Тобой гордился б твой учитель-звездочёт.
А дождь как будто больше хлещет, льёт!
И молния всё ближе бьёт... — взглянула.

В тот миг сверкнула молния в щели
и гром небесный где-то рядом грянул.
В пещеру отзвук залетел, пугнул коней.
Людей немного оглушил. Исчез.
Дождь с новой силой припустил,
ручьём понёсся вглубь пещеры.
Адонис оглянулся, посмотрел.
Не волновался.

Саманди:
— О Менандре я и не читала.
Со мной Оракул говорит.
Теперь он слишком близко, мама.

Адонис:
— Как мудрость эллинов гласит:
В сияньи Гелиоса поутру
видны все страхи тёмной ночи.
Не беспокойтесь, други —
гроза к утру пройдёт. Нас не подтопит.
Бывало и похуже.
И эта ночь Гекаты — последняя из трёх.
С рассветом станет легче, лучше.
Уверен, вскоре дождь минует.
И к вечеру другого дня
над морем юный серп взойдёт.

Саманди, вот твой хлеб и сыр. Я разогрел.
Отвар горячий аккуратнее берите.
За разговорами успел вскипеть и настоялся.

И протянул обеим в чашах
мятный травяной настой
с ванилью, ландышем и валерианой.

Марк подошёл к огню поближе, сел,
с семьёю рядом мясо овна ел:
— Драконы,
времени поток,
хрустальный врата,
луны четыре…
И лабиринт златого Минотавра
такой же есть и в небесах…
Уж сколько видели мы в море в этот раз…
Я б согласился сразу же принять,
что эти твари жили и летали.
Но… как здесь греки говорят:
Хвала Деметре,
я б не хотел сразиться с ними
иль даже просто спящих увидать.

Саманди глазами улыбнулась.
— А полетать над облаками с ними?

Минка:
— На Аттаке драконы были как живые
и с белой Дивой телом и душой едины,
как будто тот, кто резал изваянье —
видал их прежде близко сам!

Мэнес:
— Как видно, да.
И сделаны подробно и с любовью.

Саманди, оглаживая по спине Рубина:
— Зачем сражаться с ними, убивать?
Как просто говорить и жить с друзьями,
сохраняя равновесие, мир во всём.
Они такие же, как мы…
Как те, кого теперь зверями называем.
Любовь и нежность крылатой матери к ребёнку
такие, как людские.
За жизнь дитя сражаясь насмерть, Мать
дыханьем огненным дотла спалит врага любого.

— Как и любая мать. — Мэхдохт подтвердила.

Иа:
— Дракон?
Огнями дышит?
И ещё летает выше облаков?...
Исчадье! — плечами вздрогнул.

— Откуда столько знаешь о драконах, лунах?
Тоже книги? Иль звездочёт? — Спросила Мэхдохт.
Саманди промолчала. «Просто знаю, мама».

В пещере потеплело от костра.
Похрустывали сеном, отдыхали кони.
Горячий ужин размягчил усталым путникам тела.
Бежал поток дождя в ложбине тише.

Перебравшись на руки отца, Самандар уснула
после тёрпкого отвара целебных трав и мёда.

И Марк, на сене лёжа, мирно засыпал.
Рубина и дитя своим плащом прикрыл,
К себе плотней прижал обоих и забылся.

Сомлела мать, на шкурах овнов возлегая рядом.

Сатир дремал у ног Ареса. Слушал треск костра.

Легионеры, наполнив свой живот едой, питьём,
расположились в сене, уснули быстро, глубоко.

А Террий поддерживал огонь и долго-долго думал,
на древние рисунки глазами девочки теперь глядел.
Изображения дрожали в отблесках огня, искрились
и в сонной тишине слегка зашевелились, будто ожили.

Глядел на них Адонис и понимал сейчас иначе.
Узрел сиянье синих солнц,
Солара, скрытого за солнцем, и десяти планет.
Одна звезда в мерцании смертельного огня
распалась на частицы и погасла.
И Террий точно осознал — там жизнь была
такая, как теперь, сейчас. И вот её не стало.

Он уронил слезу,
Жалел исчезнувших в огне,
и вспоминал любимого отца,
который в детстве часто говорил об этом
и складывал из разноцветной гладкой гальки
те странные картинки на песке,
что видел некогда на прежних храмовых стенах,
осколках каменных табличек на руинах.
Он с сожаленьем сыну сообщал,
что уничтожены они бездушными людьми.
Тем стёрты все упоминанья о величье
и Родстве в кровавых воинах.
 «ТАК звери забирают нашу память, сын.
На пепелищах исчезают наши знанья!
И мудрецы, ведуньи сгорают в их огне!».
И лекарь думал:
«Вот почему об этом каждый человек не помнит.
Но откуда так подробно ведал мой отец и дед?
Кто рассказал? Его отец иль прадед?
Наверно, книги те он сам ещё успел узреть-прочесть?
Но откуда о былом так полно, глубоко
ведает вот этот маленький ребёнок?
Хм.. Каков её учитель-звездочёт!
Видать, успел спасти и спятать карты, книги
В дни-месяцы пожарищ!
Их передаст грядушим поколеньям чрез Саманди
И чрез других детей смышлёных!
Умно, умно. И верно!

Отдам ей джиразоль-опал
в серебряном кольце.
Пусть оберегом станет ей,
но только завтра, завтра…
Сейчас уж поздно.
Сырость спину ломит
и не подкралась бы простуда.
О, ливень завершился».

Плотней укрылся Террий одеялом,
к огню спиною ближе умастился, лёг,
глаза закрыл, согрелся.
«Береги себя, моя Аврора» — прошептал.
И в царствие Морфея удалился.

                Оракул
                Часть 3   

Ночь тёмная, дождливая почти прошла.
В плаще холодном серо-голубом,
Скрывая Ра-Дугу волос
под капюшоном золотым прозрачным,
на любящих руках
рассвет Весна-Аврора принесла.
В лесу её встречали травы, звери, птицы.

В истории Саманди
на пантеон входил аркан Таро девятый
под именем Мудрец-Отшельник-Прорицатель.

В пещере из кристаллов-самоцветов
Таг-Гарту этой ночью снился
слишком явный, беспокойный сон.
Ему старик длинноволосый, балий Саам,     (балий — волшебник, знахарь, врач)
рассказывал подробно у костра о том,
кто есть на самом деле Самандар
и друг её — хромой мальчишка.

Предназначение их
и прошлую судьбу до смертного одра
открыл легионеру потому, что тот
питал отцовскую любовь к обоим отрокам,
и был этруск по роду, крови.
А стало быть, родня для тавров, русов, ариев и гоев.
Он мог услышать и понять Саама мёртвого правдивые слова.
Но, к сожаленью, для спящего сознания Таг-Гарта
они лишь показались кратким и сумбурным сном.

Душа убитого волхва
усердно призывала душу Таг-Гарта на помощь,
и всё не складывался между ними разговор.
Таг-Гарт не спал, вертелся и вставал,
и снова спать ложился.
Дремал как будто, замерзал
и просыпался вновь.
И, сетуя на резь в желудке,
всё время что-то тихо бормотал.

Освобождению от тела бренного
Сааму ровно девять дней посмертных
исполнилось сегодня в ночь.
Он торопился передать завет,
и оттого друид и прорицатель тавро-рус
решился на последний шаг.
Все силы Ау-Ры, что в тонком теле оставались,         (Спектр света Солнца,               
балий Саам собрал в один кулак                свечение астрального тела)               
и плотным бестелесным духом
перед Таг-Гартом появился, встал,
зажёг свечной фонарь огнивом.
— Вставай, Таг-Гарт. Пора, —
сказал немного строго он
и тронул за плечо легионера
холодною и твёрдою рукой.
И в посохе  друида,
что воин около себя держал,
кристалл заветный
из аметиста — синя камня
засветился, «ожил».

Легко перед рассветом очнулся Таг-Гарт,
будто вовсе ночь не спал,
— Пора?
Что ты сказал? Я не расслышал.
Куда идти, Саам? — глаза открыл,
с лежанки тяжело поднялся.
Замёрз, накинул капюшон,
взял в руки посох,
что прятал под своим плащом.
На древнее древко витое оперся,
на голос и на ясное виденье
чародея с фонарём в руке,
как будто знал его всегда,
уверенно без страха пошёл на гору.
Чтоб увидать ещё на тёмных небесах
Сивиллину звезду               (Сивиллина звезда — пентаграмма из звёзд на небе),
иль почувствовать её расположенье в Дельфах.
Туда и привести скорей Саманди и Сатира.

Адонис и александрийцы
его не услыхали, не проснулись.
Расслабив шеи, спали кони.
Рубин в глубоком сне и ухом не повёл.

Древний посох — тонкий прутик от Древа Жизни —
лозой живою Таг-Гарта плотнее кисть обвил,
с рукой соединился, будто с кровным братом, 
и ярче засветился в нём камень-аметист,
указывая путнику к венцу горы дорогу.

Он шёл легко в сопровождении волхва
и духа волка белого с глазами неба.
И слушал взволнованный рассказ о том,
как в Таврике боле тридцати годов назад
среди овец и коз в пещере тайной,
сойдя с Небес лучом в святое лоно,
воплотилась Радость Мира в облике мужском,
младенцем став святым, и сыном
пречистой юной девы-Мары и Господа Ярилы-Ра —
седьмым пришествием (лучом)
от Сотворения Иного — Теперешнего Мира.

Таг-Гарт всё слушал, слушал строгого волхва,
и мало понимал замысловатые слова
и описанье дел и судеб человечьих странных, чуждых.
А смысл их вовсе пуст, казался мужу,
кто жизнь всю жил с мечом в руках
без книг и знаний предков важных.

И вот взошли. Остановились.
Вершина! Тишина!
И бесконечность мысли замерла.
И даже ветер в поднебесье
в ожидании восхожденья Ра забыл дышать.
Остановилось время.
Выдох...

Лишь шёпот звёзд и сердца стук упрямый
в разгорячённом горле слышал Таг-Гарт.
Перед глазами тьма казалась бесконечной.
А в предрассветной глухоте лесной —
сильнее и страшнее неизвестность.
Для хищников матёрых самый час охоты.

