Книга 2 Кто я? Глава 3 Язык

               
                "ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН" (Отредактировано)

                Том 1
            
               "ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОЙ ВЕДУНЬИ О ПОИСКАХ РАДОСТИ МИРА"

                Книга 2

                "КТО Я?"

                Глава 1

                "ЯЗЫК"

Тем временем в подвале
Секвестра предлагала с уксусом повязку
Авигадору — третьему жрецу,                (Авигдор — иудейское имя),
что расшибся крепко об обод головой,
когда плащом раскрытым зацепился
за украшения повозки третьей.

Его под лошадьми гнедыми хорошенько протащило,
и целый час с икотой через нос и рот тошнило.
 
Подковами избитый,
Авигадор блевал в слезах кровавою мокротой
в свой чёрный плащ изорванный и мокрый.
В расписанный узорами глиняный горшок
он внутренние воды с кровью бесконечно изливал.
И тем смущал обрезанной мужскою плотью женщин.

Второй жрец — Йеошуа, тот, кто попал                (Йеошуа — иудейское имя),
под копыта дюжих кобылиц второй повозки
с раздробленной в плече
опухшею, висящею как плеть рукой —
едва сидел, сползая с деревянной лавки
иссиня-красный и избитый,
в уродливых порезах,
и осколках от ритуальных чаш.
И подвывая псом бездомным,
слабел и кровоточил весь.

Никак не удавалось Секвестре остановить ту кровь. 
Но как? Когда от вида крови и запаха блевоты
девушку с души саму воротит?!
Без опыта и проколоть-то невозможно сразу
тугую плоть ножом,
не то, что шить иглой, когда кричит недужный
и рёвом рвёт его нутро наружу.

Здесь тоже нужно было шить
иль кость вправлять.
Иль, может, даже резать-отнимать
с плеча раздробленную руку.
Здесь опыт нужен был Адониса отца.

Девица волновалась, боялась и дрожала,
и помощи от матери ждала.
Прикрыла нос льняной тряпицей
и с нетерпением её молила:
— Что делать, мама, подскажи?
Я так уже устала ждать твоих советов.
Ну где же ходит папа?!
Меня сейчас саму стошнит…

А мать, врачуя Здорга, терпела и молчала,
взглянув на дочь, ей скупо отвечала:
— Намажь под носом мятным жиром.
Закончу — помогу.
Тут нужно торопиться.
А вы, мужи — немного  потерпите.
Здесь, под руками у меня дороже —
Время — жизнь.

Йеошуа стонал, кричал, ругался
и взад-вперёд на лавочке качался,
вставал и лихорадочно бродил
в подвале от стены к стене.

Всё требовал, чтоб принесли ему сейчас же
омелы с маком крутой целительный настой.
От боли выл, дрожал,
открыть подвал и выбраться на улицу пытался.

Он угрожал Авроре
страшным гневом Отца – Бога,
что упадёт огнём с небес на голову её.
Он женщинам и лекарю расправой угрожал.

Орал и клялся, что обладает страшной силой,
и если не получит свой настой омелы с маком… 
то от боли корчей умирать
тут будут все поочерёдно, долго.

Сквозь рваный плащ
усталая Секвестра случайно увидала
на его руке резной рисунок чёрный:
крест–меч, который трижды плотно обвивала
большая красноглазая змея.
Оскалив зубы, в лотоса бутон она плевала.

Аврора, в который раз уж
Йеошуа спокойно отвечала,
что пролилось на площади
всё молоко из мака,
последнее — сглотнул их друг.

Что нужно потерпеть
и не смущать других гостей,
что тихо в доме, выздоравливая, спят.

Так, не отвлекаясь, терпеливо, аккуратно
дрожащими руками Аврора продолжала
при затухающих свечах
и ярких ртутных лампах
усердно шить всю ночь
уродливую маску Здорга,
пока тот крепко спал от сонного настоя.

Аврора ложкой удалила глаз.
Клещами – выбитые зубы
и осколки кости.
Зашила тонкой нитью шёлка лоб,
пустое веко, щёку, мочку уха.
Осталось верхнюю губу, язык
и аккуратно вправить нос.

Она устала, очень пить хотела,
но шить-спасать лицо не прекращала.

