Вечером, гуляя по усыпанному резной листвой парку, наслаждаясь запахом последних ясных дней поздней осени, я присел на лавочку. Уходить из парка не хотелось. Так живописен был ковер из листьев, что хоть картину пиши или оды слагай красоте природы. Воробьи, затеявшие купание в ближайшей лужице, резвились в ней, будто осени не было, а стоял летний зной.
Фонари зажглись, осветив под собой фантастичные ярко-желтые круги. Воробьи покинули место купания, а лужица, которая их привлекла, стала потихоньку затягиваться слюдой тонкого льда.
В парке стало почти безлюдно. Старик, опираясь на трость, направлялся к сторону лавки. Приблизившись, он извинился, и спросил, может ли он присесть рядом, и не будет ли он мне мешать. Я ему сказал, что мешать мне никто не может. Я наслаждаюсь очарованием осени, резными листьями, лежащими под ногами, терпким ароматом октября.
Старик улыбнулся, видимо почувствовав во мне близкого по духу человека. И устроился рядом. Некоторое время мы просто сидели и созерцали. Думы у каждого были свои. А потом старичок представился:
- Меня зовут Иван Сергеевич, я тут недалеко живу, часто хожу в этот сад. А вас я первый раз вижу, - сказал он, обернувшись ко мне. - Недавно переехали в наш район?
Я признался ему, что поступил в институт на заочное отделение, устроился на работу и снял неподалеку от этого парка квартиру. Сказал, что зовут меня Леня. Рассказал, что природа дает мне вдохновение, что после прогулок по парку мне легко рисуется и пишется, и видится все в удивительной гармонии.
Старик, слушая меня, довольно покряхтывал.
- Знаешь, Леня, - сказал он мне проникновенно, - ты даже видом своим приманил меня. Видишь, я не смог пройти мимо, меня прямо так и тянуло к этой лавке, на которой ты сидишь. У тебя такое удивительное лицо, то есть выражение лица, что понимаешь и видишь сразу, что перед тобой будто ангел.
- Ну рассмешили вы меня, Иван Сергеевич, - засмеялся я смущенно. - Ну что вы такое говорите? Какой ангел из меня?
Старик опустил глаза. Похоже, что его задел за живое мой смех, который неудачно тронул что-то трепещущее и больное в душе старика.
- Простите, Иван Сергеевич! – с раскаянием произнес я. - Меньше всего я хотел вас обидеть. Просто мне показалось, что два этих понятия и слова «я» и «ангел» никак не могут стоять рядом.
Старик поднял голову. В глазах застыли слезы.
И я тут же вспомнил свою бабушку. Она тоже расстраивалась частенько. И тоже я был причиной этих расстройств, хотя и не хотел причинять боль, но все же причинял.
Я придвинулся поближе к Ивану Сергеевичу. Протянув ему ладонь, сказал:
- Давайте мириться! Простите меня еще раз за мою бестактность.
- Ленечка, и ты меня прости старого, - сказал старик. - У нас у стариков слезы рядом, будто дети малые мы становимся. Обижаемся быстро. А и не надо бы этого делать. Уж столько лет прожил я, запомнить бы должен, что нет напрасных обид. Что мы сами себе придумываем причины, из-за которых потом и дуемся на весь свет.
И крепко и основательно сжал мне руку в рукопожатии.
- Разреши мне, Леня, пригласить тебя пройтись по аллее парка. Долго засиживаться не могу, мерзнут ноги.
И мы поднялись с лавочки, и отправились бродить по освещенным яркими фонарями дорожкам парка.
- Сынок, разреши мне тебя так называть, - обратился ко мне Иван Сергеевич, - жить мне осталось не так и много.
Я тут же запротестовал. Очень не нравятся мне разговоры о том, чего нет еще.
Но старик, тронув легко меня за рукав пальто, попросил разрешения продолжить свой рассказ. Я смирился. И вправду, кто его знает, сколько нам всем отмерено жизни. Пусть говорит старик. Может и вправду ему некому все высказать о наболевшем.
Медленно мы брели по аллеям. Старик поведал мне о жизни своей непростой, о войне, которую он знает не понаслышке. О трудной жизни и в деревне, и в городе, о долгих вечерах после того как проводил в последний путь жену свою, о сыне, который пропал без вести на одной из современных войн. Тяжел и густ печалью был его рассказ. Но вот он и придвинулся вплотную к мысли об окончании земного пути. Не думал он, что останется один. Что не с кем ему будет перемолвиться словом. И вопросов у него накопилось столько, что пора снова становится Почемучкой.
Он решил, увидев меня, что я смогу помочь решить ему неразрешимую для него сейчас задачу, и задумал обратиться ко мне. Потому что, как он мне объяснил, перед выходом на прогулку он попросил ангелов, если они есть, подать ему знак, который поможет ему оказаться перед последними вратами не растерянным и потерянным человеком, а хотя бы немного умеющим заглядывать за грань невидимого. Вот я и стал тем знаком для него. Лицо мое, светящееся радостью от видов природы, звало к себе и притягивало.
Иван Сергеевич стал у меня спрашивать, что теперь наука говорит о будущем, не о том будущем, которое через двадцать или тридцать лет придет, а о том будущем, которое за последней чертой. Объяснив мне попутно, что соседи по подъезду, его возраста, не понимают его речей, и вообще ни один из них не поддерживает разговор на такую тему. Хотя жена его, Полинушка, сказала ему, что они обязательно встретятся там. А что там, и есть ли оно, он не знал.
