12
Богатый стол — фонарь для бабочек-друзей.
В тот день они слетелися обильно.
Но, как гурман, Михайло средь гостей
Новинку обожал.
Да так уж сильно,
Что, говорили злые языки,
В гостиницах имел глаза и уши.
Сегодня с правой от него руки
Данила Р. усердно пил и кушал.
Поэт, философ, ярый либерал,
Последователь верный Джона Локка,
Он в молодости даже пострадал
И выслан был (по счастью, недалёко),
Но позже, как и все, остепенясь,
Стал жить в столице, обзавелся кругом,
И говорили, что Великий Князь
Его считал учителем и другом.
Столичный лев обличием был прост:
Заместо фрака — грубая толстовка,
Но слово его каждое и тост —
Всё было и значительно, и ловко.
Он с полуслова шутку понимал
И хохотал, и сам шутил отменно,
Но, отсмеявшись, с пафосом читал
Стихи свои. Да в нос, почти надменно.
Он сокрушал невежество и тьму,
Язвил Победоносцева наследство,
И удавались дерзкому ему
Хула России с одою в соседстве.
О будущем загадывал поэт.
В его стихах и в яркой, сочной прозе
Отчизны путь на сто ближайших лет
Подобен был прекрасной пышной розе.
— Мы преступили мудростью своей
Кровавый опыт Франции и Штатов.
У нас в саду всё зреет средь ветвей:
Свобода. Дума. Выборы. Сенаты.
Уже и царь на нашей стороне,
Хотя ещё мешают мракобесы.
Они, как снег, растают по весне,
У всей России с глаз спадут завесы,
И мы поймём, что нам уж не свернуть,
Что в век двадцатый, в век наш просвещенный
Всего один у всех народов путь,
Другими странами упорно проторённый.
Нам Англия дала тому пример,
Как может с троном мирно жить свобода.
Нам нужен избираемый премьер!
И где-то царь — как знамя для народа.
Рукоплесканье раздалось в ответ.
Оратор приосанился изрядно.
Будь ты хоть всеми признанный поэт,
Но даже кошке похвала приятна.
— Наш государь, быть может, не речист
И в Думе речь читает из фуражки,
Но есть Коковцев — славный финансист,
Есть многие, кто не дадут промашки
И поведут российский наш баркас
По ватерлинию в богатстве, в славе.
У нас уж нынче золотой запас
Растёт, как ни в одной другой державе.
Мы целый мир собой соединим —
Европу с Индией, Америку с Китаем…
— А коль война? — вдруг Смагин Серафим
Свой голос подал. — Снова проиграем?
Оратор недовольно поглядел
На дерзкого, но защитился с бою:
— Ах, юноша! Вопрос ваш устарел,
Хоть вы на вид и молоды собою.
Запомните: с Японией война
Была последней в нынешнем столетье.
Мощь всех держав сегодня так сильна,
Что воевать дозволено лишь детям
Да племенам в тропических лесах.
У государств же сильных — столько пушек
И броненосцев, что здоровый страх
Убережет нас от таких “игрушек”,
Как войны новые.
Мне, право, очень жаль
Вас, молодых. Вам всё б играть в солдаты,
Но в век двадцатый броневая сталь
Уступит стали перьев дипломатов.
Весёлый смех прошелся средь гостей,
Но глух был тот, кто стал его причиной,
В глазах у Симки сделалось темней
И лиц знакомых — меньше вполовину.
Закрыл глаза рукою Серафим.
Ему на миг увиделись сквозь стены
Огонь пожарищ и, сквозь чёрный дым,
Дневной старик коленопреклонённый.
И, понимая вещего без слов,
Окинул Смагин горьким взглядом лица:
— Наш век ужасней будет всех веков,
В нём реки слёз и крови будут литься.
В пучине войн погибнет стар и млад,
Исполнится пророчество над нами:
Поднимется с мечом на брата брат…
И всё это, увы, не за горами!
13
Всего лишь миг царила тишина
От этих слов — таинственных и грозных.
Но молодость да в обществе вина
Бежит с весельем от проблем серьёзных.
На Серафима дружною гурьбой
Набросились — кто с шуткою, кто с бранью:
— Да ты, брат, перепил!
— Нет, право, что с тобой?
— Не порти дух весёлому собранью!
Уж он и сам своим словам не рад:
— Привиделось как будто что-то, братцы,
Сегодня мне второй уж раз подряд.
— Да полно, полно, хватит отпираться!
…Решили: выпил, только и всего,
И новым чем-то занялись повесы.