Иглу усердьем пальцев тонких изогнула
и так и шила округлою серебряной иглой.

Грек с Аттаки — Олкейос,
что с бородатой обезьянкой был,                (Олкейос — греч.знач. — сила)
Йеошуа и Авигадора пытался успокоить
и разговорами отвлечь от боли.
На лавку крепко аккуратно усадив обоих,
с улыбкой зубы заговаривал он им.

Он говорил о всяких чудесах,
о невероятных трёх штормах,
что пережил корабль с командой за неделю
в морском походе в этот раз.

Рассказывал о диве и огнях,
небесных колесницах Ра и Сэта,
о спящем в белый шквал дитя,
о рыжей преданной её собаке.

Но вдруг Олкейос улыбаться перестал.
Когда взгляд опустил — случайно увидал,
сокрытый в ножнах в драном сапоге
кинжал со злобной белой рукоятью череп.

И рулевой наш, как перед бурею собрался,
и будто у своего весла на страже встал.
Он пожалел, что доспехи и оружие
в Великий праздник Возрожденья
сейчас в дому друзей своих оставил.

Подумал: если что, то голыми руками
калек вот этих остановит.
И коль придётся,
то двоим сломает шеи, как гусям,
но Мэхдохт и златокудрое её дитя
своею силой оградит от злоключений.
 
— «Хм… Обрезанные греки? Из Афин?… Сказали.
Авигадор, Йеошуа и Здорг — не наши имена…
Не имена Египта — тоже.
А перед болью будто без души.
Что за мужи?!
Что, у жрецов столицы
нет сострадания и терпенья?
Такого прежде я не видел.
Странно, странно.
Какого храма, в самом деле, эти мисты?
Какого культа силу применЯт?»

И сжал кулак.
Ведь вы же помните?
Всё верно —
Олкейос на рулевом весле всегда несёт дозор
на Аттаке — на галере славной боевой.
Кулак его, как молот крепкий.

Он помнил, что к вечеру второго дня
вернуться должен в порт,
а утром ранним — корабль выходит в море…
И думал,
что женщинам сейчас нужней защита и опора.
Считал, что для эллина любого
есть ЭТО дело — первый долг.

Вот наверху два раза глухо
провернулся ключ в замке.
Открылась дверь тяжёлая в подвал снаружи
и с лампой – в ней негасимой белою свечой,
не торопясь, вошёл
с настоем сонным свежим Тэррий.
Он сразу услыхал скандал,
и требования раненых жрецов неместных.
Остановился лекарь с чашей на ступенях:
— Вы… оба. Посмотрите на меня.
Вот ваш настой для облегченья боли.
Сварил, принёс и остудил вот только.

Они и ринулись вдвоём к нему как псы.
— Сидеть на месте, афиняне!
Я - сказал!
— вдруг властно прошипел Адонис Тэррий.
 
Увидев бледную уставшую жену
и дочь, забившуюся в страхе в угол,
он чашу над собою приподнял
и показал, что тотчас же готов разбить
столь драгоценный им сосуд.

— Не то мучения продлятся ваши!
Я здесь уже. И буду шить обоих сам.
Поверьте мне,
я лекарь почти что двадцать полных лет.

Мне боль чужая,
как старому рабу глоток помоев.
Давно я притерпелся к гною и привык!
 
Без сожаления за боли, причинённые в леченье,
могу зашить вас как героев Спарты — чисто, гладко,
иль как свиней на праздник — грубо, через край.

Иль даже, не удаляя тлен и грязь,
в повязки чистые накладывая мази,
исполнять нечистоплотно эскулапа долг,
чтоб умирали долго в болях, а не сразу.

Так послушанье? Выздоровление без тяжких мук?
Иль без леченья — воспаление, боли?
Или в мученьях долгих смерть?
Ваш выбор. Говорите.

Оба в чёрных одеяниях притихли,
но в страданиях исступленно возопили.
— Ты со жрецами так говоришь, аптекарь?!…
— Ты об этом пожалеешь, грязный грек!

Адонис:
— Конечно, пожалею, но потом.
Пред болью, что воины, что овцы — все едины.
И кровь у всех красна, и жизнь одна.
Вам выбирать, сказал я.
Так мне разбить кувшин последний?

