Ты не была растерзана твёрдым клювом,
мышцей трёхпалой жилистой лапы.
Тебя наградили окраской, ужасно угрюмой,
не выделяющейся походкой —
как после нескольких рюмок граппы.
Твоя траектория, чрезвычайно стройная,
не подвела в процессе касанья нагой земли:
холод её ты впитала, как нечто заранее данное.
Полно пустого плача и сожаления
о безвыходности судьбы!
Как же тщетны попытки твои, красавица,
стать нарядней, меняя покровы, маскарадные маски.
Всё равно ты останешься грубоватой,
никому не понравившейся особой, —
в бытии листа своего даже не значимой.
Ведь никто не узнает твоих страданий —
как ты грызла местечко под боком бросившей тебя матери,
как боролась за жизнь средь таких же, как ты —
шаровидных, крепчайших оков,
белизною матовых.
На коротких ногах совершала ты похождения.
Видела, кажется, больше, чем самый опытный путешественник;
изучала другие места, обывателями неведомые.
И спасла тебя только любовь
тяги к вечности.
И на фоне безликой твоей агрессии
на тот мир, где единственен дар,
что способна ты принести,
оставайся, пожалуй, в надежду верящей,
оставляй за собой самый прекрасный шёлк
перекрёстками собственного пути.
Знаешь же, что однажды, холодным утром,
ты построишь, красавица, новый уютный дом,
из которого в скором, конечно, времени
ты горделиво выпорхнешь удивительнейшим, хрупким,
но таким же бессмысленным существом!