— Послушай, Таг-Гарт. Утро скоро.
Я тороплюсь сказать заветные слова, —
изрёк Саам, волнуясь. —
Заветный камень ярче засветился,
а посох кристально-деревянный
белым и прозрачным стал,
как воды чиста родника.
Таг-Гарт:
— Так говори, раз это важно для тебя. —
Он изумился волшебству, но вида не подал.
Саам:
— Скажу-у, скажу-у…
А ты внимательно меня послушай, —
взглянул на свет звезды большой,
тоскливо тяжело вздохнул,
— Знаешь, Таг-Гарт…
…жизнь, что нам дана,
так нынче непомерно коротка…
не та, что прежде было.
Хотя немало прожил я
и много повидал,
мне жаль так рано покидать
Святую Явь — наш новый Отчий Дом.
А время столь скоротечно нынче
и так несутся вскачь года...
…Его уход острее мы чувствуем тогда,
когда оно внезапно
сквозь пальцы утекает с кровью, как вода,
и только лишь глоток её во рту остался.

И умирать страшней тогда,
Когда, перейдя пороги из плоти бытия,
став Духом бестелесным,
ты оглянулся вдруг
и понял,
что цели жизни не достиг,
не выполнил обеты.
И в Навь ушёл один,
ни с кем из Рода не простившись,
потому, что ты — последний.

— Не выполнил обеты?
Зачем мне это говоришь?
Ведь ты так долго жил!

— Считаешь, долго?..
МАЛО, Таг-Гарт! Очень мало!
И я состариться душою не успел,
лишь тело одряхлело.
Ты слушай, слушай, старого волхва…

А жить страшней —
когда уходит раньше срока мать, отец иль та,
чьё сердце заставляло жить тебя,
когда, казалось, цели не осталось жить.

— Что это значит? Я не понимаю, маг.
Ты не успел свершить того, чего хотел?
— О, да! Я так и не успел…
… хотя я так старался.
Ты молод. Не любил ещё
и время зря ты не терял
в бесцельных спорах и деяньях.
Лишь жизнью зря ты рисковал
на чужих полях-сраженьях.

Когда наступит срок,
ты о годах, потерянных на цели прочих,
с горчинкой в сердце вспомнишь.
Быть может, вспомнишь и мои слова…
Узнаешь позже сам.
— Куда уж позже?!
Мне вскоре будет сорок лет!
— А мне почти что полтораста было!
«Ты, маг»?... Сказал.
Нет, я не маг —
друид-целитель-волхв-балий и прорицатель.
Солара сын я, как и ты,
как были прежде поголовно все
на бесконечных Землях Даарии Великой.

Пришёл дорогой долгой непростой
я из Таврических земель богатых,
что разорены набегами и супостатами теперь.
И цель моя была
найти
и возродить скорей из Нави в Явь Санти.
— Кого? Санти?
Знакомо что-то на слуху.
— Да. ДОлжно быть знакомо.
Ведь вы знакомы были прежде и дружили, Гой.
Ты помнишь огневолосую Санти,
магиню вод и сил огня из храма Мары?
— Нет.
— А я — наставник твой из прежней жизни.
Храм Велеса Владыки
высоко средь скал стоял в лесу.
Внизу плескалось чисто сине Русько море.    (Сейчас Чёрное море)
Быть может, помнишь это?
— Нет. Нет!
Мне нечего и вспоминать того,
что не было со мной однажды,
чего я прежде не видал.
Наставник мой?! Сказал…
— Да, Гой.
Ты был убит корсарами  в тот день,                (корсары - пираты)
когда разграблен был, сожжён наш храм Владыки.
Из всех волхвов я только выжил. Чудом.
Все до единого истреблены, убиты.
— Убит?!
Ты бредишь, странник. Жив я!
Ты видишь? Я вот стою перед тобой!
Я в Таврике твоей,
да и друидском храме ни разу не бывал.
Так говоришь, балий,
как будто белены объелся,
хоть девять дней, как погребён.

Прости, отшельник. 
Я возмущён неправдой слов!
Ты обознался. Я не Гой!
Я в Гераклее был рождён…
И наречён я именем другим.
И мой отец и мать...
— Ты возрождён был мною, ритуалом,
ровно тридцать восемь лет назад
в день зимний краткий — Карачун.
Чтоб витязем непобедимым стал.

В пожаре был рождён под утро белокожий мальчик-тигр!
Отметиною на плече десницы Солар Отец Всевышний
тебе огнём поставил красно-белый крест.

Я душу в плоть новую твою сопровождал.
Мать в воды родника тебя рожала скоро, видел.
И выжила она тогда едва.
В дороге растрясло. Кровотеченье было.
Я вовремя успел тогда, иначе мать бы умерла
И ты в утробе вместе с нею.

Отец за то, что очень крепким ты родился
и в родах мать свою порвал
тебе такое имя дал "Таг-Гарт". (Таг-Гарт с гераклейского языка - белый тигр)

Воскликнул Таг-Гарт:
— Откуда знаешь обо всём!
Нет! Нет! Так быть не может!
Я по любви рождён!
— Конечно, по любви.
А как иначе
может произойти счастливое здоровое зачатье?
Нет времени с тобою спорить мне!
Сейчас неважно, помнишь или нет.
Припомнишь, может быть, позднее,
коль повезёт в глаза убийце своему,
как другу посмотреть.

Хочу поведать о Санти.
Я должен был её найти,
оберегать в пути
до встречи с Радомиром.
— Зачем?!
— Сейчас дай мне обет хранить её
заместь меня. Она мала ещё.
— Хранить? Зачем?!
Её никто не обижает!
— Её разыщет ирод и убийца!
Приметой — тёмный, белый глаз,
и тонких, лживых уст змеиная улыбка.
Он, к сожалению, почти бессмертен.
А Санти — не просто дева,
она — зрит суть вещей и времени поток,
Она — Ключа хранитель.
Она — Грааль и Тара жизни.
Часть части обеих тайн великих.
Сейчас от ритуала Возрожденья
ей дОлжно быть примерно восемь лет.

Я терпеливо ждал, когда сойдутся звёзды
для воплощения полного её,
чтобы помочь ей в безопасности спуститься,
живою воплотиться, сильной.
Чтоб помнить о себе и силе Тары
могла с рождения девица.
Зачата, знаю, в первый час дыханья Тары,      (Современное: 21 марта,
а рождена в день Карачун, как ты,              в первый градус Овна.
но на рассвете, а не в ночь.                Начало астрологического календаря,
                (Современное 21 декабря,
                день зимнего солнцестояния)               
Имеет волос рыжий, глаз — светлый аметист.
Душа чиста, как чудодейственный родник.
Такую знаешь, видел?
Я чувствую её с тобою рядом где-то,
но не вижу.
Я воину — её отцу,
её заколку-фокус передал
в серебряном ларце.
Ты видел сам, как это было.
— О, да! Она легко его открыла
как будто это делала стократ.
Вот с этим соглашусь. Я ЭТО помню.
И этот нож-заколку с камнем в волосах
я видел много раз.
Ты Марку говорил тогда такие странные слова:
«Беречь бесценный жемчуг Мани».
Я слов твоих тогда не понимал.
Теперь я знаю достоверно,
что «жемчуг-Мани» — это дева Самандар.
Я сам её случайно называл не раз Санти.
Срывалось с языка.
Она пророчит с каждым днём всё чаще,
своим пророчеством оберегает нас в пути
и Марку жизнь спасла тогда в ночи.

До нападения за миг
я слышал волка плач в лесу
и детский крик.
Подумалось тогда:
«Откуда здесь Саманди?»
И я вскочил на вопль дитя!
Тем и остался жив.
А Марк на волка вой открыл глаза
за миг до предстоящей смерти.

По горлу нож отравленный, чужой
едва скользнул — порезал плащ
и повредил плечо, бедро пробил!
— Я знаю, знаю, Гой…
Тобою был повержен этот враг,
убит — в бою другой.
Я видел сам, как всё случилось.
Рыдала красная луна средь чёрных туч.
Стояло полнолунье.
И в эти ночи, дни
особенно сильна душа Санти.
Жить рядом с ней такое счастье, Таг-Гарт!

Как красной девой станет чистая Санти,
тогда увидишь диво-волшебство.
— Какое?
— Как речь и слог от древних истин Праотцов
разумным и текучим с ней случится,
так станет так же с теми,
кто с нею рядом будет находиться.
И с ними пробуждение Любви произойдёт.
Тотем Санти — Семаргл-волчица опять её найдёт
и будет с нею рядом Духом бестелесным находится.
— Она? Вот эта?
— Да, витязь славный мой.
— Она невероятна!
Глаза такие, будто плачет от тоски…
— Никто из Рода человеков
солгать при дэви Таре не сможет никогда!
В Санти-Саманди, живущей ныне,
от полнолунья к полнолунью
сильней становится Оракул.
Я рад, что всех друзей
Солар вновь собирает вместе.
— О, Ра!
Так вот что с нами всеми происходит!
Скажу тебе, Саам,
мы будто заразились ритмом слов,
как только Марк был ранен.
И слог, и ритм случился с девочкой,
как мы на земли Греции ступили.

Я, к удивленью своему,
ни говорить, ни думать,
теперь, как прежде, не могу.
Другие тоже.
Мы будто мягче все и строже,
К друг другу стали ближе.
И я давно заметил то,
что сны иначе вижу, чётче…
И вот теперь стою перед тобой
и говорю, как чудодей, привычно,
с Душой убитого давно.
— Ты был с таким умением
и в прежней жизни, Гой.
Ведь не было границ между мирами
перед твоей открытою душой.
— Да, тяжко, тяжко это всё… принять.
Но счастливо как будто!
Да, счастливо в душе! Светло.

— Таг-Гарт, с Санти случился ритм?! Глаголешь.
Уже?!
Проснулась Тара?!
Так значит слишком близко Яма!                (Яма — санскрит озн. конец всего)
Солар-Отец, как рано! Очень рано!
И опасно тоже.
И чаду нежному теперь
нужна надёжная защита и опора!
Видать, что снова где-то рядом бродит змей.

