СТРАШНО ТАИНСТВЕННЫЙ ДОМ
– Хенде хох!..
Девочка знала, что такой же «хендехох» привёз с войны и её дедушка, бравый пехотинец, отважный пулемётчик и просто герой. Он чуть не погиб на фронте, защищая бабушку, маму и девочку (ну и что, что мамы и девочки ещё не было на свете, зато они родились потом!). А дедушка, раненный в правое плечо, два раза чуть не умер – на поле боя и в госпитале – и на всю жизнь остался калекой. Ему дали много блестящих медалей и два раза в году, в феврале и в мае, всю долгую дедушкину жизнь в ржавый скрипучий почтовый ящик с паутинками не забывали опускать поздравительные открытки. Про войну дедушка вспоминать не любил. «А ну её, дитя!» – в сердцах восклицал он, резко бросая здоровую руку вниз, хмурился и надолго замолкал. Но сейчас девочка не раздумывая предпочла бы знакомому дедушкиному «хендехоху» неведомый и опасный потусторонний мир со всеми его вурдалаками и ведьмаками…
О, этот страшно таинственный дом! И сколько же раз предупредительные и строгие взрослые внушали, что туда ходить нельзя! Но девочку неизбежно манил к себе Всемогущий Дух Заброшенного Дома. Он разговаривал с ней даже во сне. Он обещал ей то, что представить просто невозможно: мир без взрослых…
Когда-то, давным-давно, улыбался этот домишко всей деревенской улице, как и его соседи. И в нём жили, должно быть, такие же улыбчивые люди. Время шло – люди улыбались всё реже и реже. Девочка давно заметила, что умеет улыбаться только маленький человек. А большой – сердится на маленького и постоянно грозится сдать его в милицию (мама всё время делала именно так и не сдала лишь потому, что в будни с утра до вечера работала, а по воскресеньям дверь в милиции заперта – выходной). А когда человек перестаёт улыбаться, он совсем скоро умирает. И больше всего на свете девочка боялась потерять маму. Поэтому на её рисунках мама была весёлой и улыбчивой и всегда с цветами, которых никогда не дарил ей папа. Вот и те люди однажды умерли, потому что забыли, как улыбаются. Дом без людей сразу заболел. В нём поселились бродячие собаки и коты и вездесущие крысы. А потом он начал медленно умирать. Дом без людей всегда умирает. Прогнил пол, обвалился потолок, рухнули стены. И везде выросли цветы: вокруг дома, в доме и на крыше. Казалось, ты находишься в самом центре земли и немножечко под ней. А тишина и полумрак ещё более усиливали ощущение нездешности и таинственности. И не было страшно в этом одиноком саду с печальными цветами. А вокруг стояли и лежали шкафы и шкафчики, с полочками и с выдвижными ящичками, забитые сокровищами. Девочка тотчас же увидела коралловый дворец морского царя, отца её любимой русалочки, «дворец с большими остроконечными окнами из чистейшего янтаря и с крышей из раковин, которые то открываются, то закрываются, смотря по приливу и отливу». Только у царя – безделицы да каменья разноцветные, а тут – вся жизненная необходимость: треснутое зеркальце, тюбик с вымазанной красной помадой, баночка с буро-розовым порошком, отдалённо напоминающим пудру, коробочка без крышки с чем-то вроде зелёных теней, коричневый гребешок с тремя зубьями, шпилька для волос, сломанная игла, две вилки, изогнутая ложка, помятый черпак, кусок тарелки, чашка с выщербленными краями, ржавый утюг с разинутой пастью, разбитая керосиновая лампа, замшелый сапог гармошкой, пара женских туфель с задранными носами и с одним каблуком, грязно-серое лохматое изорванное платье и метла без ручки. Всемогущий Дух девочку не обманул. Здесь у неё был ворох дел – много больше маминого вороха. Во-первых, нужно было подмести пол (ну и пусть себе земляной!) и вытереть пыль. Во-вторых, наколоть дров, затопить печь и принести из колодца воды. В-третьих, приготовить ужин и накормить семью. В-четвёртых, вымыть грязную посуду. И, в самых распрекрасных пятых, напудриться, накрасить глаза и губы и примерить туфли и платье. Всё шло не спеша и своим чередом. Бытовая рутина утомляла девочку, но впереди маячили обещанные Всемогущим Духом красные губы, припудренный носик, зелёные глаза, туфли на одном, но высоком каблуке и белое бальное платье. И ещё он клялся показать мир без взрослых. Дух не мог обмануть. Духи никогда не обманывают детей…
– Хенде хох! – громыхнуло вдруг у самого девочкиного уха.