— Нет, нет! Отдай сей час же!

— Я дам настой,
но коль лечение моей жены не любо,
то можете и уходить. Сейчас.
Её ждут и другие люди.
Их боль, ожоги, травмы и увечья
также жаждут облегчения немедля,
как и ваши.

Что скажете?
Вам не мила, как лекарка, Аврора?!
Тогда в сей час же уходите.
Вот, двери отперты!

Они смиренно подошли.
Адонис зачерпнул им меру,
дал поочерёдно.

— Так много лучше. Глотайте неспеша.
И там, на лавках мирно посидите.
Я обещаю, скоро станет легче.
К вам подойду чуть-чуть позже.
Терпенья наберитесь. Ждите.

Спустился ниже в чистоту белёного подвала,
горшок залитый кровью лекарь углядел,
брезгливо отвернулся, дыханье задержал
и заглянул скорей за занавесь к жене.

— Как ты? Цела, любовь моя?
Что? Шумели? Напугали эти мисты?
Я всё, я здесь, я рядом. — Обнял крепко.

— Я подменить тебя готов.
Зашить? Закончить за тебя работу?

Аврора:
— Да нет, пожалуй.
— Но ты устала…
— Дыханием своим прибавил сил, мой Тэррий.
— А ты своим…
— О, я рада так, что ты уже пришёл…
Ещё б немного…
Глаза от света ламп устали...
И свечи скоро догорят дотла…
Но, слава Персефоне, я цела
и кончила уже работу.

— Я - страшен? Рассмешила.
Я мягок пред тобой всегда,
как новорожденный ягнёнок.

Адонис через плечо жены увидел зашитую
разорванную прежде в клочья плоть лица.
— Аврора, ты просто чудо сотворила!
И сделала всё тонко, так искусно.
Воссоздала лицо! И видно жизнь спасла!
Я б не сумел и половины так соединить!
Какие руки! Бог Асклепий!
Да ты талант! Не ожидал…
Взяла ты нож обсидиана, чтоб резать плоть?
О-о... округлая из серебра игла?

— Да-а... Так получилось, Тэррий.
В усердии она вся изогнулась.
Так руки у меня теперь дрожат... Гляди.

— Ты ею шила?
И обрезала плоть стеклом дракона?
Чудный выбор!
Получилось очень аккуратно.

— Да, милый. Округлая игла удобней.
Стекло же режет много тоньше и точней.
 
— Ведь, право, я не думал, что руки женские… 
так могут быть бесстрашны в этом деле.
Предполагал,
тебе придётся шить не тело — труп,
и знания о человечьем теле
просто пригодятся в жизни.

— Да… вот и пригодились, наконец,
твои бесценные уроки.
Я рада, что доволен ты.
Кого из этих будешь первым шить?
Они опасны… — на ухо ему шепнула.

Адонис понимающе кивнул
и громко произнёс,
так чтобы его слыхали оба.
— Я выберу того к лечению быстрей,
кого стенаний не услышу!
Скажите, где ваш третий?

Те двое не сказали, что третий сразу же ушёл.
По лавкам разбрелись, устало сели, разлеглись.

Адонис:
— О, а этот, кажется, проснулся.
Здорг, слышите меня?

И тот едва приподнял руку.
— «Да».

Адонис:
— Вам больно? Макового настоя?
Я свежий крепкий заварил, принёс.

Аврора:
— Да. Давай дадим немного,
только после.
Сон долгий — лучшее лекарство для него.
Больной, мне кажется, давно уже проснулся,
но боли он совсем не ощущает.
Хвала богам и Коре-Персефоне, терпит.

Должна сказать тебе, мой милый,
я применила мазь свою впервые
на масле тиса с соком мяты и крапивы,
что составляла в полнолунье до утра.
Так быстро кровь остановилась в ране...
И Здорг от мази этой на лице
укол иглой и нож не слышит вовсе.

— Что, так и есть? — 
взглянул на Здорга Тэррий.

Он подал знак рукой, что так и есть.

Адонис:
— Аврора, да это просто чудо!
Расскажешь полностью рецепт, состав?

— Конечно да, любимый.
Я записала на пергамент.
Папирус, верно, для удачи не надёжен.
Как чувствовала. Взяла последний лист.
Мне нить обрезать лишь осталось… —
обрезала ножом стеклянным.

