У поздней прогулки своя тишина,
и отзвук асфальта, и ярче луна,
и скунсы в кустах возмущенней глядят,
как будто нарушил и сам виноват.
Печалится женщина в дальнем краю,
которой я нежность свою отдаю,
и ей невдомек, как я тщился сберечь
грудной голосок и серьезную речь.
Наверное, снова, во тьме растворясь,
исчезнет, оставив лишь тусклую вязь:
сибирскую стужу, невнятный укор
и каслинских кружев чугунный узор.