Глянь, повсюду костры и кресты,
и не сердце, а смерть горячится.
По осколкам кремлёвской звезды,
по глубоким воронкам отчизны
водит скальпелем лунная ночь,
что снимает с поверженных копоть
сим резцом, точно хочет помочь –
словно может зашить и заштопать,
но в твою бездыханную грудь
нашу прежнюю жизнь не вдохнуть.
Души грузно тела волокут
в царство пыток по выжженной тверди.
Но – смотри! – и спасённые тут
продлевать очертания смерти
поспешают (хоть просто злословь!)
с мерзким скарбом, обтянутым кожей.
Чью ещё покупает любовь
медный грош над равниной поблёкшей?
Вижу, некого стало губить,
ибо некому больше любить.
Но – прислушайся! – из-за реки
обагрённой пролившейся кровью,
на луну, всем смертям вопреки,
походящий на песенку вдовью,
вой доносится, как в старину –
то ощеренной пастью волчицы
жизнь по-прежнему славит луну,
жизнь по-прежнему в рёбра стучится,
и, видать, не уйдёт без борьбы.
Нам ещё далеко – до трубы.
То ли злобной оравой собак,
то ли теми, кто верит в разлуку
окруженные, видим сквозь мрак
истощенную, злобную суку,
понимая, как болью своей
тварь прикована к собственным бедам –
дабы в царстве бесплотных теней
вспоминать постоянно об этом:
всякой яви важней и сильней –
бесконечные мысли о ней.
Только в грёзах ты с миром опять.
Только в них мы живем и, собачась,
защищаем родимую пядь,
чтоб, взрослея, по ней, от щенячеств
уходить, и потом сожалеть
о содеянном. Сказка? Реальность?
Ибо там, где пустыня и смерть
обязательно будет оазис,
и над ним – чтоб дивилась душа –
ты увидишь обломок гроша.