— Всё, зашит уже и нос. 
Всё будет хорошо,
когда вся плоть срастётся.
Поверьте, Здорг, я постаралась.
Надеюсь, воспаления не будет,
лишь небольшой отёк.
Но шрам останется навеки,
со временем он станет незаметен.
А синяки, конечно же, пройдут совсем.
Бодягу утром от отёков заварю.

Здорг знаками спросил:
— Я говорить смогу?

Она слегка кивнула:
— Всё, так же как всегда, в руках богов.
Я тоже помогу.

Адонис:
— Пре-вос-ходно!
За плечи обнял усталую и бледную жену.
Она чуть не упала от бессилья.

Аврора:
— Секвестру уведу отсюда.
Ей хватит испытаний на сегодня.
Прислать тебе Ахилла помогать?
Он отдыхал, поспал и будет в силе.

— С горячею водой пускай сойдёт сюда.
Свечей побольше принесёт,
верёвки, чистые ножи и клещи.

— Я льна спущу к тебе в полосках?
Ах, да... И нитей шёлка тоже.
Все до последней на лицо я извела.

— Верно. Да.

— Олкейос, отведёте нас наверх?

Он оглянулся на притихших, встал.
— Конечно.
Ахиллу помогу принесть, что нужно.

Аврора чуть кивнула, шаг сделала неловкий
и на ступеньке первой пошатнулась.
Олкейос и Адонис поддержали дружно.
Аврора подарила мужу взгляд и выдох,
глазами гостю-греку улыбнулась и кивнула.

— Дочь за руку своей рукой возьмите.
Она устала и бледна.
ЕЁ вы крепче поддержите.

Секвестра, доченька, нам отдохнуть пора.
Вставай, пойдём наверх.
Ночь уступила утру все свои права.

Адонис:
— Да, верно, утро, Секви.

Девица вышла из угла,
вцепилась в руку грека,
за ним усталая пошла.

Олкейос:
— Тэррий, я к вам сейчас вернусь.

Тэррий:
— Конечно, жду.
Придётся поработать силой, вижу.

Грек обернулся на двоих,
что засыпали по углам.
— Так я ж готов всегда.
Воды б напиться только.
Иссохло горло
языком чесать всю ночь.

Аврора:
— Пойдёмте с нами наверх.
Там есть вода
и есть чем подкрепиться.
Вина хотите?

— Горячего? О, да!
Во мне так пусто,
как в засуху в колодце!

Аврора:
— Адонис, слово мне скажи,
Саманди и Сатир с охраною вернулись?

— Сидели за столом, когда я уходил.

— А на мистерии вы не опоздали?

— Всё хорошо. Успели. Проводил.

Грек вспыхнул:
— Саманди, вы сказали?
Саманди здесь?! Я услыхал.
Такая рыжая с небесными глазами?
И с рыжим псом везде всегда?!

За Авророй рулевой пошёл ступенями наверх.
Аврора:
— А вы их знаете?

— О, да! Обоих.
И, конечно, Марка. Мэхдохт тоже.
Однажды в шторм такое видел в небесах!..
Саманди — ангел, посланный Богами.
На судне всю дорогу люди говорили,
что дева — возрождённая Сивилла во плоти!

Аврора:
— Они семьёй гостят у нас уже неделю.
И девочка добра, умна,
рассудительна, красива и смела…

— Я думал они в Дельфах… Говорили.
И будто слышал, что направятся туда.

Секвестра недовольно вздула щёки.
— Да, уж конечно, ангел…

Здорг услыхал последние слова
и малой златовласой девы описанье,
вдруг что-то заподозрив, рассуждал:
— «Сивилла-Тара,
видящая суть вещей и времени поток,
жива?!
Не может быть!
Я сам отравленной стрелы ей поцелуй послал.
Она что, здесь?!
Вот в этом пребывает доме?!
Невозможно! Нет!
О девочке всю ночь без устали
болтал вот этот грязный грек!

Стара должна быть баба,
коль яд она превозмогла.
Но видел точно — умерла!
Там, в Таврике, в лесах...
всё это было на моих глазах.
И белый волк её издох наутро, видел.
Но, видно, руку приложить успел Саам,
а кровь ей дал и спас от забытья дракон.