— Я правильно тебя услышал:
Оракул в дЭви?!                (Дэви. Санскрит озн. дева)
О, боги! Аптекарь Террий говорил —
Оракул — огнедышащий дракон, исчадье.
Убит он в Дельфах Аполлоном тыщу лет назад.   (Тыща. древнеславянское.               
                озн. неисчислимое число.
                тысяча. от конкретно исчислимого числа)
Что,
в Самандар живёт такой же страшный зверь, старик?!

— Уж это слишком, Таг-Гарт!
Полно! Перестань!
Гляжу, что непомерно для тебя сложны
мои слова для пониманья.

Давай же, вспоминай, друг мой,
язык родной и знанья,
запечатлённые в твоей в крови!

"Орак" — та часть Великого Отца,
что связана с Душою Чело-Века вечно,
и знаньем бесконечным обладает обо всём.
 
А "Ул" — глагол —                (Глагол – старо-славянское
связующая нить между умом и языком,              озн.действие, умение делать)               
уменье твёрдо говорить о том,
что помнишь, знаешь о былом,
иль видишь искривленной правду ныне.

Оракул — провидец, прорицатель,
чтец судеб и времени оратор,
что был всегда в тебе самом.
Ра-человек и Ра-дракон
одарены одинаковым умом,
обладают памятью о предках,
и знаньем о том, что было, станет...
Объединённые между собой похожей,
горячей кровью и любовью,
как любезные друзья-соседи.
И это было так прекрасно прежде.
Играли и взрослели дети те и эти.
Но, к сожалению, это счастье
утеряно теперь почти совсем.

Неужто всё забыл, друг Гой!
Но как же так ты допустил?!
И детских снов не помнишь?!
Ты не летал во снах над кронами деревьев?!
А в юности ужели не мечтал свободно,
расправив крылья-плечи,
парить меж звёзд и солнц?!

Солар Отец, мои усилия напрасны!
Я всё же опоздал в пути,
меня опередил Создатель Мира Цыфер!..       (Лю Цыфер: Лю – свет, Цыфер – цыфра)
Он, видимо, нашёл Храм Лотосов на Крыше Мира  (Храм Лотосов в Непале-Тибете)
И овладел вновь третьим синим фолиантом Ра.  (Восемь РА-дужных книг Ра – о
                сакральных знагиях. 
                В данном случае «Книга цифр»)               
Саам закрыл глаза
и опустил свечной фонарь на мокрый камень.
Сел, сгорбившись,
и обессиленные руки на темя возложил.
К нему тихонько подошла голубоглазая волчица,
села рядом и на колени старцу морду отдала.

Таг-Гарт у шеи теребил доспех,
который сдавливал его горячее дыханье.
В недоумении истово чесал затылок,
ходил туда-сюда широкими шагами
и сам с собою воин нервно говорил:
— «Бог мой! Что ты сказал, Саам?…
Какой такой Мир Цыфер?
Какой Храм Лотосов на Крыше Мира?!
И в чём ты опоздал? Скажи.
Со слов твоих выходит так,
что я, Иа, Минка, Марк —
мы все, кого я знаю, знал — Оракулы?!

А мы к Оракулу сюда спешили.
За тридевять земель на парусах летели, плыли!..
Мы столько потрясений испытали…
Три адских шторма! Нападение теней в ночи!
И Марк едва от ран не умер по дороге! Отравили.
Деметры-Персефоны Ночь Возрожденья пережили…
Калеки в колесницах, крики, взбесившиеся кони. Всё в огне!…
Мальчишку и коня в той давке не забуду никогда!…
Олкейос, наш рулевой, пропал, исчез тогда. Узнал он что-то?!
Но как возможно было так исчезнуть, не сказав ни слова?!

И он Оракул тоже?! Мне трудно в это сердцем верить.

Секвестра за ночь изменилась. Дерзкой стала. Почему?!
Жрец разноглазый и чёрные ножи в подвале нашем оказались…
Почти пересеклись опять дороги с ними.
Чуть не сцепились насмерть! Чудом обошлось.
Потом бежать пришлось из Элевсиса. Марк никогда не отступал!
Всегда провозглашал: "Иль со щитом иль на щите!" Как Александр.

Саманди вновь предвидела угрозу. Отвела.
В дороге вовремя гроза пришла,
и ливень смыл удачно все следы, но нас не тронул каплей.
Адониса пещера, и странные рисунки на стенах.
А там драконы и луны четыре, хрустальные врата… древа…

Всё это как-то странно совместилось
и сплетены так тонко эти кружева...
Едва ли уловимо, как мотылька полёт
иль росчерк птичьего крыла.

Орак и Ул в нас больше не едины?
Их Некто неведомою силой разделил?
И оттого само собою с нами так случилось?
Да?!»

Вдруг Таг-Гарт это осознал. Подумал вслух
и на старика-волхва с вопросами напал:
— Весь путь зачем, Саам?!
В Александрии бы остались!
Зачем такие муки нам? Погибли в шторме люди…
Зачем сейчас спешим мы в Дельфы,
коль Самандар — и есть Оракул-Прорицатель?!
Твой замысел умом не постигаю я, Создатель!
Зачем ты сразу нам не рассказал про всё, Саам?!

Устало голову поднял старик,
поправив волосы седые,
и с тяжким выдохом изрёк:
— А ты и Марк уразумели б прежде?
Мои слова не принимаешь и сейчас.
Санти — Оракул крепкий неделимый.
Всё так, но всё же по-другому есть.

Таг-Гарт присел пред ним на корточки и сразу встал,
оттого, что болью укололо в спину, в сердце.
Прошёлся крУгом воин, немного продышался
и вновь пред седовласым стариком предстал.
В его глаза глубокие глядел
и от кипенья чувств дрожал.
Сжал пальцы мудрецу и,
заикаясь, тихо зашептал.
— Как? Как по-другому, не пойму!
Сейчас же расскажи, как знаешь сам!
— Я расскажу, Таг-Гарт.
ОНА — ДУША, что при всех стараньях змееликих
всё ж НЕ ТЕРЯЕТ ПАМЯТЬ во времени песках,
И МОЖЕТ сквозь Небесные Врата пройти
и от Солара вниз спустившись —
ВОПЛОЩАТЬСЯ В ЧАС ЛИХОЙ,
чтоб быть защитой прочной ЕГО Сыну.

Зачем к Оракулу? Сказал.
Но это просто.
Мне непонятен ТВОЙ вопрос.
Оракул равно в каждом человеке есть.
Неужто ты не знаешь? Его в себе ты вовсе не слыхал?
Его Отец-Солар — всем детям до рожденья щедро даровал.
Голосом Души, Хранителем ещё зовётся он.
Идёте в Дельфы вы, чтоб на святой земле
ЕГО могли услышать голос громче, чётче.
Оракул — о ненастьях расскажет,
от беды убережёт, пути укажет,
к любви священной тропкой верной приведёт.

Как проводник меж звёзд — Оракул,
сопровождает Душу в Плоть.
И освобождённую от плоти  тяжкой и больной,
потом с собой — Домой покойную ведёт.
Но там теперь хрустальный зАмок, храм
и возвращаться Душам каждый раз трудней.
Но, знаешь,
прежде, смерти вовсе не было у нас.

— Не понимаю. Очень сложно.
Я слышал всё иначе, по-другому. Проще.
Есть Рай, есть Ад,
живём мы на земле лишь раз.  —
Он отошёл немного и широко открытыми глазами 
взглянул на небеса, ища ответа.

— Что ж, Гой… истин столько же бывает,
сколько выбирает жрец себе учеников-исусов.    (Исус – на иврите озн. ученик,
                изучатель магических знаний.
                См. Николай Морозов
                книга «Иисус» изд.1924 г.)               
— Кого же слушать?! Не пойму.
— Дык, сердце собственное слушай.
В нём память обо всём! Ответы писаны в крови.
Скажи, а есть ли рядом с вами отрок? 
Хромой, с власами ночи, утра и заката?
И сердцем добрым, смелым наделён.
За ним повсюду ходит чёрный конь,
что по огням пройдёт и ног своих не обожжёт.
Обоих Райдо прежде называли
за то, что где один,
там и всегда, как брат, другой.
— Райдо? По-этруски — путь, что ли?  (Райдо – древне-славянская руна – озн. Путь)
Чёрный?
Нет. Не слыхал о нём.
Но с лунной кожей, красно-гривый есть
такой, как говоришь, характером — Арес!
И маленький Сатир под описание твоё подходит.
Он бывший раб. Теперь — свободен.
Он будто брат нам всем. Герой!
— О-о, Слава Ра! Ставр вновь нашёл её!
Прекрасно!
Я радуюсь душой, что отрок воплотился тоже…

— Скорей наоборот, — прервал его Таг-Гарт, — 
Коня нашла, спасла сама Саманди.
Я ничего со слов твоих не вразумлю, седой балий.
Ты говоришь не так, как на самом деле было.
— Как странно.
Ужели истины не видишь, Гой?
На мелочи в сражениях глядишь, как ратник,        (Ратник — пехотинец)
не видя хода боя,
как таврийские джанийцы зрят — душой.       (Джанийцы — древне-русский «спецназ»)
— Ты дерзко говоришь со мной, Саам.
Ведь я бывалый в битвах воин!
Мой близкий друг — легат александриец!
— Я знаю, знаю. Уж потерпи, не злись.
Немного до восхода мне сиять осталось.
— Ну, хорошо же, говори:
зачем теперь тебе Сатир-юнец.
Ведь ты же мёртв девятый день!
И с обучением его возможным
ты опоздал старик навек.

— Долги, долги мои, Таг-Гарт.
Я должен их исполнить до конца.
Хромого юного Сатира
в прежней жизни имя — Деметрий Ставр.
Носил он на спине, как оберег
Святой волшебный крес-рисунок,
который начертали маги Белых Вод ему.
Скажи:
его ты видел на спине мальчишки?
— Крест? Нет.
— Не крест, а Крес священный! В круге.
— Я видел только шрамы,
линии, крючки и черты, ямы.
На его спине они срослись
и от золы, попавшей в раны,
кое-где теперь черны.
— На что похожи?
— Словно панцирь черепаший или щит. Не знаю.
— Всё верно — щит двенадцати Учителей на нём.
Тринадцатый — он сам,
как Ученик, Защитник, Змеелов.
— Нет, нет. Ты ошибаешься, Саам!
Там не рисунок-оберег волшебный!
То шепелявый мерзкий перс — хозяин его бывший,
наотмашь избивал мальца кнутом,
когда калека сирый голым телом
защищал коня и друга с рождения его.

