Господи, душу мою застегни на все пуговицы,
А уж крапивным ремнем я подпояшусь сама.
Высохли дочерна три амстердамские луковицы,
Бродит под окнами кошкой бездомной зима.
Господи, нет у меня ни любви, ни терпения.
Стану вязать – лишь запутаю пеструю нить.
Стану писать – отвлекусь от листа на мгновение,
А полчаса уж прошли, и строки в немоте не добыть.
Боязно сгинуть вот так по январской бескормице:
Спину не выпрямить, не срифмоваться с весной.
Кто-то поет тебе, кто-то молчит или молится;
Я же пишу, а ты вечно стоишь за спиной.
Хоть бы разулся, из шкафа взял кружку щербатую,
Поколдовал над плитой, что жалеет огня...
Ты ведь здесь жил – в переулочке возле Арбата –
Год или два в тридцать первом; подольше меня!
Впрочем, не стоит: то было не в жизни – в прологе к ней.
Путь твой окончен, а был он длиннее стократ.
Кто там смеется? Не дети ль твои босоногие?
Что там алеет? Не царский ли твой виноград?