Я рубил дрова;
из летней кухни выйдя, мать вынесла мне арбуз,
и положила его на плаху. На этой плахе
сложило голову много покорных деревьев -
я был палачом. У нас в деревне
каждый третий палач и отчаянно ненавидит поленья,
особенно декоративной осенью,
во время праздника всех эксгибиционистов, в начале сентября,
когда множество арбузов,
потеряв голову, катятся к нам из Херсона,
на плаху таким палачам, как я.
Арбуз был не трус,
но он уже потерял надежду
на жизнь, он знал, что его непременно зарежут,
воткнут в полосатую голову нож - он ждал своего часа,
средневековых инквизиторских пыток, сидя на плахе
сжавшимся внутрь сладким окровавленным мясом.
Но как только я всадил в него орудие пыток,
арбуз лопнул кривой иудейской улыбкой
от уха до уха,
во всю голову своего круглого слуха.
Как блажной,
честное слово, под кухонным ножом
улыбался арбуз - идиот идиотом.
Мне неведомо, о чём тогда думал арбуз
и о чём вообще думают аборигены, живущие на "баштане",
поскольку я никогда не бывал в Херсоне
и мысли подобных, весьма экзальтированных, персон
для меня тайна
за семью английскими замками.
Листья, молча, облетали с деревьев;
в вышине, почти не грея, светило осеннее светило;
на эшафот с гильотиной
торжественно восходило бледное аристократическое небо.
Как же я люблю этот красный мозг,
не серое вещество ума, а разум полный сахара и крови,
стекающий по моему шершавому подбородку,
подбородку палача с сорокалетним стажем,
убивающего всякого на кого укажет
королева-мать.
Я не знаю, как там в Киеве
среди мутной богемы и прокуренных иезуитов
(в городе другие совсем краски и совсем другие линии),
но у нас в деревне, я часто вспоминаю
натюрморты кисти осенних фламандцев
с толстой столетней плахою мясника посредине
из которой торчит крестьянский топор
с изогнутым топорищем, а подле топора
лежит кровавый обезглавленный арбуз
то ли французского то ли английского короля.