Двадцатый век, вторая половина...
В продрогшем сквере у кинотеатра
два отрока, подняв воротники,
чтоб лишний раз, к хренам, не засветиться,
меркуют меж собой: каким путём
удобнее пройти в библиотеку.
Один из них был я, другой - Сафонов
Владимир, псевдоним носящий Мао,
китаец хренов. Он с ухмылкой Яго
талдычит: "Ни ногой я в этот двор!..
Шаблинская? - ну-ну... Ромео хренов,
ещё ты серенаду там запой!"
А мне сейчас пред погруженьем в тайну
от кочегарки из-за кучи угля
хотя б одним глазком увидеть надо
её окно на третьем этаже.
И вот уже от Набережной зябко
на мост выходим, по Урицкой вверх
сворачиваем прямо против ветра
к церквушке бывшей, в коей тридцать лет
прописку обрела библиотека.
Откуда отбыл Бог - там всё не так:
свет анемичен, нет - он обескровлен.
Из узких окон внутрь влезает мрак,
а освещенье пятится к серёдке.
В читальном зале холодно, как в морге...
В шарфу до самых глаз вон там сидит
(уже давно покойный) Простокваша -
скучнейший тип и собиратель марок, -
пока мы заполняем формуляр,
поверх журнала пялится на нас.
Он даже здесь боится хулиганов!
Что до него?! - гляди, из алтаря
выносит библиотечная старушка
старинный том, тяжёлый, как кирпич -
да... "Гамлет"... в переводе Кронеберга,
который поразнюхал тут на днях
чувак заумный - Борька Щеголютин,
и не соврал...
Отрадно наблюдать,
насколько изумляется Сафонов!
Но вот сквозь зрак мозги вкушают действо
знакомое, но с лексикой иной.
И чудится, что ты - уже-не ты:
душа твоя нашла другое тело.
Вот и сейчас мурашки по спине
вдруг мнятся, как чужая принадлежность
в перемеженье ужаса с восторгом,
когда герой готов на встречу с тенью
убитого отца:"Чего бояться?
Мне жизнь моя ничтожнее булавки!
Моей душе что может сделать он,
Моей душе бессмертной, как он сам?
Он манит вновь - я следую за ним!..."
... Мелькают пожелтевшие страницы,
вплетаясь в шорох времени. Оно
проходит здесь, полою задевая
ряды столов, слепой иконостас
с оставленной одной фанерной дверью,
старушку - то ли спит, то ль умерла
в мучительном тепле настольной лампы...
И тут часы пробили ровно семь...
Так мы выходим в ночь. Утихнул ветер.
Без нас нагрянул первый снегопад.
И радостно, вприпрыжку по-собачьи
два дурачка снежинки ловят ртами
и, рассуждать при этом успевая
по поводу: чей перевод Шекспира
удачнее - Лозинский?.. Пастернак?
В библиотеке длинная молчанка -
прекрасный оселок для языка,
а чувство - заморить бы червячка -
утяжеляет пресс максимализма.
- Нет, Паша, жанр трагедии достоин,
ты вспомни, Ломоносов что писал, -
высокой речи. Речь диктует жесты...
Представь-ка ты Шекспира на подмостках
театра "Глобус": как бы он играл
тогда,
в неторопливую эпоху?..
Нет, классика живёт не этим днём.
Прекрасного удел - ретроспектива!
На том стоим!!!
- И стой себе, как пень!
И декламируй хоть до посиненья,
верней, - не ты, а твой старик Шекспир...
У Пастернака он -
другое дело:
раскованность и тяга к просторечью;
все персонажи - это мы с тобой,
хотя и наша роль третьестепенна
подчас в боронье жертвенном со злом,
которое - сам знаешь - ежедневно.
И тут бы согласился я на роль
оруженосца принца Фортинбраса
Норвежского...
- Да, братец, ты - статист! -
- А ты! А ты-ты даже не статист!
Ты попросту - сторонний наблюдатель!!!..
Мы не идём - а мимо нас минуют
добротные ещё особняки,
хрущобы и ампир послевоенный.
И то и дело - нос по ветру: там
повеет - это жарится лучок,
борщом пахнёт из темной подворотни.
И редкий повстречавшийся прохожий
в мельканье снега схож с марионеткой -
а дёргает за ниточку метель.
Но, чу! - знакомый смех, как колокольчик.
- Володь, гляди, откуда их несёт -
Наумова и Клёцкина! Тикаем,
а то сейчас допытываться станут:
"Где были вы?"
- Павлуха, - вот сюда!
- Но ты же - ни ногою в этот двор!
- Иди ты!..
и без лишних пререканий
ныряю в тень от каменной коробки
со странным чувством: как же это так -
сейчас я там прогуливаю школу,
а здесь...
Здесь закрывается портал...
25.10.2015