О, боги! Тара возродилась?!
Она сейчас ребёнок?!
Здорова и опять жива?!
Нет, нет! Так быть не может!
Пока мала — немедля уничтожить!»

Аврора к Олкейосу:
— Прости, сосед.
Вчера твоё лицо в грязи и саже не узнала.
 
— Да ничего.
Бывает, сам себя порой не узнаю.

— Ты возмужал, окреп
и ростом выше стал.
Уж сколько лет прошло,
как дом родной покинул.

— Почти что восемь.
Объездил целый свет.
Такие видел земли!

— Давно ли прибыл?

— Недели две прошло,
как белогрудая моя богиня
на крыльях принесла 
живыми нас к вратам Афин.
Спит Аттака в порту сейчас.
А я вот с мамой и сестрёнкой
пребываю в Элевсисе дома.
Скажи: как маленький Ахилл?
Он вырос? Возмужал? Здоров?

— Идём, друг мой, увидишь.

Дверь хлопнула, закрылась.
Замёрзла тишина в подвале.
Стоял зловонья-тлена стойкий смрад.
 
Адонис мятным жиром смазал нос,
открыл окно, другое, третье,
поставил ближе лампу со свечой.
По локоть вымыл руки мыльным корнем,
тряпицей чистой насухо обтёр.
Не торопясь осматривал калек двоих
и размышлял,
какое лучше предпринять кому леченье.

Здорг, испытывая нарастающие боли,
кипел умом, едва ли трезво мыслил:
«Да неужели придётся начинать
опять всю эту кутерьму?
Понадобятся силы.
Прольётся много крови, вижу…
Узнать вначале,
что нужно возрождённой Таре,
кого где ищет,
и для каких свершений родилась.

К Оракулу спешит? Зачем?
Ведь он сейчас молчит.

Так что там дева будет делать?

Куда потом отправится из Дельф?

Узнать её в лицо вначале!
И все деяния её предотвратить!
Зарезать, сжечь иль отравить
сейчас же, не потом!
Как повзрослеет — будет не по силам
ей снова помешать
свои свершать поступки и дела.
Она разыщет Радость Мира.
Уже опять близка та дата,
когда на небесах светила станут вряд
и приоткрыты будут звёздные врата!

Мой Бог, я слаб.
Понадобится помощь.
Время… мне нужно время,
чтоб раны залечить!
И этот грек-атлант-болтун,
клянусь,
ещё до новолунья
отдаст свои мне силы!
По капле его выпью за три дня.

А дева молодая, Секви, слышал я,
страхами и завистью полна…
Так значит, принесу её тебе, как жертву, Яхве.

На алтаре двенадцати прекрасных юных росых дев
прольётся кровь, как раз на Песах.
Я вознесу тебе гаввах.                (Гаввах — энергия, излучаемая в муках)
Хвала богам — работорговля ныне процветает.
Всё! Решено! Да будет так!
Усердием Авроры буду жив, и буду говорить.

Я спа-ать хочу-у и пи-ить…
Иссохло гор-рло-о.
Как мой язык до ис-с-ступления болит
и челюсть ноет!
В мозгу опять з-зудит, с-скр-рипит:
«С-с-санти! Тар-р-рталья! Тар-р-а!»
В груди от имени её
как будь-то бы огонь горит,
и руки тоже, как чужие!
Аврора только что сказала,
что сон лекарство лучшее моё…
Так буду пить его не в меру.
Сутки!».

Трясущейся рукой он взял сосуд
Кой-как отёкший рот чуть разомкнул,
К настою с жадностью прильнул,
лил за губу, но пролил мимо.
Собрался с силами,
Прицелился, попал, налил.
Два-три глотка сглотнуть едва осилил.
Глаза закрыл, на спину тяжко рухнул.
Вдох длинный потянул в себя
и понял – закончились все силы.
Ум Здорга быстро помутился,
в сон провалился, там пропал.

    *    *    *
Олкейос ввалился в трапезную,
успев застать там уходящих на покой
троих друзей охраны Марка:
— Друзья! Друзья! Как я вам рад!
Хвала Деметре…
Ой, или Ра хвала?