Конь этот под седло за восемь лет
лишь Самандар поддался.
Сатир был безымянным прежде, просто «раб».
И это девочка дала ему свободу, имя!

— Ну да, ну да-а…
Бывает, что и так
свой Дар Великий Ра
достойным возвращает чрез года.
Случается, и души любящих супругов
вновь соединяют вместе
страданья, память сердца и дороги.
О, Таг-Гарт, Таг-Гарт!
Как рад я услышать это!
В тебе ведь чувства говорят! Верь им!
Ты знал Деметрия и в прошлой жизни.
Ставр был — великий витязь-воин-маг.
И вы с ним искренне дружили!
Его ты помнишь?! Верно? Да?

— Как ты сейчас изрёк?! 
Хромой мальчишка безымянный, раб —
великий витязь, воин, маг?!
Не-ет…
Всё это бред! Ха-ха!
О боги! Вот кто б меня сейчас видал,
сказал бы:
«Наш смелый и разумный Таг-Гарт
тронулся умом».
Со старцем-мертвецом
в глуши, в ночи я говорю и спорю,
как будто бы со здравым мудрецом!

Пустой и бесконечный разговор.
Всё! Я устал! И спать хочу!
Я не желаю эти бредни слушать!
Пора тебе, Саам.
Лети скорей на небеса,
иль растворись туманом.
Возьми с собой свой посох дорогой,
а мне оставь МОЮ привычную дорогу.

Зря взял с собой тогда твою клюку.
Я ничего ни знать, ни помнить не хочу!
И понимать, что мир совсем не тот,
каким мне в детстве рассказали,
я тоже не желаю!
Прощай!
Оставь меня!
Уйди! Уйди!

Отставить посох попытался Таг-Гарт,
да он к руке прилип, как будто бы прирос.
А голубоглазая огромная волчица
возникла поперёк тропы, ведущей вниз,
оскалилась и преградила гераклийцу путь.
Ему пришлось вернуться.
— Ну, что ещё?!
Сказал: я слушать больше ничего не буду!
Во здравии ума прожить хочу до смертного одра!
От слов Саманди голова моя,
как амфора с вином полна! И ты…

— Так можешь и не слушать.
Да-а, Таг-Гарт… — обречённо выдохнул старик.
Он плечи опустил и сгорбился совсем,
как будто сдался.
Присел опять на хладный камень.
«Опять рассвет… — взглянул с тоской, —
Последний шанс упущен мной
и я темнею, таю»,
— на руки поглядел
и, отчаявшись, Дух попытался
Таг-Гарту, как другу, последнее изречь.

— …Я умер тяжело, до срока, в муках.
Я был убит и ритуально обезглавлен!
Ты знаешь — как.
Не знаешь только — кем, зачем,
и что причиной, целью стало.
Ведь это для тебя не важно.
И слушать ты меня не хочешь.
Хотя…
я прежде был таким, как ты — 
силён, красив и смел.
Любил, страдал, терял и находил…

Я ошибался многократно,
неоднократно прозревал.
Но никогда не убивал, не предавал,
и помогал тому, кто в помощи нуждался.

Сейчас я очень стар, устал
и мёртв, как ты заметил.
Но, к сожаленью,
Домой вернуться в Свет я не могу.
Я обречён бродить по тверди Яви
неприкаянной, страдающей душой.
Я проклят смертным чёрным ритуалом.
Да и того, что обещал себе
и другу своему пред смертью —
не исполнил.
Просто не успел…
Я в прежней его жизни
на своей крови поклялся
найти возлюбленных супругов —
возрожденных чудодеев Ставра и Санти
и от пророчеств Змея-инородца их спасти.
Но он меня
сам подстерёг и обезглавил. Видишь?
Без тела
я лишь собственная совесть и укор.

Таг-Гарт, ты добрый, сильный человек
И славный воин.
Чтобы уйти я смог в Великий Свет —
прошу ТЕБЯ моё закончить дело.
За то, что сжёг моё растерзанное тело,
освободил от уз умершей плоти быстро
и посох сохранил, не бросил, с собою взял —
тебе, как другу старому
немного приоткрою покрова
от древних тайн и истин.
Надеюсь, что-то вспомнишь и поймёшь.
Иначе будет худо.

— И что ж такого может приключиться?
— ухмыльнулся Таг-Гарт, отошёл подальше, —
РекИ, что хочешь, прорицатель.
Я до рассвета бредни старца потерплю.

Саам огладил нежно белую волчицу,
на ноги встал.
— НАСТУ-УПИ-ИТ ЯМА-А! —       (Яма — на санскрите озн. Конец всего, конец света)
Загремели громом речи мага в голове Таг-Гарта,
— Прольётся кровь на деревянный крест
дитя Отца Небесного на Песах в полнолунье —
наступит Ночь Великая Безлунья.
Маг Чёрный будет править Миром снова тыщу лет!
И ЭТОТ сад с животными, людьми и птицей в небесах,
что каждый день привычно видишь,
разрушен будет Змееликим Гадом до конца,
коль Радомир Мессия и Учитель
будет предан близким другом,
и средь воров, как грязный смерд умрёт.

— Да что ты говоришь! —
напал на тающую тень Таг-Гарт, —
Меня ты вздумал напугать, иль удивить, Саам?!
Я видел много бед и сам я в битвах убивал!
Но выжил мир мой!
Ты бредишь, волхв!
Ты правду говорить не можешь…
Ты мёртв! Ты мёртв!
— Но, ясно вижу, Гой,
как из двенадцати учеников Спасителя,
что каждый день в любви ему клянутся чистою душой,
в дни Страшного Суда и тяжких смертных испытаний
никто к нему на помощь не придёт.
Распятия убоятся ласковые други.

— Но как возможно другу не прийти на помощь?!
Ты лжёшь!

— Об этом ТЫ подумай, брат.
Я подскажу: причиной — необычный яд.

Под вечер, тайно
Учеников двенадцать в доме соберутся у него.

Но тот, кто на закате, к полнолунью
в красном одеянии перед ними в богатом доме встанет
и будет узнан лишь глазами в облике его
и называться станет именем его — Мессия,
их разум
«ОН» легко отравит словом, жестом и напитком.

Так ирод хлеб преломит перед всеми за столом.
Из рук своих как плоть свою
«ученикам» поочерёдно всем предложит и раздаст.
Не усомнившись в правде ни на миг,
от тела Искупителя, как лжец двуликий им велит,
все до единого, они послушно и вкусят
не Свет и Цветень, а с кровью Тьму и с хлебом Тлен.

Не молоком или водою чистою напоит
— вином и кровью змея напитает ирод их.
 
И после будут други делать точно так,
как этот чёрный маг им скажет.
И Страх — великое ничто —
их души в то же миг и за ночь поглотит!

Не смогут больше различать все люди,
где знаний Истины высокий Свет,
где в слове Ложь, а в сердце Тьма и бред.

Последние, кто помнит, как иначе
прежде в НАШЕМ ДОМЕ было —
сгинут в войнах и в кострах дотла!

Лишь Ма-Ра рядом с иродом не сядет и не ляжет,
не примет преломлённый хлеб, как тело-тлен,
и тару с ядом в руки не возьмёт, не станет.
Вина и хлеба с ядом не вкусит носящая дитя джани. (Джани. На санскрите озн. Жена)
И колдовство ей разум не убавит.
Плод Света в чреве надёжную защиту Маре даст.
Учует дэви сердцем дерзкую подмену мужа
и уйдёт.
В другом дому, у матери его найдёт,
крепко спящим на её родных коленях.

Но оттого для ирода ножей
и лживых слов опасных
сразу целью станут
Ма-Ра — Дева-мать Мессии,
и Ма-Ра — мать его детей.
Спасёт обеих женщин, чистых сердцем,
только бегство!

Наутро истинный Мессия арий,
узревший этой ночью страшный сон —
проснётся.
Рассказ её услышав вещий —
содрогнётся.
Затем услышит странные слова
джани возлюбленной своей
об ужине вчерашнем…
И, выйдя в град, увидит в людях перемены.

И так он будет видеть ясно то
перед судом бесчестным,
что не узрят открытыми глазами остальные!
Мрак в душах человеков, Хаос,
КОЛДОВСТВО из книги Смерти!

Как ирод им велел, представ в плаще Мессией,
послушники-ученики наутро,
Спасителя прилюдно Искупителем и назовут.
И поцелуем братским
Учитель наш Великий будет предан!

Царём обрезанных иуд назвав его и оболгав всего,
двенадцать другов отрекутся и уйдут.

От солнца скроют капюшоном лица, разбегутся,
чтоб после вновь сойтись в толпе,
и муки страшной смерти Радомира,
и чудо воскрешения узреть.

Их усыплённый ядом Дух — вкусивший кровь —
насытив вожделение кровавых зрелищ казни,
забудет Радость Мира, Состраданье, Честь и Стыд.
 
Так, перед страхом смерти лютой на кресте,
со всяким лживым словом инородца с языка
всю радость люди растеряют в сердце до конца.

Запомни хорошенько, Таг-Гарт:
Когда сойдутся звёзды в небе в крест...
открыты будут все небесные врата,
тогда...
Учитель может быть осУжден смертью на распятье.

Давно-о расставлены ищейками силки-ловушки!

Как на заклании овца на Песах,    (Песах — иудейский день скорби, отмечают ночью)
он уготовлен главной жертвой Яхве стать!

С тех пор, как Радомир родился,
Царь Ирод многочисленно забил младенцев!

Родителям его пришлось скрываться и бежать.
И тару со Святою кровью-пуповиною дитя
На тайное хранение Санти отдать.
То в НАШЕ время, в прежде наших землях было.

