За прилавком арбатской кондитерской
средь конфет и бисквитов с цукатами
в лоск московских румян жилкой питерской
вкралась женщина с ликом ахматовским.
Римский нос, точно нерв настороженный,
глубь озёрец тоски под веками.
С губ её сходят цены пирожных,
как мудрёно шифрованный реквием.
Ей по скулам румянец запойщицкий
полоснул, что закатный луч по полю;
чёлка косится сельской околицей
на ссечённые брови-тополи;
фартук синью небес полуденных
обнял блузочку цвета вереска.
Слышал, сами-де мы – творцы судьб своих,
но теперь мне совсем не верится.
Протянувши купюры, в витринах я,
как в кривых зеркалах, скорчен дострашна;
благодарность из слов общепринятых,
будто мелочь на чай, мною брошена.
Дух мне сводит в озёрцевой холоди
и дырявит зрачками кромешными.
Хоть к чертям кануть, спечься б в их омуте,
да в полу, как назло, нет ни брешины.