Страшней было только один раз, когда её чуть не убило электрическим током… «Крови должно быть много!.. озеро!.. или очень большая лужа», – твердил ей Всемогущий Дух, и она всё больше и больше расковыривала уже заживающую коленку. Больно было только чуть-чуть. Сильная, она умела терпеть. «А было ли больно барону Мюнхгаузену, когда он, схватив себя за косичку, тащил из болота и себя, и своего коня?» – вспоминала девочка. Известное всему миру «спасение утопающих – дело рук самих утопающих» ей было неизвестно, а Всемогущий Дух об этом молчал, но она выбрала верный путь, семиминутную дорогу до дому растягивая в полчаса. «Это тебе не вокруг печки бегать от бабушки!» – дырявила себе голову девочка. Это был веселый бег по кругу от доведённой до крайности старой добродушной бабушки, всю жизнь себе под нос бормотавшей «дзеткiхайвасбоглюбiць», в бессилии хватавшей любую мимо пробегающую тряпку и махавшей ею не столько ради устрашения тех, кого по её просьбе без всяких условий должен любить Бог, сколько в знак пленения её маленькими бестиями, которых в худшие времена в дом набивалось до пяти человек, в лучшие – только трое. И тряпка вполне сходила за флаг. Иногда она даже была белой (в цвет белого флага, означавшего полную и безоговорочную бабушкину капитуляцию: на войне, как на войне). А маленьких бестий Бог любил. Потому что о них молились старые добрые бабушкины ангелы, живущие в её светёлке на божничке. «...и не бабочек в книжках засушивать! не стрекоз булавками к стенке пришпиливать!» – бренчало в детской голове. «Крови должно быть много!» – зудел где-то рядом Всемогущий Дух. Девочка готова была лишиться голоса или расплыться лёгкой морской пеной, как милая, милая русалочка. Лишь одно их разнило: девочке пока не встретился прекрасный принц с большими чёрными глазами, потому что ей не исполнилось пятнадцати.
Ничего не могло разжалобить грозного дедушку, всю весну и лето насмерть ухлопывавшего шустрых залётных воробушков, имевших скверную привычку подворовывать зерно у домашней птицы. Эта шумная пёстрая ленивая птичья толпа будто вывалилась прямо из книжки Андерсена «Гадкий утёнок», и птичий двор, с его несносными нравами и противными зелёными лужицами на осклизлых дорожках, был тот же. Девочка отлично знала происхождение лужиц и методы борьбы с ними: когда из-под чьего-либо хвоста вылетала такая «лужица», нужно было хвататься за почти неуправляемую метлу выше собственного роста, туго связанную из толстых прутьев, и немедленно уничтожать лужицу. И как-то так складывалось, что гадким утёнком на этом птичьем дворе, вероятнее всего, была уничтожительница луж, то есть сама девочка.
А воробушки слыли мелкими воришками. И воробьиная смерть была поставлена дедушкой на поток: на крыши многочисленных маленьких сарайчиков, где дружными семейками жили куры, гуси, индюки, утки, овцы и свиньи водружались «плахи» в виде мышеловок, присыпанных зерном. Девочка не знала, успевал ли обречённый воробушек сглотнуть хотя бы зёрнышко, но мышеловка всякий раз хлопала звонко и радостно. Будто в ладоши. Потом казнённые окровавленные птички ещё долго валялись в самых неожиданных местах. Вероятно, деревенские коты припрятывали свою добычу, а после забывали о ней: то ли убитые воробьи были невкусными, то ли живые мыши были аппетитней мёртвых птиц.
Когда девочка почти по-черепашьи подползла к дому, из коленки струился тоненький красный ручеёк. Уже у самого порога ей почудился родной голос.
– Ма-а-а-ма-а-а!.. мамочка!.. приехала!.. – завопила она от счастья.
– Горе ты моё... опять коленку расквасила… – улыбнулась мама.