Найди, спаси Мессию, уведи!
Ведь Ирод жаждет его крови, как яства!             (Яства — еды)
Страданья сына Ра — бесценный для него гаввах!
Так падший с неба нефелим месть совершит за то,
что Чело-Вечный Светлый Праотец Асуров
его когда-то за насилие над чистой Девой оскопил.

Но коль не сможешь,
то Мара — мать его, и Мара — мать его детей
стенаньями разверзнут обе в горе небеса.
Но…
…никто их горя не поймёт и не услышит!
Колдовство-о! Жестокосе-ердье!
И смерть Спаситель в страшных муках примет,
истекая кровью, от ядовитого тернового венца,
что жаждой, болью прежде сломит Дух его
и вскоре остановит Правь-Ведное сердце.

Обрезанные маги в чёрном одеяньи,
скрывая собственные лица
пред Светом полуденного солнца,
не убоявшись гнева Ра над головой,
обрежут жизни нить дитя его Святого
железом красным иль кинжалом, иль копьём.

И хлеб на крОви сына Ра замесят дети Яхве и съедят.
Рабам своим — ариям, душой уснувшим,
знак — оскоплёный сырный фаллос с мёдом поднесут.
Тем скверный унижения ритуал — змеиный —
над всем народом прежде Светлым и свершат.

Таг-Гарт как будто онемел и слушал седовласого отца.
Понять, что тихо говорит его душа, пытался.

Саам едва светился
но, собрав все силы, что ещё остались,
продолжил страшное вещать:
— Коль так случится всё…
… лицо своё закроет Ра на небесах,
когда перед лицом Всевышнего Отца
между воров, с согласья человеков,
ослеплённых гневом и страстью зрелищ смерти,
распята будет Радость Мира на кресте.
Над головою солнце снова сменит цвет.
Шесть раз уже меняло.
Виной тому — ещё одни хрустальные врата.

Пойми, услышь, поверь:
Коль Радомира кровь прольётся…
— то воцарится Тьма!
Затем прольётся дождь кровавый
и содрогнутся земли все,
разверзнув огненные ямы
для тех, кто кровь и плоть Спасителя вкусит!

Но знай, Таг-Гарт,
спасти его от забытья лишь сможет тара
с простой водой из рук невинного дитя,
что сердцем пожалеет человека, и
не страшась беды на голову свою,
не убоится мести Ирода-царя.

Из сострадания даст обречённому на смерть — ЕМУ
с водою ключевой напиться до распятья
соль слёз девичьих, чистых
хотя бы два глотка.
И так противоядьем станут:
сострадание души, соль детских слёз, родниковая вода
из чаши обожжённой красной глины.
И руки, что в прошлой жизни приняли его на Свет
и сохранили Святую Тару с пуповиной.
Узнай:
Та маленькая дева — ныне возрождённая Санти.
Так силы жизни Тара возвратит,
И Радость Мира воскреснет навсегда,
а Чело-Веки от колдовства тогда очнутся.

Коль так случится, Гой, — Мессия не умрёт!
Небесная семья тотчас
придёт к нему на помощь и спасёт.
Услышав голос сердца юной Тары-Лотос,
на колеснице в небо Душу унесёт.
И будет на пути смертельный бой
за Чело-Вечну Душу нашего Мессии.
И, если одержана победа Светом будет,
Хрустальны купола над нами в небесах
качнутся, разобьются и Ра-Дугой падут.
И снова воссияет НАШ ЖИВОЙ Солар!
Вернётся в Мир Любовь и Состраданье.

На третье утро, в светлый Воскресенья день,
средь облаков или на тверди Яви,
между камней, цветов, деревьев
Мессия плотным Духом
подобно, как и я сейчас перед тобой,
он пред своей любимой Марой встанет.
И ярко воссияет ликом перед теми,
кто не предал его — своей семьёй.
 
Знай это, Гой, «всегда есть в жизни выбор»,
и «случай» — это тоже имя Ра.
Ты помни то, что я сказал!   
И знай, что может всякое случиться.

Ты — воин — не сдавайся до конца!
Из рук чужих не пей вина, хлебов не принимай.
Друзей своих так научи.
И пуще жизни берегите деву Падмэ-Лотос!

— Нет, я тебе не верю!
Откуда знаешь?!
И радость можно ли распять?!
Такого быть не может!
Такого не случится!
Какой Солар — твердишь?!
Над нами радостно сияет СОЛНЦЕ!
О ЧЁМ, о КОМ ты говоришь?! Не понимаю!
Какие нефелимы, падшие с небес?!
Ведь правду люди говорят,
что пред рассветом ночь страшнее и темнее…        (Аркан Таро Х (10) мечей)
— Да, так и есть! Темнее.
Но все же в душах СВЕТ ЛЮБВИ сильней.
Я это видел сам.
Надеждой людям — утро
и восхожденье Ра на пьедестал.
Крушенье всех хрустальных сфер —
победа над лабиринтом Минотавра.
Ведь там от Светлых Душ сокрыт Солар!

Таг-Гарт:
«Саманди, помню, это говорила».

Саам:
— Такое, как сказал,
шесть раз уж прежде было.
Попытки кончились пока ничем.
Так много сил потрачено, и вложено усилий.
Всех пришлых гадов
отцы смывали водами,
нещадно жгли их порождения огнём…

У Мессии — сына Девы Мары и Ярилы Ра
инородцы крали даже имя
и называли именем чужим,
предав забвенью их имя нареченья.
А оболгав и обесчестив Хо Ра,
среди воров распинали на кресте
пред собственным народом
в день МАТЕРИНСКОЙ, женской силы,
так сделав скорбным их день и ночь,
и вздох, и жизнь, и хлеб, и воду.

И так же, как и прежде,
учеников возлюбленных двенадцать
наутро Учителя-Мессию-Змеелова
не узнавали поголовно, как один.
И предавали точно в срок тогда,
когда на небесах Весы
уж были слишком шатки
и приоткрыты ВСЕ небесные врата.

Шесть раз был на кресте распят
и умерщвлён сын Ра.
И с ним так две луны упали.
И скоро снова в небесах случится эта дата.
— Так он седьмой раз к нам приходит?
Чтоб снова быть распятым, умереть?!
Ведь это глупо, безрассудно.
— Да нет, друг мой!
Меня совсем не слышишь!

Чтоб ЖИТЬ и к ЖИЗНИ братьев возвратить.
Вернуть им память о родстве великом
и Ведам предков научить.
Ведь знанья — меч неодолимый
пред Тьмою чуждой веры.

— Так он Герой-Учитель,
каких я прежде не знавал!
Он Ироду лишь знаньем
ОДИН и без меча противостоял?!
— Да! Верно! Сердцем и ЛЮБОВЬЮ!
Светом знанья, что Роды наши древние хранят.
Ученье, знанье — СВЕТ, а вера — ТЬМА и ад.
МЫ — боги на Земле. Мы — дети Ра Солара!
Санти об этом помнит, знает. Береги её!

Смотри же, Таг-Гарт, какова она была,
Священная Земля,
от Сотворенья Мира нашими руками,
и знаньем Праотцов Великих мудрецов,
до того, как на неё с небес напало
и опустошило змееликий инородцев войско.

С тех давних пор они намного меньше ростом стали,
средь нас живут, едят и спят, плодятся, как и мы.
Но всюду сеют хаос, смерть, и ложь, и пустошь.
Беря насильно в жёны росых чистых златовласых дев,
иль в рабство продавая их — лишь отравляют человечье лоно.
Родятся ироды-уродцы от совокупления со всякими зверьми.
Кровь Рода Солнца портят бесконечно,
и в детских душах грязнокровок — честь и совесть
сменяют жаждой злата и враждой за власть.
Извращают душу, тело, безмерной похотью своей кичась.

Мужи с девичьим гладким ликом
возлегают в Риме с ними, не стыдясь.
А девы продают им честь, чтоб только выжить!
Теперь в постелях стариков, таких же полукровок-змеев,
не девы, жёны — а юнцы любые, дети, козы, овцы.
Вот для кого пришёл Спаситель!
Для тех, кто был отравлен ЭТИМ ядом,
кто от безграничной власти Златого Тура пал    (Тур - бык)
и позабыл, что означает
Свет, Любовь и Честь, и Радость Мира
без преждевременных смертей, войны и бедствий.

Закрой глаза сейчас.
Смотри внимательно, Таг-Гарт,
и вспоминай себя, друг мой.
Пора! Пора!
Уж считаны часы пред тем,
как снова страшный бой начнётся!
Прощай.
Я всё успел сказать.
Теперь твой выбор, Гой!

Таг-Гарт от слов услышанных кипел, дрожал и затрясся.
Лицом к Авроре спящей еле повернулся,
в редких лоскутах средь туч
Венеру и царь-звезду взглядом разыскал,           (Царь-звезда — Сириус)
глаза закрыл, и мудрый седовласый старец
душе легионера последней силой показал
сокрытые в лучах и прирассветных тучах земли,
которые Саманди называла Даарией, Тартарией своей.

Таг-Гарт увидел то, что на этих землях прежде было:
Дороги каменные, храмы, пирамиды, башни и столицы.
В них люди счастливы, с премилым светлым ликом.
С животными и птицами, как с братьями они дружны.
Повсюду летающие чудо-лодьи, чудо-ступы, чудо-грады.

Узрел иссиня-голубых людей-гигантов, исполинов,
драконов, что жили рядом дружною семьёй с людьми.
Лучезарных Рай-птиц, Рай-животных, водопады, Рай-Сады
с плодами и цветами невиданных размеров, ароматов,
которых воссоздал Солнцеликий Ра с семьёю и с детьми,
теперь на этом берегу меж дивных звёзд и солнц.

От восхищения у воина остановился вдох,               
Сорвались слёзы, полились потоком.            
Схватившись за власы, Гой с жаром простенал:
— О-о, Госпо-одь-Созда-атель! Вот это-о ди-иво!
Эка невидаль! Иль быль?! Вот что исчезло!
Я понял, что ты мне рассказал и показал, старик.
И будто вспомнил сам, как раньше «дома» было.
Так вот о чём Санти-Саманди говорила!
Я от рожденья помнил это,
видел в снах не раз и в детстве знал,
но отчего-то взрослым — позабыл Святое Имя, Рай, Солар!
Быть может оттого, что ем теперь
«не с древа плод и цветень, а мясо — тело-тлен»?..
… Как говорит Саманди.