Я и сам не знаю, откуда что взялось, может сегодняшняя погода на меня так повлияла, а может красота парка вдохновила меня не на написание пейзажа, а на разговор о том, что интересовало старика. Конечно, что и говорить, я читал обо всем этом видимом и невидимом, отвергаемом или поддерживаемом наукой и религией.
Но до сих пор оно жило во мне тихо, не говорило никаких ярких слов, не выдвигало доводов в пользу того или иного. А может я еще и сам не осознавал той глубины, что таится в каждом.
Иван Сергеевич рассказал, что не так давно ему попала в руки Библия. Он читал её, но нашел в ней столько противоречий, что впору в семинарию поступать, чтобы объяснил ему кто-то тайный смысл сказанного там.
Я рассказал ему обо всем, что читал сам, о чем успел поразмышлять на тему вечности и безвременности существования духа. О том вдохновении, которое посещает людей, которое посылается нам свыше. Рассказал о людях, которые жили задолго до нас. Им мы обязаны всеми знаниями, которыми сейчас свободно пользуемся. А ведь тем ученым, мудрецам и провидцам, жившим в далекие времена, приходилось идти на костры и на эшафоты за то, что добывалось с трудом, что поднимало людей на подвиги жизни, и делало их выше. Кем давались эти прозрения? Что толкало людей двигаться вперед, а не падать ниц перед ужасами того времени?
Сказал, что вначале то, что нам кажется противоречием, им не является, а просто говорит о том, что у нас мало знаний, а может мы не до конца смогли расшифровать это послание. Ведь большая часть притчей и легенд - это аллегории.
Старик спросил меня о том, что мне известно о предательстве и как можно понимать Иуду, который смог предать Христа, еще и поцеловав его перед самым предательством. О чем это может говорить? Ведь не только предательство осуждено в притче этой. Почему в Библии все сказано не буквально? Старик чуть не плакал от своих неразрешимых вопросов.
Мы вернулись на ту же лавочку, с которой отправились гулять по парку. И наш разговор продолжился.
Я предположил, что возможно в притче-рассказе из Библии о предательстве Иуды имелся ввиду не только факт предательства человека человеком, а аллегория или метафора. Например, если предположить, что под Христом подразумевалась душа человеческая, а под личиной Иуды тело физическое или плоть, то вполне похоже, что тело предало душу или дух за серебро. А поцеловал Иуда Христа потому что ближе души у тела нет ничего на земле. Или тело это еще не успело осознать божественность, то есть небесную принадлежность свою. И предаем мы душу свою ежедневно и ежечасно. Сами себя предаем. Сами на крест загоняем её. Как Иуда предал Христа.
- Хорошо, - согласился Иван Сергеевич, - можно рассмотреть такую аллегорию. Похоже на правду. А почему, скажи мне, выбрана осина для смерти предателя? Ведь не растет осина в земле обетованной.
Рассказал я старику, что знал об осине, что это деревья из рода тополя. А тополя растут везде. Сказал, что возраст осины близок к возрасту человека, то, что живет она лет сто. Что растет она очень быстро, что не успевает её внутреннее расти вместе со стволом, и потому загнивает изнутри. Почти как человек, которому дана жизнь, такая же небольшая. И люди живут и растут быстро, не все успевают познать свою суть, то есть душу. А не успев познать её, они уходят в безвременье пустые, то есть по сути уходят с разрушенной душой. И ведь осину по латыни называют «популюс тремула». Это означает «тополь дрожащий». Но «популюс» означает еще и слово «люди». Значит осина — это человек дрожащий, боящийся всего.
Если следовать такой логике, то есть этим рассуждениям, то тело (Иуда), предавшее дух (Христа), осталось ни с чем. Потому что теряя душу, ты теряешь все.
Откуда во мне взялись такие умозаключения, и сам не пойму. Вроде об этом я и не думал столько. Видимо отчаяние старика помогло собрать и синтезировать все знание воедино в тот вечер.
Иван Сергеевич сидел рядом притихший. Шевелил губами, тер руки, дотрагивался до лба. Похоже, что в нем шла напряженная работа мысли. Он сидел так довольно долго. Потом поднял на меня свои ясные глаза. А они меня удивили, глаза эти! В них сияла какая-то другая сила. В них был свет! Это были глаза ребенка. Счастливого ребенка.
- Леня! Сынок! Ты и есть тот ангел, которого мне отправили! Спасибо тебе, родной мой человек! Ты открыл мне дверь, ты показал мне красоту, которая ждет меня за чертой! Ты мне так много рассказал, ты отворил передо мной врата тайн. Хотя, как я уже теперь понимаю, мне их еще предстоит разгадать немало. Но ты дал мне надежду. Ты убедил меня в том, что все написанное надо понимать не буквально.
Он протянул мне свою ладонь. И долго держал мою руку в своих руках.
Иван Сергеевич поднялся с лавки, и, сняв шляпу, поклонился мне, будто я король какой-то. Я тут же поднялся, и обняв старика, как родного, прислонился к его щеке. По его щекам текли слезы. Но это были слезы радости. Мы расстались со стариком у входа в парк, когда звезды густо рассыпались по всему небу, отражаясь небольшими созвездиями в слюдяных лужах.