Таг-Гарт:
— Хвала богам.
Олкейос, ты?
Акулу тебе в брюхо, проходимец!

Мэнэс:
— Ну, да здравствуй, брат!
Что делаешь ты в праздник в Элевсине? — обнялись.

Иа:
— Сменил на твердь ты паруса тугие?

Олкейос:
— Да не-ет!
Пришёл за покаянием к Деметре, как и все.
Мне паруса тугие — вдох глубокий,
а звёзды в небе — жизни путь.
Я отдохнуть решил чуть-чуть.
Заехать маму повидать,
побаловать подарками сестёнку.
Привёз ей скатных жемчугов из Таврики на свадьбу.

Таг-Гарт:
— Так всё ж устал от жизни кочевой?
Обзаведись детьми, семьёй.

Олкейос:
— Нет, я уже женат на море,
на его дыхании пьянящем — на Марине.

Мэнэс смеётся от души:
— Так выбери себе Марину-деву
в теле человечьем гибком и тугом
и с ней качайся на волнах Эроса.

— О-о… нет!
Я взвою псом бездомным вдалеке от моря
и до утра ещё за тридевять земель сбегу.
Мне суша и девичьи слёзы — яма!
Слабею я от них.
Я — пёс морской, Мэнэс.
И все певучие грудастые Марины в мире
не стоят воя волн и высоты небес.

Паки, твёрдо хлопнув по плечу его:
— Как хочешь, брат. Твой выбор.

Олкейос.
— Да, выбор мой.
Как я вам рад, друзья!
Слыхал я только-только,
что Саманди с Мэхдохт здесь,
и вот поднялся из подвала в дом,
что б повидать красавицу морскую.

Таг-Гарт:
— Олкейос, ты что, в дитя влюблён?
Хорошо, что Марк тебя не слышит.
Не то тот час же был бы оскоплён!

— Да я-я?!
Я не влюблён. Я очарован!
Всё помню, как вчера,
как это было в шторм тогда.
Огни, огни и тьма…
И крылья Аттака открыла…
И будто бы драконы ожили и
над волнАми воспарили…
Архандр в безумии кричал, я слышал:
«Нас сами Бо-оги понесу-ут!...»
Так и случилось, понесли…

Признаюсь честно вам, друзья:
чуть не обделался тогда.
А девочка весь шторм спала в объятьях пса.
Как так возможно в белый шквал и качку дрыхнуть?!
И тот совет, что спас всем жизнь тогда,
его дословно помню я:
«Покажите Тьме корону Ра», она без слёз сказала.

Вошёл Уилл:
— Кто здесь гремит, как гром небесный?!
Утро, люди ж спят.
Услышал голос мне известный.
Олкейос, ты? Бродяга, вепрь морей.
Какими занесло сюда ветрами? — подал руку.
— … Тише говори…

— Да вот, принёс я раненного в дом к Авроре.
На конной давке, что вчера случилась,
кому-то раскроило челюсть и часть лба.
Аврора сшила. Так искусно…
Там двое ещё стонут
и Адонис Тэррий усердно шьёт тела.
Но, очевидно, худо дело у обоих.
Такие раны в праздник неспроста!

Уилл:
— А-хх, да...
Слыхал уже об этом. Доложили.
Жаль, не было меня на давке.
Уж я бы разыгрался,
остановил повозки силою плеча.

Таг-Гарт:
— Сатир, малец, там отличился славно.

Уилл:
— Да, да… наслышан я.
О том уж спозаранку весь Элевсис гудит.

Олкейос:
— А где же девочка, скажите?!

Уилл:
— Ушла вот только с Мэхдохт.
Возможно, спит уже. Намаялось дитя.
Сказал тебе я: «Тише».
В мистериях мы отгуляли до утра,
выплясывая хороводами сиртаки.

Олкейос — тише:
— Что ж, жаль…
Я опоздал явиться перед нею.
Не пострадала там вчера?

Таг-Гарт ответил взглядом:
«Да что ты! Нет, конечно!».

Олкейос:
— Строгие глаза отроковицы.
С ней всё хорошо?

Таг-Гарт:
— Конечно. Как может быть иначе?