Я даже не заметил,
как просто в юности преступил порог
в еде, питье, поступках, мыслях и желаньях…
Я от рожденья знаний твёрдые истоки
сменил легко на веру в то,
что назидал мне строго инородец-незнакомец.
Я ПРИНЯЛ это! О-о, глупе-ец, слепе-ец!

Я матери, отца и бабушки рассказ не слушал.
И от того душой ослеп я,
всё позабыл
и измельчал, как Сын
и Семя Бога Ра!
О, бо-оги! Мать моя-я!
Забыл значение ЕГО печати,
что означает в круге Крес...
Я позабыл,
что ты мне говорила в детстве, мама,
что и во мне живёт
такая же ЕГО частица Света.

Да-а… теперь легко в бою
я отнимаю жизнь до срока у любого,
кто на моём пути с мечом встаёт…
… Но почему?
Прости мя, Бог-Отец, не помню,
с чего всё началось! Когда?!
И кто сказал юнцу: «Таг-Гарт убей!»?
И кто сказал тому, другому:
«Убей «его» скорей!»?
Кто братьев разделил и, разделяя, властвует над нами?
Какие цели тысячи и тысячи смертей?!
Кто войны начинал?!
Кто разорял народы?!
Я убивал лишь только потому, что так велели…
Я не думал…
Я не знал…
По горло я в крови!
Где был Я сам?
Где был, дарованный Отцом, МОЙ выбор?!
Я радость МИРА в сраженьях растерял.
Я не любовь искал,
а в битвах сеял только горе,
убивая чьих-то сыновей, мужей.
Их лиц не помню,
их не видел —
только злобу и смерти ужас
в их глазах читал.
Детей своих же нерождённых
на алтарь чужих побед принёс…
Заче-ем?!...
Пустая жизнь моя, коль я семьи не создал,
детей в любви священной не зачал?…
Так может, я не жил?!
Не жив сейчас?!

Не-ет…
шутишь, демон ночи, Ирод, Змей!
Благо дарю, что показал, Саам!
Сейчас увидел, где себя я растерял!
В боях я цену жизни друга осознал!
Но...
…не расставался я с мечом,
чтоб супостат МОЕЙ страны не трогал!
Чтоб не топтал родных земель кровавою и грязною ногой.
Чтоб девы, матери могли бы жить спокойно, в мире
и радовать мужей, и баловать своих детей!

Свя-яты-ые-е Небе-еса-а, Создатель…
— взвыл волком Таг-Гарт,
— Нет, нет. Ошибся снова. Не Создатель!
А Солар! —
прошептал и пал вдруг на колени,
— Услышь меня, Отец Родной:
я понял, вспомнил.
Я точно знаю — кто я.
Я — ВОИН, ВИТЯЗЬ! — приподнялся, —
Я Гой! — на ноги гордо встал,
и посох с горящим аметистом над головой поднял.
— …И это имя, что ТЫ мне даровал,
означает ВРА-ЧЕ-ВА-ТЕЛЬ,
несущий Свет и Семя Жизни, Мир!
И я Таг-Гарт —
что означает Белый Тигр — защитник.
Вот кто я! ОБА! Два в одном.
И это всё, что знаю, вспоминаю
во имя Света Ра сейчас, сегодня…

Найдёт Саманди Радость Мира!
Обещаю.
Обет святой исполню до конца, Саам!

С ним будто согласилось Солнце,
лучи могучие воспламенив над горизонтом тёмным.
И обновлённый отблеск аметиста распознав,
вдох облегчённо сделала природа.

Саам ему глазами щедро улыбнулся,
перстами к солнцу потянулся,
развеялся легко в тенях рассвета,
в ночи ушедшей растворился в облаках.
«Благо дарю-ю…» —
листами на деревьях напоследок прошептал.
 
Теперь тусклей светился посох и угасал
священный фиолетовый кристалл.

С тем и спускался легионер с горы.
Не шёл Таг-Гарт — бежал, летел!

За ним бежал и охранял в пути
белоснежный образ матери-волчицы
с глазами, как зеркала небес.

* * *
В пещере тёмной чутко спят александрийцы.
Всё громче призывают утро птицы.
На свист и трели
Рубин, косматыми ушами поведя,
проснулся нехотя, раскрыл глаза
и, широко зевнув, присвистнул горлом.
Из-под накидки Самандар тихонько выполз
И, отдохнувшим телом потянувшись,
Смачно облизнул свой мокрый нос.

Сатир его услышал, глаза открыл.
Рубину подмигнул, рукой к себе призвал
и пёс, хвостом виляя,
язык мальчишке показал
и, подойдя вразвалочку поближе,
ему лицо всё облизал.

Арес взглянул на игры их,
ногой легонько топнул,
к ним низко морду наклонил. 
Бархатною кожей содрогнулся,
прочь прогоняя хладный сумрак гривой,
ночь влажную — хвостом игривым.
Пёс потянулся, обслюнявил нос Аресу.
Сатир ласкал обоих равно.

Марк вздрогнул, вынырнул из сна,
услышал низкий смачный храп Уила.
 «Старик храпит, как вепрь морей».
Накрыл накидкою скорей
ухо дочери, жены, своё плотней.
В полглаза огляделся воин,
Коня, Сатира и Рубина ласки он заметил,
в сны мирные опять душой отплыл.

Адонис у очага остывшего очнулся.
Всех в полутьме с усердьем рассмотрел.
Со вздохом, слушая Уила храп с присвистом,
понял, что проснутся от такого вскоре все.
Он встал, принёс дрова, щепу и сено,
огнивом чиркнул пару раз, раздул искру.
Клубочком дым поднялся над кострищем,
огнём-теплом и задышали угли и дрова.

Привычно Террий взял кувшин и медный факел,
и вдоль кристальной разрисованной стены ушёл
к источнику с целительной водой внутри горы.

Менэс, Минка, Иа, Паки,
согреваясь в одеялах в сене у стены,
спинами и кулаками, как в бою,
друг друга защищали, крепко спали.
Как будто в чреве матери одной,
они переплелись упругими телами,
как братья крови — близнецы.

Рубин игриво топтался по Сатиру
и прогуляться выпустить его просил.
И мальчик на коленях приподнялся,
оперся рукой о хладный камень,
с усердием на цыпочки восстал,
и стон обычный утренний сдержал.
Криво улыбнулся этой боли, огладил пса
и в холодный мокрый нос его поцеловал.
Потом побрёл к стене,
заметил, что камнями не заложен угол,
освободил его ещё чуть-чуть.
Ареса без уздечки вывел на поляну.
Пред ним метнулся рыжий пёс наружу
и сразу же в кустах тенях стрелой исчез.
Как в киселе молочного тумана растворился.

А Сатиру туман и свет на склоне гор
показали милую улыбку белого дракона,
что мирно спал на мокрых кронах
и томных можжевеловых кустах в росе.

Рассвет. Вставало солнце понемногу,
надевая золотой венец на контур гор.
Ареса гриву, хвост и волосы Сатира
тронула тяжелая роса, посеребрила.

Сквозь мокрое ущелье кипарисов, елей,
дремавших в призрачном унынии мглы,
Гелиос как будто шутки ради
пустил в ущелье ещё одну звенящую стрелу.

Над тёмною пещерой с входом треугольным
она воткнулась и распалась глухо на обломки.
Во мхах густых застряла и
засветилась над мальчишкой яркой Ра-дугой.

— Какое утро!
— Подумал юноша, взглянув на росы.
Всем телом потянулся к небу вверх,
чтоб длинный луч достать рукой.
Другой рукой прикрыл глаза
от солнца, резанувшего по веждам,     (Вежды – старо-славянс. Озн. глаза, веки)
и широко с усладою зевнул.
Тревожный лай Рубина под горою услыхал
И встрепенулся мальчик.
Вскочив коню на спину резво,
в туманное ущелье на звуки ускакал.

В то самое мгновенье
Саманди содрогнулась и проснулась.
Глаза открыла:
— Сатир!... Сатир, ты где?
Рубин?! — из-под накидки выползла тихонько,
встала, огляделась, поискала.
Но ни Рубина, ни Ареса, ни Сатира не нашла.

От голоса ребёнка вздрогнув,
и мать вдруг очи ясные открыла:
— Что приключилось, милая моя?
Погоня?! Волки рядом?! Что ты видишь? —
Саманди крепко мать за шею обняла
и на ухо пролепетала, чуть не плача:
— Нет, мам.
Рубин нашёл кого-то. Лает. Слышишь?
— Нет. Слышу только храп Уила.
— Вот только что Сатир
в лес за Рубином ускакал.

Марк встал с лежанки и включился в разговор:
— И что с того, дитя?! Вернётся парень…
По утренней потребности ушёл.
Откуда слёзы на глазах?
Саманди:
— Я не знаю.
Они как будто сами льются.

Очнулся Паки, услыхав тревожные слова,
тотчас же меч свой взял
и, растолкав друзей, поднялся:
— Не плачь, Саманди, я сейчас!
Найду их, всё узнаю… 

Коня наружу быстро вывев,
вскочил ему на спину Паки.
Поехал, поскакал по дну ущелья
на звук, на лай, без уздечки и седла.
 
Минка, Менес и Иа переглянулись,
ожидая умные слова Таг-Гарта,
но оказалось, что давно была пуста
и холодна его лежанка.
Минка:
— Теперь Таг-Гарт исчез?!
 
В пещере эхо глухо повторило:
— Таг-арт?...  Исче-ез?…

— О, боги! Таг-Гарт… 
Не может быть! —
Тревожно Мэхдохт прошептала.
Эхо с волнением женщины опять:
— Но… мо-ожет… быть…
Иа:
— Когда ушёл?! Вот лихо!

