Сквозь мясные колосья народной чумы,
сквозь великое эхо вранья
из-под шумных ресниц, из-под шубы-зимы
просыпается правда твоя.
Не твоя — так ничья, но, живя на бегу,
каждый верует в силу реки,
где воздастся и грянут на том берегу
крылья ангелов да ништяки.
Совестливый нахлебник, единственный сын
из числа, ангелок молодой,
как храбрили тебя средь испуганных спин,
баловали пахучей бедой.
Рослый выкормыш века, крещенская связь
молока и молебной травы,
как ты верил, что люди из теста родясь
и добры и однажды правы.
На рассерженность всхлипа и легкость смешка
пробивали тебя и толкли
недотепу, кровинушку, недурака,
пассажира последней Земли.
Гнули, гнали, сношали, давали расчет,
но сквозь всю эту хмарь на краю
видел ты нечто большее, нечто еще,
чем цепную обиду свою…
Это было, как если б, сгорев на корню,
кто-то запросто, без ворожбы
произносит стыдливое имя «люблю»,
а по сути-то клятву судьбы,
и услышавший, видя, как не изменить,
понимает, что жизнь на меже,
для кого ему плакать, смеяться и быть —
и иначе не может уже.