ОТРЯД МАРСИАН
2016 — 2019 г.
Но беспощадными устами
шепни: «Мы всё просрали сами!»
Люди, вечно глотающие аспирин, водку и унижения,
люди, у которых нет ничего, кроме надежды,
да и та похожа, скорее, на солдата Соединённых Штатов...
Мы не такие, какими нас Бог задумал,
мы в коридорах тёмных сидим в поликлиниках и больницах,
недоумение, как аллергия, на наших печальных лицах...
* * *
В траве прошлогодней, сухой и пожухлой,
как солнца осколки, она
какой-то особенной русской желтухой
на горке пологой больна.
Дымится земля — окаянная свалка,
и бедные бронхи черны.
О, если нас матери всё-таки жалко,
то мачехе мы не нужны.
С плакатами люди стоят: «Обеспечить»,
«Убрать», «Прекратить», «Наказать».
И горбит литые усталые плечи
рабочий: — Японская мать,
когда же мы будем не только картошкой…
Как волны, густые ряды,
какая-то девочка узкой ладошкой
по шее проводит «кердык».
* * *
Холодное лето. Дождь. Овощной киоск.
Реклама «побалуй себя!» выносит последний мозг.
Надписи на асфальте: «Девочки», «Секс», «Досуг».
Возле киоска корку грызёт пасюк.
Чётко работает властная вертикаль.
Юноши в хаки бодро кричат: — Зиг хайль!
Бронзовый памятник тычет рукой в толпу.
Голуби сделали что-то ему на лбу.
Тётки с плакатами «Освободить», «Принять
меры». Но подъезжает автобус. — Дядь,
это чего? — А это, сынок, спецназ...
Где-то идёт война. Спасибо, что не у нас!
* * *
Городок ухоженный Гатчина —
не какая-нибудь Верона.
К небу облачко присобачено,
тополя обрезаны ровно,
и строчат инвалиды жалобы,
что уж больно крут с крепостными
губернатор — прижучить надо бы
(ВВП — пресветлое имя!)
Все мы счастливы — зомбоновости,
зомбоигры и зомбосказки:
«Победили Игил бессовестный»,
«защитили честь Дерипаски».
А мамаши катят коляски,
пацанов смущая лосинами
(взгляды томные вороваты).
На углу жонглирует дынями
осетин молодой, усатый.
Разлиновано, точно ведомость,
небо в Гатчине — облачко видишь?
А ещё бы купить недвижимость —
мне, допустим, нравится Вудбридж!
* * *
Где граф Орлов стрелял по кабанам
и Павел муштровал голштинцев бравых,
там нынче запустение. Лишь травы
могучие — в них пьяный в драбадан
народец шашлыкует на ура.
Минуя новодел неинтересный,
дворец теперь используют балбесы:
то юбилей, то свадьба — мишура
шампанским поливается, стоит
над парком дух упадка и разврата.
И только дивный облик Приората
напоминает Францию. Но вид
предмета инородного для мест,
где до сих пор неправый суд творится,
нам говорит, что Плавт вот эти лица
нетрезвые назвал бы «lupus est».
* * *
О, други, братья по несчастью,
не совладать нам с этой властью…
Мне больше нечего сказать.
В сети шныряют зомбозайки,
вся жизнь бессмысленна, а лайки
ещё быссмысленнее. В зад
пошлют нас, ленточкой махая,
и, новым танком громыхая,
пришпилят: — Бей ногами гада!
Он Русь великую продаст!
Ишь, нос воротит от парада!
Ату его! Он либераст!
Короче, эти все беседы
ведут не люди — людоеды,
и мне… мне кажется: издаст
меня какой-нибудь подвижник —
они отправят книгу в нужник
и скажут: «Так ему, жиду!»
Живу и более свободы
от русской родины не жду.
Мы — не рабы! Мы от природы такие…
* * *
А здесь на заре, на вечерней,
по мраморной глади пруда
скользит осторожная чернеть.
«Ты хочешь уехать?» — «Ну да!
Не то чтобы наше болото
обрыдло и скучен пейзаж,
но ширится след самолёта
в распахнутом небе… Нельзя ж
остаться, когда меж дубами
и клёнами дивными — о! —
«уралы» стоят с коробами
новейших ракет ПВО.
Защитного цвета, в разводах
коричневой ржави, они
большой стимулируют отдых,
веселье…» — «Господь, сохрани!»
* * *
Нет ни войны, ни мора,
сыты мы все, обуты,
заняты — ни минуты
лишней для разговора.
Горе?.. А что нам горе,
если мы все при деле?
В окна стучат метели
в кукольном Эльсиноре.
Тянут за нитку — Гамлет
распродаёт свой замок,
предпочитает самок
мщению. То есть мямлит
что-то про позитивный
взгляд на такие вещи,
и триколор трепещет
около магазинной
автостоянки. Рыло
отворотив от нищих,
Клавдий везёт винище…
Всё это где-то было…
* * *
Страну захватил отряд марсиан.
Главный марсианин, полковник Вован,
шутит: «А пусть едят хоть осиновую кору!
Зато какая вера в космическую дыру,
куда улетают денежки — раз и сплыли!
Только облачко плавает кабинетной пыли».
Марсиане думают: «Да у нас почти США!