Но Смагин не забыт.
Взирают на него
Две пары женских глаз с тревожным интересом.
14
Хозяин дома, старый холостяк,
Не жаловал на дружеских пирушках
Вертлявых дам. Господствовал здесь фрак,
И редким было платье в пышных рюшках.
Но лишь “десерта” близилась пора,
Послушать гостя
С женской половины
Звалась Михайлы младшая сестра
В сопровожденье тетки и кузины.
Порой в лесу без солнышка растёт
Цветок тенелюбивый и невзрачный.
По стеблю тонкому холодный взгляд скользнёт
И не вернётся, равнодушно-мрачный.
Лишь истинный ценитель красоты
Приметит лепесток небесно-синий,
И аромат весенней чистоты,
И утренней росы нежнейший иней.
Одна, без материнского тепла,
Уже и без отцовского впридачу,
Сестра Михайлы, Полинька, росла,
Как тот цветок, неяркий и невзрачный.
В семнадцать лет была она ещё
Совсем ребёнком, да к тому же странным.
И свахи местные хвалились горячо
Одним её достоинством — приданным.
Они же отмечали и изъян,
Судача о невестах меж собою:
— Уставится в глаза, как истукан,
И уж не стул, а угли под тобою.
Был вынесен всеобщий приговор:
Коль не жеманна юная натура,
Не опускает долу скромный взор,
Гордячка, значит, или просто дура.
И невдомёк им, что, в конце концов,
Как раз дитя с его наивным взглядом
Мудрее всех на свете мудрецов,
Поскольку взор тот не наполнен ядом.
15
В тот день Полина, чистая душа,
Внимала и Даниле с восхищеньем,
А позже, с изумленьем, чуть дыша,
И Смагину с его святым прозреньем.
Уже давно сменила молодежь
Весь этот спор на звуки патефона,
А Полиньку всё пробирала дрожь
Как будто от трубы Иерихона.
В ушах гремело слово мудреца:
“В пучине войн… Восстанет брат на брата”.
В чертах давно знакомого лица
Мелькала тень Исайи… иль Пилата.
Шаляпин пел.
Ужели волгаря
Могучий бас сердца не растревожит?
Пробился лучик. Да-а-альняя заря
Младой любви забрезжила… быть может.
16
С столичным гостем за одним столом
Сидела тоже юная особа —
Мадам Трефи,
Газель в соседстве с львом,
Какой-то тайной связанные оба.
“Мадам Трефи!” — под взором жадных глаз
Она прошла с ним под руку и села.
Вся в черном, тонком. На груди — алмаз.
И весь обед клевала, а не ела.
Есть люди дня — румяны и сильны,
С утра их труд энергией отмечен.
Есть люди ночи. Вялы и бледны
Они при свете солнца.
Только вечер
Их пробуждает к жизни.
Ну а ночь —
Уже всецело этих “сов” стихия.
И лень, и скука убегают прочь,
Вершат, творят (как, например, стихи я).
Их знак — Селена, перстень — серебро.
Изменой отвечают на измену.
Не кисть и плуг, а заступ и перо,
Кинжал и плащ имеют ночью цену.
Чем ближе ночь и громче голоса
В михайловом весёлом заведеньи,
Тем ярче у мадам Трефи глаза
И выше грудь вздымается в томленьи.
Её как будто позабавил спор
Данилы Р. со Смагиным. И всё же
Она так долго не спускала взор
С последнего, что он заметил тоже.
Глаза в глаза, со скоростью мечты
Туда метнулось пламя и обратно.
И обмер Смагин, словно с высоты
Его столкнули.
Тело стало ватным.
Боец кулачный, шел он на троих,
Не дрогнув сердцем, с молодецкой хваткой.
А тут как будто вдарили под дых! —
Аж пот с лица пришлось смахнуть украдкой.
17
Спустилась ночь. Составили столы
И, всяк в свой круг, расселись шумно гости.
Михайло Ломтев презирал балы,
Но обожал маджонг, лото и кости.
Не меньше, чем Данила, либерал,
Хозяин всем предоставлял свободу.
В бильярдном зале кий уже стучал,
Рулетка — там, здесь — с треском рвут колоду,
А в ближнем, рядом с стойкою углу,
Мадам Трефи желающим гадает:
То льет бальзам, то словно бы иглу
В несчастного безжалостно вонзает.
