Редко какой перевод Амихая давался мне так тяжело, как перевод Элегии о покинутой деревне. И дело не только в сложном и большом тексте, но и в истории,
которую рассказывает автор. В отличии от России, где с каждым годом барабаны парадов на день Победы звучат все громче, в Израиле первый этап войны за независимость (1948-49 гг.) упоминается достаточно редко и, как правило, только в контексте войны с армиями Иордании, Египта, Сирии и Ливана. Думаю, не случайно.
Ибо война это всегда мерзость. А если гражданское население при этом становится жертвой насилия, то мерзость вдвойне. И как-то стыдливо умалчивают и в России и в Израиле о жертвах среди гражданского населения среди и немцев, и арабов, которые случились по вине армий освободительниц. Амихай, как непосредственный участник боевых действий, видел все это собственными глазами и , как человек имеющий совесть, не мог молчать.
Один думал с улыбкой, другой рисковал и рыдал.
Как назвать нам теперь, что составило наш капитал?
Один резал, молился, другой покрывал и молчал.
Мир наполнен названьями словно научный журнал.
Писал поэт в цикле Под прямым углом. Третья строчка, казалось бы, должна напоминать о правилах кашрута, однако, на самом деле напоминает о сокрытии
преступления.
Анализируя Элегию о покинутой деревне, критик Хагай Ругени отмечал, что выбор темы покинутой деревни для израильской литературы не являлся чем-то необычным. С момента войны за независимость и до момента написания Элегии (на рубеже 50-60 гг) другие авторы также выражали свое отношение в событиям 1947-49 , которые сопровождались, с одной стороны исходом арабского населения с территории еврейского государства, а с другой погромами и изгнанием еврейских общин из стран арабского мира – Марокко, Йемена, Ирака, Сирии, Египта.
Логичным было и то, что поэтами и писателями, поднимавшими тему арабского исхода и разрушения их деревень, были, в основном те , кто непосредственно воевал. И Амихай был одним из них. В "Элегии о покинутой деревне" поэт высказывает сожаление о произошедшем и сострадание к невинным жертвам.
Не знаю, сколько еще придется ждать, пока на другой стороне не появится поэт, сострадающий жертвам с другой стороны в той же степени что и Амихай.
I.
Летнее вино расплескалось брызгами на лице девичьем.
Но ущерб был тихим, незаметным, трезвым, даже безразличным.
И столбы деревьев строились как люди, что забыты ныне.
И любовь ракетой устремилась в небо, словно гром в долине.
Чтоб её укутать, вознеслись долины до вершины горной.
Мы почти взгрустнули у ворот деревни на дороге торной.
Как чужак, бродящий где-то по чужбине, я ищу приюта .
Выбираю место своего ночлега среди неуюта.
II.
Белые сугробы покрывают землю далеко отсюда.
Я своей любовью описал когда-то снеговое чудо.
И я нанял ветер чтобы он представил женский вой и слёзы.
На камнях, как память этих слёз текучих, полосы белёсы.
За любовь погибших тяжело запомнить. И в кустах шуршанье,
Шелест крон высоких, шум дождя послужат нам напоминаньем.
Если вдруг споткнутся стрелки часовые, мы трясём часами.
Кто ж тогда на деле ,если мы споткнулись, потрясает нами?
III.
Голоса приносит ветер, как младенца, нежно взяв на руки.
Прояснилась слабость наша когда ночью генератор рухнул.
И когда, казалось, нет предела силе и близка победа,
Нам пришлось в потёмках принимать решенья без тепла и света.
Приземлились мысли, больше не стремятся взмыть, мечту пришпоря.
Мы сидим с друзьями , словно птичья стая на песке у моря.
И в карманах деньги государств заморских. На деньгах проклятых
Различить возможно образы великих на купюрах мятых.
Слышен смех до неба. Облака набухли. Только как-то странно
застучало сердце словно по проходу топает охрана.
Если кто нас любит, это мы узнаем, в том закон природы.
Белые сугробы далеко отсюда. Перед нами - годы.
IV.
Дальше – не молчанье, дальше - вопли, крики. Так скрежещут шины
по песку обочин, когда в гору едет на подъём машина.
Слышишь детский возглас там среди развалин, где играть нелепо?
Потолка достигнув, затихает голос, затем рвется в небо.
Ой ночам бессонным без Иерусалима, ой игривым детям.
Не вернуться больше детям к своим птицам ни за что на свете.
Старые газеты слиплись, пожелтели. Но влекут страницы
За собой в былое, то как документы, то как очевидцы .
В памяти мужчины сохранится образ в платье подвенечном.
Но не вспомнит ветер, потому что ветер существует вечно.
А не подождать ли здесь мне голос Бога? Хотя может это
Поезд на подъёме дал гудок и горы отразили эхо.
Смотри туда, где дети и скворцы,
Где в клетке самодельной плачет птица.
Ей песню спеть и голоса лишиться.
Смотри туда, где дети и скворцы!
Смотри туда, где девушки идут,
Опять смоковницами становясь в дороге.
Они с любовью встретят у порога.
Смотри туда, где девушки идут!
Смотри туда, где надпись на камнях.
Не ты писал, но это был твой почерк.
Пусть не всегда понятен смысл строчек,
Смотри туда, где надпись на камнях!
Побудь в пространстве узком меж землёй
И Богом, птичий гам послушай,
почувствуй горе дома, что разрушен,
услышь тропу, поросшую быльём!
Услышь как ржавый мусорник поёт,
И голос улицы услышь под небом звёздным.
Он переменится однажды, только поздно.
Он переменится тогда, когда умрёт.
Только лишь разрушив всё до основанья мы поймём впервые
Почему у комнат в анфиладе дома стены голубые.
Так ножом хирурга врач кромсает трупы, копошась в утробе,
Чтоб понять законы сокращений сердца и движенья крови.
Девушки укрылись средь овец, висящих в воздухе калёном;
В дождь он обернется и легко пройдется по зеленым склонам.
Послан к земле грешной, он её откроет – и песок ,и глину,
Чтоб не возвращаться и с землёй остаться навсегда в долинах.
С иврита. Из книги Стихотворения 1948-62 гг.