Эхо звонко рассмеялось:
— Да!... И-ххо! И-ххо...
Минка — Менесу:
— Кто это?
Может, Таг-Гарт потешается над нами так?
Менес:
— Нет, друг.
Так тёмный демон темноты и страха
веселится, шутит. И я слыхал его в горах.
Где Таг-Гарт? Кто его видал?
Эхо:
— Я-а вида-ал-л? Вида-ал…

Марк, беспокоясь, осмотрелся:
— Я — нет. Я как младенец спал.
Но вот его доспехи сложены, лежат.
И меч на месте в ножнах тоже.
Странно, странно…
Мэхдохт:
— Олкейос так исчез, никто не видел как.
Теперь Таг-Гарт пропал…
О, боги! Что делать? И где его искать?!

Адонис Террий с водой и факелом вернулся,
на беспокойный Мэхдохт взгляд он отозвался:
— Я, как проснулся, не видал его.

Иа торопясь надел доспех и меч достал:
— И как давно ушёл, нам неизвестно.
Вот дьявол!
«Таг-Гарт, Таг-Гарт, где ты, друг мой?!» —
Сквозь зубы сухо простенал.

Марк тоже надевал доспех и принимал решенье:
— Менес, Иа, поезжайте следом!
Осмотрите всё ущелье, окрестности тайком.
Коль нас разведчики «плащей» догнали  —
мы в западне.
Коль так — так дайте криком знак — «совою».
И, вероятно, Таг-Гарт их уводит за собою.
С рассветом прочь скачите тоже,
и «чёрные плащи» уводите дальше на восток.
Мэхдохт,  скорее надевай доспех.
Сатир!
Ты пригляди-ка за Саманди, мой дружок!
— оглянулся, увидал.
— Ах, он с Рубином ускакал…
Куда-а?! Юнец!
Раб бывший — прытким оказался!

Менес и Иа седлали лошадей.
Минка подал им накидки и мечи:
Иа — Марку:
— Я крикну дважды соколом, как перед боем,
коль рядом только оказались волки.
Менес — Марку:
— Я трижды прокричу совой,
коль нас «плащи» догнали
и уведу их по ущелью за собой.
Героя нашего прикрою.
Мальчик безоружен.

Адонис, уразумев опасность, их разговор прервал:
— Марк, други, погодите! Я знаю точно,
что из пещеры есть старая тропа.
Как раз отсюда есть тайный ход,
норой дракона называют люди.
Он через гору к Дельфам ближе приведёт.
Отец мне говорил, показывал однажды.
Возможно, вспомню, как пройти норой в долину.
Но этот путь давно землетрясенье повредило.
Сейчас там нелегко пешком пройти, но можно.
Потом ползком пролезть… Но кони не пройдут.
Как быть? Нам нужен этот путь сейчас?
Покинем тайно западню. Уйдём живыми.
Марк:
— Быть может. Покажи! Не медли!
Адонис:
— Одно мгновенье. Огонь бездымно погашу…
Возьмите факелы, зажгите…
Там у стены лежат. Их заготовил как-то много.
Но, Марк, друзья, послушайте вначале, что скажу.
Дороги здесь я знаю.
Бродил когда-то в детстве пастухом.
Марк:
— Ну, говори же, Террий! Время — злато!
 Адонис:
— Иа, Менес, как выйдите сейчас,
скачите прямо по тропе в ущелие на запад
и после направляйте лошадей ложбиной вверх.
Коль боги благосклонны будут — выйдет солнце
— средь облаков проявится Парнас.
Под ним увидите священную долину,
и малый белый храм пятном мелькнёт вдали.
Над нею нависают две горы,
раскрытые как в родах бёдра Матери-Богини,
рождающие утром Солнце каждый день.
То будет знак — сойти с тропы. Там прямо — пропасть.
Ведите лошадей вдоль каменной стены, держась левее.
Дальше — резкий перевал и тропка зыбкая, крутая.
Внизу — ступенькой две долины.
Там виноградники у нас.
Как их увидите, так вот оттуда сразу
разведчиков или погоню
уводите, к солнцу направляясь, дальше вверх.
Там… на поляне сфинкс мраморный лежащий
откроет три дороги вам.

Одна, прямая, немедля приведёт к ущелью,
к источнику священному в горе, обломкам храма.
В его развалинах, подвалах
возможно спрятаться с конём и днём.

Тропа вторая, что пошире, из камня, глины —
в Амфисию  вас приведёт — не быстрый путь.
Угрюмый, тёмный и непроходимый лес.
Держитесь каждый раз правее.

А третья тропка — в Кею.
На запах моря и на блеск его вдали скачите.

По побережью вверх потом спешите оба.
И снова в Дэльфах будете к утру, но завтра.
Там в Кее спросите — любой вам грек подскажет,
как доскакать до храма Аполлона до утра.
Ведь скоро праздник в Дельфах.
Паломники уже идут потоками туда.

У храма, где Деметра в золотом венце из роз,
Вы ждите нас все вместе. Издалека глядите.
Там есть, где скрыться с глаз, от непогоды.
Священною тропой скачите, уповая на богов всемудрых,
чтоб указали верную дорогу
и с нами даровали встречу завтра поутру.

Марк, здесь наших лошадей оставить можно.
Воды и сена хватит на два дня.
Мы вход в пещеру изнутри заложим камнем,
им будет безопасно. А сами по тропе дракона.
Да, Марк?
Мы ж в Дельфы и обратно сразу?
Иа:
— А Таг-Гарт?!
А Сатир с Рубином?
Мэхдохт:
— Что будет с ними? Мы бросим их?!
Тропы к Оракулу они не знают.
Марк:
— Я думаю, что…
Саманди под локоток отца взяла:
— Нет.
Марк:
— Что, нет?
Я не решил ещё!
Саманди:
— Прости, отец, ой, Марк.
Благо дарю, Адонис,
за решительность и помощь.
Марк! Я их «нашла». Простите, «увидала».
Я знаю точно, живы все.
Здесь сами вскоре будут…
Вместе и придут.

Марк:
— Увидала? Как?

Мать дочь к себе прижала
и мужу руку подала:
— Верь ей, легат, как верю я.

   *    *    *
Тем временем в лесу промозглом и промокшем,
посматривая по сторонам, как следопыт,
Таг-Гарт прислушивался, вглядывался в чащу,
отыскивая признаки погони иль шпионов.
Их не нашёл, но видел,
как в тумане на тропинках
то появлялся, то исчезал тот чудный образ,
которого он прежде в жизни не видал.
Его от самых стен пещеры
весь путь сопровождала, берегла, вела
Семаргл — тотем Санти —
огромная крылатая волчица.

Вдруг Таг-Гарт шелест услыхал,
не скорый лошадиный шаг
и громче — пёсий лай.
И дух волчицы белоснежной замер.
Он отвернулся и развеялся в туман.

За кипарисы осторожно отошёл легионер.
И, затаившись в темноте рассветной,
он ожидал врага в плаще с мечом в руке.
Но услыхал знакомый мягкий лошадиный шаг,
и первой рыжую собаку увидал:
— Арес? Сатир? Рубин…
О, утро доброе, дружище!
Ты здесь откуда, мокрый нос?
Нашё-ёл… Нашё-ёл… —
Из укрытия он вышел, улыбаясь,
и пса легонько по загривку потрепал.
Рубин, конечно, завилял.
Сатир:
— Да, мы!
Таг-Гарт?
— Да, я,
— предвосхищая все вопросы,
сам воин отвечал:
— Чего-то не спалось.
Ночь зябкая, холодная была.
И видно я вчера объелся непомерно кашей.
Позвало чрево обдегчиться с самого утра.
А голова, что короб с мелочами
так тяжела была, звенела.
Уил трубил, как дьяволы морские.
Вот вышел прогуляться потихоньку
И горы на восходе осмотреть.
Дорогу, может разыскать другую.

Сатир был этой встрече несказанно рад.
Он обнял Таг-Гарта крепко так,
Как рОдного отца иль будто друга детства:
— Нашёл другую?
— Нашёл тебя, мой друг Сатир! —
голосом Саама произнёс легионер.

Юнец с блаженною улыбкою изрёк:
— Странный голос у тебя с утра.
Пойдём скорее? Ты не замёрз? Гляжу — промок.
Я чувствую: Саманди волнуется и ждёт.

«Конечно, чувствуешь её» — подумал Таг-Гарт.
— Пойдём, Арес, — Коня легонечко огладил.
«Ах, вот какие эти, Райдо!» — осознал.

    *       *        *
Саманди объясняет Марку:
— Нам нужно подождать и проявить терпение.
Они придут.
Марк:
— Как подождать?!
Нет, погоди…
Таг-Гарт что, жив?!
Мэхдохт:
— Сатир вернётся невредимым?
Саманди:
— Да, мам, пап. И скоро.
Мэхдохт:
— Так от чего тогда  переполох?
— Сатир ушёл с Рубином слишком быстро.
Мэхдохт:
— Ох… Саманди… Напугала…
Марк:
— А Таг-Гарт? Он где?
— Сейчас?
Как будто с кем-то говорит ему знакомым,
но рот его закрыт,
хотя душа вся небесам раскрыта нараспашку.
Марк:
— Хм, ясно.
Бессонница и поздний ужин с мясом
довели до тяжких рассуждений о желудке и душе.
О, Таг-Гарт, Таг-Гарт… Напугал немножко.

Саманди:
— Его найдёт Рубин.
Вернутся вместе, с вершины по тропе.
Арес ведь с ними и, значит, мне уже не страшно.
А тайный ход в пещере
нам на пути обратном пригодится.
Пойдёмте, вместе поглядим,
где выход к Дельфам ближе
и от камней его освободим,
чтоб можно было лошадям пройти.
Адонис вытер лоб и волосы поправил:
— Фуф!...
Так всё в порядке с ними?
И не гасить огонь?

Саманди улыбнулась, согласилась:
«Нет».
Минка игривый тон Саманди поддержал:
— И что, сейчас идти бродить во тьму
среди камней вот так?...
Менес игрался тоже:
— Когда вокруг всё ж тихо и спокойно,
и натощак?

Вернулся Иа — забаву с порога поддержал:
— Я на скаку протрясся, от росы промок.
Хотя б один глоток горячего целебного настоя
в живот пустой залить.
Я от него так крепко спал, как в детстве дома.

В лесу всё тихо, Марк.
Нет беспокойства.
Скорей всего Сатир решил
Ареса и Рубина прогулять.