Аврора, причесавшись и сменивши платье,
уставшая пришла к гостям:
— К столу садитесь разом.
Я принесу вам чашу каши из овса,
Сыр, молоко парное, фиги и оливки.
И вот горячее вино, берите.

За столом Уил, Мэнэс и Таг-Гарт.
Олкейос, проголодавшись,
Ест, пьёт в два горла и
живо продолжает разговор.
Друзья вино с водой хлебают неспеша,
закусывая старым ароматным твёрдым сыром.

Олкейос:
— Где Марк? Вам достаётся от него?
Характер твёрдый — камень.
Лучше моря нет жизни для меня.

Уилл:
— Марк ранен вот уже неделю как.
Отравлен был клинком в бедро и шею. Ночью.
Теперь, хвала Богам, всё хорошо.

— Ранен?! Слава Ра, что жив! —
не доел Олкейос и отставил чашу с кашей.

— Как случилось?
Тяжко ранен?! Где и кем? 
Он поплатился сразу?

Таг-Гарт:
— Нет. Не совсем.

— А известно кем был совершён налёт, порез?
Искали?

Мэнэс:
— Где? Как?
В ночи свершилось нападенье.
Под маской смерти скрывали их во тьме плащи.
Лишь видел крест-кинжал, обвитый гадом,
на руке убитого Таг-Гартом.

Иа, подтверждая слова Мэнеса,
показал на предплечии своём,
что видел сам такой рисунок.

Олкейос:
— Их было много?

Иа:
— Как будто бы тринадцать.

Олкейос распахнул глаза:
— А вас?

Мэнэс:
— Нас пятеро и Марк.

Олкейос:
— Их было вдвое?!
А чего хотели?
Выкрасть что-то? Злато?

Мэнэс:
— Нет, как показалось сразу мне.
Лишь Марка наверняка лишить утра и жизни.

Таг-Гарт:
— Всё верно.
Хотя… есть у меня предположенье,
что тот старик-отшельник,
что днём нам встретился в горах
и Отдал Марку свёрток — подарок для Санти…

Мэнэс:
— Заколку-фокус с камнем?

Таг-Гарт кивнул.
Уил Таг-Гарту:
— Санти? Кто есть Санти?

Таг-Гарт:
— Ах, я оговорился, наша Самандар.
Санти — так называют ангелов этрусков, русов.

Под лестницей Секвестра
баранину холодную и хлеб брала.
Слова о Самандар расслышала и,
притаившись, слушала, внимая тайный смысл
негромких фраз её охраны.

И поняла, что эти люди,
о которых гости-египтяне говорят,
как раз сейчас сидят в подвале,
и целью ИХ ножей был Марк легат
и, может быть, сама Саманди.

И вспомнила Секвестра,
что видела вчера в её причёске
ту самую заколку-фокус с камнем.

Уил Таг-Гарту:
— Откуда знаешь? Ты что — этруск?

— Признаться… да. Так вот…
Старик тот вскоре был умучан и убит,
и ритуально оскоплён и обезглавлен.

Иа:
— Ритуально? Вот новости какие?

Таг-Гарт:
— Так видел сам.
Я объезжал окрестности Афин под утро. Помнишь?
Нашёл и сжёг его останки обгорелые под грушей.
И их вознёс на небеса в костре священном — кроде,
как предки завещали нам.
 
А он на следующую ночь явился мне во сне.
И что-то странное пробормотал там мне.
Беречь мне строго приказал Саманди,
заколку-ключ и чистый жемчуг Мани.
Отдал мне в руки белый посох
и имя тайное своё назвал:
Из Таврики Ратша Саам.                (Ратша-Воин. Саам-Преодолевающий)

Мэнэс:
— Жемчуг Мани? Что это?

Таг-Гарт:
— Не знаю.
Догадываюсь, может быть, чуть-чуть.
Я на груди во тьме ночной
видал его рисунок красный:
лотос с жемчужиною белою внутри
и крест немного странный —
Нарисовал он пальцем на столе
свастику «Живое солнце Ра».
— Он излучал лазурный свет,
как будто вместилищем души священной был.

Потом свечение совсем погасло,
а над головой моею в тот же миг
вскрикнул и промчался горный сокол красный.
Крылом чуть плащ мой не задел.

С тех пор я будто вижу, понимаю больше
и слышу шёпот звёзд
под куполом хрустальным.