Медицина отличная, образование — блеск, а ещё душа
широкая, но это в пределах своей семьи».
— Слушайте сказки, дети от годика до семи! —
обращаются к народу инопланетные чудаки. —
Вы все сидите у золотой нефтяной реки.
Телевиденье — это всё, что вам нужно: культура,
хлеб, духовные скрепы, инфраструктура…
Марсиане сидят на облачке, свесив ножки,
пузатые зелёные человечки — не крупнее кошки.
* * *
Чайник «samsung» и стиралка «bosch»,
компьютер пашет «lenovo» —
живи и радуйся: ты не вошь!
Но что-то, честное слово,
так тошно, холодно, страшно мне —
какое там, к чёрту, счастье,
когда за мысли в родной стране
порвать готовы на части?
Какая радость, что я одет,
сыт и досуг имею,
когда герои молчат в суде,
судья несёт ахинею?
Бандит ворует — ему дворцы
и земли скупают слуги.
А хочется, чтобы порядок... Цыц,
про сталинские речуги
молчите, мои патриоты! Фу!
И так наплели! Довольно!
Не знаю, как завершить строфу.
Простите, мне просто больно.
* * *
Человек — это самый-самый:
где-то кофе и круассаны,
где-то музычку крутануть.
«Мерседесы», «киа», «ниссаны»
пробивают в сугробах
путь.
Сколько снега! О, сколько снега!
«Мегафона» рекламный щит
заметает — осталось «Мега».
Волчье пение человека
на углу из кафе
звучит.
И под грубую эту феню,
под смешки молодых барыг
пробирается скорбной тенью
к пенсионному заведенью
одинокий хромой
старик.
* * *
На заборе скучает прохиндейка-ворона
возле детской площадки на холодном ветру,
и торчит на стоянке, словно смерть из патрона,
«мерседес» прокурора. Словно смерть, повторю.
Даром, что ли, сжимают кулачища литые
или кровь замывают на блатном топоре?
О, какие над нашим городком золотые
облака проплывают на вечерней заре!
И болит моё сердце за вот эту больную,
оболгавшую всех нас, полоумную жизнь.
Кто-то нынче повесил мне на ручку дверную
идиотский листочек «Все на выборы». — Сгинь,
пропади! — говорю я…
* * *
Как нагретый на солнце, чернеющий густо гудрон,
эта вязкая жизнь прилипает к рифлёным подошвам.
На прокуренной кухне кричит голубой быдлотрон,
и семья заедает тоску творожком нехорошим.
И не надо уже говорить — расползаются так
по кроватям своим, чтобы душные сны обещали
Средиземное море, а если кошмары — барак,
как оно и случится с такими живыми вещами.
Утром едут на службу — кряхтит пожилой «москвичок»
по колдобинам мимо какой-нибудь стройки державной…
Что же ты-то пример не берёшь, патриот, дурачок?
Что ты лирикой этой, ненужной, копеечной, ржавой,
потрясаешь старух? Не спустить ли
поэму в толчок?
* * *
Душу продать за вонючий какой-нибудь драндулет,
скажем, японского или немецкого производства.
Стать, наконец, чиновником, винтиком — в кабинет
свой приходить, опасаясь коварного руководства.
Брать потихоньку, играть — но по мелочи — в казино.
Лебезить, где надо. Где надо, вовремя надавить.
Жениться на дочке начальника, быть семьянином, но
снимать квартиру любовнице, и тайно её любить.
Определить ребёнка в элитную школу, брать
сёмгу с икрой и ротвейлеру мясо. С женой кататься
в отпуск в Испанию, и пристроить старушку-мать
в недорогой интернат. И наконец, состариться и убраться
с этой земли, не успев ни покаяться, ни понять,
что в этой жизни было такого, что стоило за неё цепляться.
* * *
Психоневрологический интернат — ПНИ.
В смысле, не пинай, а просто, чудак, возьми
человека из этой глубокой помойной ямы
и спаси от родины, бессердечной и окаянной.
Ни хера не возьмёшь — ни комнаты, ни угла
не найдётся лишнего. О доброте бла-бла
мы, конечно, любим, а за этим глухим забором
только чёрные тени глядят на тебя с укором.
Человек состоит, действительно, из говна
и какой-то тонкой материи, уходящей на
облака и дальше — попробуй найди такую!
Вот поспишь на шконке, и ходишь, и ходишь по
небольшому скверику, а потом раздают лекарства,
а в обед баланду. И это всё, что позволило государство —
Гондурас, Зимбабве, какое-то вечное сонное Лимпопо.
* * *
Медные деньги безвременья, падают листья.
Умер посёлок, но всё ещё хочется жить.
К вечеру холодно. Топкая просека мглиста.
Тонкими иглами воздух предзимний прошит.
Так на валежину тихо присядешь и смотришь,
как поднимается дым в заповедную тусклую высь.
Бог этой местности — мой ускользающий кореш.
Мобилизуют его, на минуту он тут появись.
Но никого не видать на дурниной затянутом поле —
целая Ингрия здесь, а попробуй кого обнаружь.
Сердце уже не болит. Или просто не чувствует боли?
Эко же дров наломали скоты. А ещё чепухи намололи.
«Миру — война!», «Повторим!» —
неотвязная лютая
чушь.