Адонис с облегчением изрёк:
— Для вас напиток приготовил лекарь.
Так крепко спит, храпит Уил.
Вчера, видать, хлебнул немного боле.
Такие сны и силы нам дарят травы и цветы,
что собирают летом весты в полнолунье.
А ясность сна — пещера эта посылает.
Пойдёмте вглубь неё.
Пока Таг-Гарт с Сатиром не вернулись
Я всё вам покажу. Вернёмся скоро.
Там через тысячу шагов уже обвал-тупик.

Саманди:
— Извините, что разбудила слишком рано.
Мне просто снился страшный сон.
Мам, пап,
за мною гнался чёрный всадник
на жеребце гнедом.
В лохмотьях омертвелой плоти конь
дышал неистовым огнём из злобной пасти.
А у дороги в белом капюшоне
сидела и стенала толи дева, толи баба, тоди муж.
По локоть руки и хитон в крови, в грязи.
Она всё на меня мужским лицом глядела.
Мол: «На, мой нож в крови. Держи».
Что это означает, мама?
Я заболею? Я умру?
— Нет, нет! Ты что, Саманди?!
Твой длинный и счастливый жизни путь!
Не бойся, с тобою не случится лиха.
Тебя отец-легат от всех несчастий защитит.
И я всегда с тобою рядом!
Никто не разлучИт!

Таг-Гарт вошёл в пещеру,
Последние слова Саманди услыхал,
уверенно к девице подошёл, на посох опираясь.
— О, нет, не жди,
плохого не случится!
Последняя из трёх ночей безлуния уже прошла.
Скажи сейчас, Саманди-детка, трижды:
«Где ночь — там сон.
Плохая ночь ушла!».
Что видела — забудь сейчас же!

Вошёл Арес и мокрый пёс вбежал,
к ногам Саманди он прижался и вилял.
Сатир их взглядом проводил,
проковылял в пещеру следом.
Друзьям глазами улыбнулся
и к стойлу с лошадьми побрёл.
К Саманди лишь глазами кратко
мальчик прикоснулся.

— Марк! — к другу обратился Таг-Гарт,
— Мы можем ехать.
Я всё с восходом солнца обошёл и осмотрел.
Свободная дорога в Дельфы. Никто нас не нашёл.
Авроре и тебе, Адонис, низкий наш поклон!
Наш безопасный путь — обоих вас заслуга.

Адонис улыбнулся и кивнул, грустя:
— Да, думаю, что достаётся ей теперь немало.
Она одна меж нами и бедой сейчас стена.
Молюсь богам усердно, чтобы Аврора с сыном
были целы, живы и здоровы.
Чтобы Секвестра-дочь нашлась, вернулась поскорей.
Я загоню коня, к ним возвращаясь.

А ты во тьме следы зверей читаешь?
Лес чувствуешь и видишь путь назад.
Не замечал вчера.
Меня провёл ты ловко, воин.
Отец твой, верно, был охотник?

Таг-Гарт:
— Нет. Он — кузнец.
Мать — рукодельница и пряха.

Менес:
— Таг-Гарт всегда друидским нюхом отличался.
«Цветок закрылся быстро» — говорит:
Мол, ожидайте, други, скорое ненастье.
Как зверь учует бурю иль опасность
скорее будь кого другого среди нас.
В бою, как тигр силён, стремителен напором.
Мечи-клыки — смертельны для врага любого.

Таг-Гарт словам Менеса изумился, оглянулся:
— Да? Вот я не замечал, — и сам себе признался, —
«Так может, правду говорил Саам?
И я друид и воин-маг от прежней жизни?
И имя — ключ, что раскрывает наши силы?».
Менес:
— Перекусить перед дорогой сможем?
Осталось что-то про запас?

Подмигнул шутливо Минка,
играясь взглядом с Самандар:
— Хоть что-нибудь чуть-чуть, Адонис,
дай нам поесть с провидицей сейчас…

Марк:
— Вы что-то заигрались в детство, братья.
Хотя, я тоже соглашусь
чего-то пожевать и проглотить.
И пригубить
какой-нибудь настой горячий с мёдом.

Адонис на манер Авроры мягко произнёс:
— Хотите завтрак?
Горячий сыр подать?!
Солёные оливы с мясом овна…
— О, да… «Почтиаврора»! — отметил сходство  Таг-Гарт,
— Готов я съесть всё сам, сырым! Но…
мясо молодым отдай, Адонис.
Дай мне яиц, коль есть и соль.
— Да, есть.
Саманди благосклонно:
— А я готова помогать.
Что сделать, о «Почтиаврора»?
Таг-Гарт:
— Паки, Иа — быстро мясо всё съедят!
А я, так находился по горам…
Устал немного. Всю ночь не спал.
Я пить хочу,
продрог и в животе печёт и давит…
Вчера я всё же переел.

Адонис:
— В кувшине вот целебная вода осталась.
От желчи в животе и жажды подойдёт.

Таг-Гарт:
— Я выпью всю до капли?! Можно?

Адонис:
— Можно. Пей, пей. Но неспеша.
Садись теперь к огню поближе.
Грейся витязь-следопыт.
Благо дарю тебе, Саманди.
С едою справлюсь сам.
Но можешь вместе с мамой
ещё воды целебной принести.

 Мэхдохт:
— В какой кувшин налить?
Какой взять факел?

Таг-Гарт, не торопясь, и выпил всё до дна.
Облился, утёрся рукавом:
— Вот в этот, госпожа.  —
Встал, подал факел и кувшин.
— Где твой настой и сыр, Адонис?
А хлеб остался?
Мне кажется, что краем глаза
там над туманом я видел издали Парнас.
Так может быть? А где Уил?
Ушёл излить подутренние воды?

Иа шутливо улыбаясь:
— Да нет. Он здесь.
Присвистывая тише, всё так же крепко спит пока.
Бока сминает на камнях, а после будет охать.

Марк благосклонно поддержал:
— Пусть спит, старик.
Уж сколько отсылал его из легиона,
Чтоб кров, жену с детьми скорее завести.
А он твердит: «Отцом стать поздно.
Чем пропадать в безмолвии покоя,
уж лучше смехом смерть принять в бою».
Проснётся сам на запах снеди. Не буди.

Рубин, заглядывая Адонису в котомку и в глаза,
усиленно вилял хвостом при таковых словах:
«хлеб, мясо, яйца, сыр и скорый завтрак».

Паки прискакал, вернулся,
разгорячённый, вошёл в пещеру
и ставил в стойло жеребца:
— Я рад, что все вернулись.
Так значит, Дельфы рядом? Я слыхал.
Сатир, Таг-Гарт, я вас искал.

Таг-Гарт кивнул.
— Всё хорошо, дружище.
С утра я проверял дороги и окрестность.

Сатир Ареса в стойле чистил молча
и насыпал коням овса. Седлал.
Адонис:
— Всё верно. Дельфы рядом.
Два перехода, две горы и будем там,
где боги до сих пор живут и дышат!
Что, хороша вода, Таг-Гарт?
— О, да!
Язык немного щиплет…
но прибавляла сил, пока я пил.
Пойду и наберу ещё с собою.
В дороге мех её нам пригодится.

Уил с лицом помятым встал
и сонно приковылял к огню,
держась рукою за бедро.
Чесал в затылке, глубоко-о зевнул,
выправляя спину длинным вдохом:
— А-ах… Что, все проснулись? Как давно?
Я что-то пропустил? Чего вы веселитесь?
Что ты мне примешал в питьё, Асклепий?
Я глубоко так спал, как будто был убит в бою!
Не слышал, как вы пробудились, встали.
И снов о прежних битвах не видал. Благо дарю.

Адонис:
— Я рад, что сил прибавила трава.
Что? Отдохнул? Трезва ли голова?
— Конечно, да.
Я полон сил, как юноша, Геракла семя! Ой!
Укололо в спину что-то больно...
Да-а... всё-таки не те уже года-а.
Предатель — тело.

Менес украдкой:
— Ха, ха... Геракла семя...
Иерихонская труба!

Уил не оглянулся и удручённо пробурчал:
— Я погляжу, каким ты будешь в эти годы, Каин.

И, мятым глазом стрельнув в молодого Иа,
старый славный воин продолжал:
— Так с детства взрослым боле никогда
не видел пёстрых сладких снов о маме.
Я всё гулял, гулял по тем садам цветущим,
что нам вчера Саманди описала.

Таг-Гарт с ухмылкой:
— О-о! Ты так храпел, Уил,
что на меня никак не действовал настой.
Ты распугал зверьё и птиц в округе…
и даже всех мышей по норам разогнал!

И искренние други шутке рассмеялись.
Уил кивнул и на бревно к огню присел.

Таг-Гарт внимательно глядел на побратимов
в странной каменной пещере
и представлял, что будто знал их,
в прежней славной жизни.

Хранил не Таг-Гарт — Гой от взоров под плащом
теперь свой посох непростой.
Следил за скромным взглядом мальчика Сатира,
и мудрым, нежным взглядом девы в сторону его.

Он думал, вспоминал, теперь как Таг-Гарт-Гой,
Как, не щадя себя, мальчишка
горящую повозку сам остановил:
«Ты тоже бережёшь Санти? Я понял, парень.
Да, Райдо ты с вот этим жеребцом.
После слов Саама мне это стало ясно видно.
Вы оба — цель и путь, и средство достиженья.
Навек едины духом до конца времён.
«Где есть один, там будет и всегда другой».

Ты знаешь, Ставр, друг давний мой,
теперь мне кажется, я тоже понимаю,
из-за чего и кем был я-Гой убит в бою.
Мне любопытно ведать: Припомнишь ли
умения и навыки волшебные свои?

Так тонко переплетены все жизни
и не просты обычные слова Санти.
Едва ли различимы наши жёлковые нити
у Мойры в Колесе Судьбы».

*    *    *
Так дружною семьёй все вместе вскоре
вкушали скромный завтрак у огня,
и пили крепкий травяной отвар
ромашки, чабреца и девясила с мёдом.

Адонис Террий про себя подумал и решил,
что проверенный не раз отцом отвар
друзьям в дороге долгой пригодится —
прибавит необходимых девять сил.


Продолжение в главе 4 "Пуп земли"