Олкейос:
— Что ты сказал?
ЧТО, ГДЕ ты слышишь?

Таг-Гарт:
— Сказал — Саманди наша — клад.
Оберегать ЕЁ нам нужно.
Я думаю, что обезвредить сложный яд
не каждому жрецу и даже лекарю под силу.

Олкейос:
— Ах, вот как!
Так он хранитель древних тайн Дарии Великой…
Старик тот воин Бела Света Ра…

Таг-Гарт кивнул:
— Похоже, да.
Беловолосым был и светлый глаз имел,
такой, как небо ясным утром.

Олкейос:
— О… О таких я много слышал,
но, ни разу не встречал…
Как будто все они сошли с небес
гигантами на колесницах Ра.

Что пирамиды в Гизе не рабы,
а дети исполинов сотворили
умением божественным своим.

Иа:
— Да и Саманди — дитя, как видно, не простое…
Не зря её учитель-звездочёт
отправил через море в Дельфы.

Таг-Гарт:
— Об этом я не раз уж думал.
Тише, други. — Обернулся.
— Пойдёмте все в хлева поговорим.
Такое чувство, будто рядом кто-то лишний
на наши рассужденья уши навострил.

Олкейкос:
— Да, да…
Есть и у меня такое чувство.
Но прогуляться с вами не смогу.
Адонис Тэррий ждёт меня в подвале.
Я обещал помочь ему.
Сейчас придёт Ахилл — я с ним туда уйду.
Освобожусь — найду вас, братья.

Оставив трапезу,
все поднялись из-за стола и увидали,
Секвестру что под лестницей тихонечко стояла.
Смутившись, что врасплох её застали,
зевнула дева безучастно,
отвернулась к полке с сыром,
как будто там его брала.

Уилл:
— За угощение благо дарю, хозяйка.

Секвестра не подала и вида,
что услыхала слово учтивого укора.

Уилл:
— Уж утро, братья. Солнце встало.
Пройдёмся лучше не в хлева, а к морю?
И прогуляем лошадей в заливе.
Пора размяться хорошенько им.

Друзья кивнули.

Минка:
— Кто их привёл? Мы их везде искали.

Уилл:
— Соседи на восходе сами привели.

Таг-Гарт:
— А кто из нас возьмёт Арэса прогулять
к источнику напиться?
До вечера конь застоится в стойле.
Сатир, не помня ног, проспит полдня.

Минка, Иа отрицали.
Таг-Гарт кивнул и взял
как угощенье для Арэса
овсяную лепёшку со стола.

— Что ж…
Я пойду, найду понятные слова.
И этот жеребец, я видел — мудрый.
Надеюсь, внемлет греческому языку Таг-Гарта.

Минка — Таг-Гарту в хлеву у стойла,
седлая своего коня:
— Ты что, узду Арэсу не наденешь?

Конь морду повернул и весь напрягся,
скосившись чёрным глазом на него.

Таг-Гарт:
— Не думал даже.
Так, как Сатир — за гриву поведу.

Иа:
— Ведь он сбежит.
А где потом искать ты станешь?
Как объяснишь Саманди?

Таг-Гарт размял в руках лепёшку
и пОдал тёплую коню.
Иа глазом ухмыльнулся:
— Ну-ну, попробуй, друг.
Я от копыт его подальше отойду.
Снаружи подождём обоих.

Арэс учуял аромат лепёшки,
немного развернулся,
хвостом махнул и закивал.

Таг-Гарт — коню:
— Послушай, парень…
Сатир — твой брат, устал немного
и спит сейчас в дому мертвецким сном.
И, если ты не против,
пойдём к источнику вдвоём.
Я лишь накину на тебя попону,
чтобы в дороге не продрог.

Я доверять тебе могу, Арэс?
Что скажешь, жеребец-красавчик?
Ты не сбежишь? И задней — не лягнёшь?
Подковой не ударишь?

Конь принял угощение губами,
лепёшку смачно прожевал,
послушно вышел сам.
И, доверяя мужу,
с ним рядышком пошёл.

Таг-Гарт:
— Ну, вот и ладно. Хорошо.


Продолжение читайте в книге 2 "КТО Я?" главе 2 "Ход конём"