У одноклассницы Маринки Чабовской есть дома пианино- большое, черное волшебство! - в нем звуки подвластны пальцам, подвластны воле. Вот нет ничего, а нажимаешь клавишу и… звук! Любой. Живой. Настоящий. И ты вслушиваешься, внюхиваешься в этот звук, вживаешься в него, трепещешь в унисон. Еще одна клавиша, и опять завораживаешься чистым тоном, каким-то неземным совершенством. Еще одна клавиша и опять восторг! Ну, а уж если повторить за Маринкой целую комбинацию звуков – точь-в-точь, то и вовсе внутри взрыв. «Это этюд Гедике, - поясняет подружка: «до-си-до, соль-соль, ля-ля (на черненьких) - соль, фа-фа-ми-ми (на черненьких), ре-ре-ми (опять черненькая клавиша) -до». Я счастлива.
Гедике … Ге-ди-ке. Звучит непривычно и притягательно. Я тоже хочу произносить, как Маринка «Гедике», только еще небрежнее, даже со скучностью, подумаешь, Гедике, кто ж не знает этого Гедике.
У Маринки мама, папа и бабушка («бабуляба», так однажды малышкой назвала ее, так и «прилипло»). У меня дома бабушка и тетя, мама далеко, «на целине» (деньги, будь они неладны). «Мама, привези мне черепашку и пианино!» - пишу я маме. Из Сибири. Мне восемь-девять лет, отчаянно хочется того и другого. В ближайший отпуск мама привозит что-то четырехлапое и когтистое (или черепашку, или ежика, не помню), царапающее деревянный пол хрущевского новостроя по ночам. Шестидесятые.
А вот пианино пришлось ждать еще целый год, стоило оно тогда 450 рублей, кажется. Нереальная сумма. Но – мама! Какая мама не откликнется на мольбы ребенка, вот и пришлось ей продлевать контракт еще на один год и работать в Сурхандарьинской области Узбекистана, где-то у границы с Афганистаном, в жаре, с привозной водой, в крохотном поселке, среди хлопчатника, нещадно поливаемого химикатами… Мамочка, дорогая моя, любимая, спасибо…
И вот, наконец, мы идем в новосибирскую музыкальную школу. Надо пройти три тура. После каждого вывешивают списки прошедших в следующий этап. Я – есть. Иду на второй тур. Прохожу. Иду на третий, я - в списках: «Степанова Таня». Хоть бы кто подсказал, как готовиться… На третьем туре обязательным было исполнение песни, чтобы с диапазоном, чтобы чисто, чтобы интонировать. Я дома репетирую перед зеркалом, если дома нет никого – стесняюсь домашних. «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой. Край родной, навек любимый! Где найдешь еще такой?» - старательно вывожу тоненьким голоском. И уже представляю, как буду петь на сцене. Как буду играть Гедике, как Маринка, по нотам. В настоящей музыкальной школе!
«Пой, девочка. Что ты будешь исполнять?» - спрашивает экзаменаторша третьего тура. Отвечаю. «Хорошо». Я спела. «А теперь выше, в другой тональности», - говорит она и задает новую ноту. Я пою. И опять новая тональность, и опять. Их там несколько, этих тетенек. Переглядываются, лица без эмоций. Но я спела чисто, я это знаю.
«Хорошо, девочка, а сейчас встань спиной к пианино. Я нажму белую клавишу, а ты ее потом найдешь на клавиатуре.» Я находила. Еще и еще. А вот в последний раз не смогла, растерялась и говорю: «Не могу найти». «Так вот же она», - с видимой радостью сообщает экзаменаторша и нажимает черную клавишу.
Это потом, через много-много лет, мама объяснит, что в те годы было безумно модно отдавать детей на музыку или в фигурное катание. Тогда она никак не могла рассказать, что все немногочисленные места в музыкальной школе заранее были распределены между райкомовскими и товароведами, а мне, «без роду и племени», места не было априори. О чем маме накануне и шепнула потихоньку какая-то дама из жюри: «Заберите ребенка, не травмируйте». Но надо знать мою маму – боец! Ну, и наивная, может, думала, что справедливость есть. Но, может, думала, что «срежусь» на первом туре, что будет не так болезненно. Вот и.
Потом два года подряд мама оплачивала мне частные уроки фортепиано. И опять жила вдали от меня с бабушкой.
Надо было еще купить мебель.