1
А память всё старается исправить:
и зиму ту под грузом снегопадов
и странный город, полусгнивший, злой,
с летящими обрывками газет.
И что за фон для сочиненья сказки?
Но впрочем, если взять Иешуа
и нищий Назарет... Ничем не лучше.
Он тоже появился ниоткуда.
Хамсин, пустынный ветер, нёс песок,
глаза слезились и в пыли одежда.
А солнце, словно раскалённый бес.
Нет правил. Фоном сказки послужить
готово что угодно, где угодно.
2
Снова вспоминаю этот город,
что тоской хватает за грудки
и трясёт, вытряхивает душу.
Вот он, тополиный пух щекотный.
Вот он, бурый лиственный покров.
Вот он, снег и тишина зимы.
Не на старика садятся хлопья,
не на старике заменой слёз
тают и стекают к подбородку.
Главное не это. Ты уснула
в прошлом, окаянном и любимом,
где черствеет времени ломоть.
И плетутся смутные фигуры,
все без лиц. Я тоже без лица,
потому что в них я отразился,
а они во мне. Я справедлив.
Этот город, что меня задушит,
выпьет мой последний вздох и хрип
и укором вечным мне пребудет.
Я остался в нём безмолвной тенью
и никто меня не вспоминает.
И когда умру, никто, никто
не оплачет и не проклянёт.
3
Чем дальше, больше разум барахлит,
как всякому положено под старость.
Оправдываться поздно, кончен век,
как кончен день. И если ты посмотришь
глазами, общими со мной, во двор,
увидишь куст сирени, ель, дорогу.
А сумерки подкрасят серым ель.
Ещё там белки. Прилетела птица,
похожая на чёрного дрозда.
А выше облака и бледный серп
выглядывает анемично, плоско.
Бессмысленный пейзаж и безутешный.
В нём нет души. Твоей души в нём нет.
Надеюсь, слабый луч моей любви
просачивается в психо-измеренье.
Позволь мне передать тебе вечерний,
таинственный оттенок за окном,
соседей смех и птичий крик, который
в письмо ворвался и умолк вдали.