Люблю себя в начале мая
на языке родных осин.
Умом Россию понимая,
не пью за Африку один.
И, право, дядя, ведь недаром,
когда не в шутку занемог,
он отличился перегаром
и не налил на посошок.
Век при дворе. И сам – Иуда.
А вишни кончились в саду.
Прощай, немытая посуда.
На дальней станции сойду.
Здесь поголовные народы.
В театре вешалки не те.
Дают монтажные работы
на безымянной высоте.
Вдали, мечтая о заборе,
шумят нестройные леса.
Маячит что-нибудь на море –
предполагают паруса.
Рыбачка Соня записная
во мне отметила форель.
Люблю себя в начале мая,
хотя не кончился апрель.
Люблю себя в начале марта
и в середине февраля.
Не понимаю Бонапарта.
Не отличаю ни рубля.
Не выходя из крика моды,
горит горимая звезда,
как провожают пароходы,
и надоели поезда.
Как много девушек хороших.
Парней всё больше холостых.
Хотя женатые моложе.
Но я прозрачнее простых.
И чтоб никто не догадался,
что эта песня на стихи,
старик Державин обознался.
Перегорели петухи.
Его лошадка, смерть почуя
(а время гонит лошадей),
ему сказала: “Не учу я,
но из копыт моих не пей.
Не сотвори себе кумира
с учёным видом знатока...”
В ответ, достав бычок “Памира”,
поэт скончался на века.
И я там был, но подавился,
и дольше века длился сон.
Там кто-то с горочки спустился,
толпою пёстрой окружён.
Что за комиссия, создатель?
Пошла губерния писать!
Я смыслю, значит – председатель,
у всех отцов такая мать.
И, говорят, ещё какие
исчезли солнечные дни.
Мы дети долгих зим России.
Рабы, как правило, – они.
Когда в друзьях согласья нету,
мы за ценой не постоим.
Меняю жизни на победу.
Почём отечественный дым?
Когда бы ни было нам грустно –
тиха украинская ночь.
Когда строку диктует чувство.
Когда идти скорее прочь.
Иных уж нет, а тех долечат.
Ничто не вечно под луной.
Морозный ветер, добрый вечер.
А ну-ка песню мне пропой!
Шумел камыш, деревья гнулись,
судили вишню и морковь.
Ушли в запой и не вернулись –
и смех, и слёзы, и любовь.
Любви все возрасты покорны.
Она – на двор, он – со двора.
У лукоморья дух ликёрный.
Универсальная пора.
Белеет парень недалёкий.
Болеют люди за футбол.
Я, самый умный и двуногий,
всё время падаю под стол.
Доисторически икаю,
и мысль крутится одна,
что выпивая чашку чая,
я не виновен без вина.
Здесь то не очень одиноко,
то одинаково в упор.
Белеет скатертью дорога,
опережая “Беломор”.
Поговори со мною, классик,
протри при случае очки.
И ты увидишь: ты напрасен,
и я загадочен почти.
И я пришёл к тебе с приветом,
но ничего не изменил,
не ошарашил табуретом –
пришёл, увидел, полюбил.
Есть заблуждения по свету
и Ахиллесова пята.
Зачем вы девочки поэту?
Зачем Цветаевой цвета?
Какие люди без охраны
играли в ночи-напролёт.
Откроем кухонные краны
и выпьем за моральный счёт.
За повышение в сюжете
и антикварные мечты.
Мои объятия как дети.
Мои понятия – просты.
За то, что нет на свете дома,
чем крыша дома твоего.
Я не люблю законы Ома,
да и не видел самого.
Быть знаменитым некрасиво.
Но это лучше, чем курить
или почувствовать могилу
и ничего не говорить.