Всё необычно, всё пикантно в ней —
Лицо, манеры, голос… карты даже —
Арканы Таро. Этаких мастей
Не знали здесь: мечи, пентакли, чаши…
Забылся Смагин словно бы во сне…
Очнулся вновь — в каком-то тесном круге.
Свеча горит. И тени на стене,
И маски лиц, застывшие в испуге.
— Вниманье, господа! — услышал голос той —
Загадочной, таинственной, желанной, —
Уже Он близок… Он уж здесь… Постой!
Дай знак!
И стук раздался странный,
Как будто постучали изнутри
По крышке гроба — глухо и неясно…
Совсем очнулся Смагин. Уж зари
За Волгой лоскуток алел прекрасный.
18
Он вышел в сад. Предутренний туман
Лег на лицо росистой паутиной.
Но что это? — Видение, обман,
Волшебный сон с прекрасною ундиной?
Она не шла — как будто бы плыла
В густом тумане, не касаясь тропки…
Тропинка их в беседку привела,
И первый поцелуй, невинно-робкий,
Был серной спичкой для того костра,
Что — взгляд за взглядом — складывался ночью.
Переросла любовная игра
В союз сердец: крепчайший — и порочный.
— Ну все, mon cher! Я, право, задохнусь
От ваших поцелуев и объятий.
А спутник мой так строг, что, я боюсь,
Не обойдется нынче без проклятий.
— Он ваш супруг?
— О, нет, всего лишь друг
И компаньон покойного супруга.
Но иногда я ощущаю вдруг
Себя в неволе замкнутого круга.
Он, как паук, соткал вокруг меня
Густую сеть интриги и обмана
И, кошельком покойного звеня,
В герои тщится моего романа.
— Вас домогался он?!
— Увы, не раз.
И, видит Бог, всё меньше сил осталось
Сопротивляться. Но, узнавши вас,
Уж я теперь стряхну с себя усталость
И — лучше в Волгу! Лучше смерть приму,
Чем уступлю развратнику седому!
— Ну нет, мадам. Я вас не сдам ему…
— О, верю, верю!.. Но пойдемте к дому.
И не тотчас давайте гневу ход,
Вы этим только повредите делу.
Мудрее будьте. А черёд придет,
Я дам вам знак. Тогда вступайте смело!
19
Они взошли неслышною стопой
На длинное крыльцо. Уже светало.
И видит Смагин прямо пред собой
Картину, от которой жутко стало:
Михайло сам с собою говорит,
Поворотясь спиною к нашей паре:
— Что за нужда, Савелий? Не горит,
Чай, у тебя, за Волгою, в амбаре!
— Как раз горит, — раздался в трёх шагах
Знакомый голос мельника с Заволжья. —
Отец чуть свет велел быть на ногах,
А воля тятьки — это воля Божья!
У нас уж так… И лодку мне прислал…
…Тряхнул поэт хмельною головою:
И понял речь, и голос он узнал,
Но… никого не видит пред собою!
— А вот и Смагин! И мадам Трефи! —
Воскликнул снова мельник-невидимка. —
Позвольте ручку… Ах, какой зефир! —
И чья-то тень, прозрачная, как дымка,
Склонилася над женскою рукой.
— Мерси! — мадам ответила игриво.
Поэт сражён: в лице её покой.
Михайлу тоже не пугает диво.
— Эй, Серафим! Ну что разинул рот? —
Вновь слышит Смагин. Чувствует дыханье.
И кто-то руку тёплую кладёт
В его ладонь. Он видит очертанья
Руки и шеи, плеч и головы.
Но всё переливается, как если б
В сосуд прозрачный налили воды.
И сквозь неё, вдали, — дневной кудесник…
…Встряхнулся Смагин, всё пропало вмиг.
Пред ним Савелий собственной персоной —
Слегка “под мухой”, но здоров как бык…
За ним Михайло с рожей полусонной.
— Казните, братцы! Экая напасть
С вчерашнего меня одолевает…
Мне показалось… будто бы пропасть
Тебе, Савелий…
— Чёрт тебя мотает!
Вечор нам каркал вороном, и вновь
За те же бредни взялся спозаранку!
Сходи к Клюке, чтоб отворила кровь…
— Мы этак напугаем иностранку, —
Кивнул Михайло в сторону мадам. —
Виденья, знахарки, ещё и чёрт рогатый.
Стыдитесь, братцы! Ну к лицу ли нам?
Европа всё ж… И век идёт — двадцатый!
Они расстались. Лестницей крутой
Спустился мельник к волжскому причалу.
Внизу еще туман висел густой,
И чайка невидимкою кричала.