Я пред окном молчу. Стекло в дожде
и в первых, мокрых, зыбких, снежных ляпах.
Клок осени, подобно ворожбе,
декабрь крутит в заскорузлых лапах.
Не видно звёзд. Хоть бы одну звезду!
Предвестницу прорех в тяжелых тучах.
Глазами в небе шарю, как в бреду.
Кто нас поймет, замерзших, невезучих?
Мне кажется, что где-то босиком
стоит душа, без крыши и приюта.
Моя. И смотрит на какой-то дом,
надеется на милость, помощь чью-то.
Все просится с надеждой, хоть бы в хлев,
чтоб разродиться горечью утраты.
Пришедших испытаний, не успев
осмыслить... Брат пронзает брата...
Вдруг... Приступ не простого тожества:
сквозь старые холсты я воскрешаю
и извлекаю образ Рождества.
Вновь штопаю мосты, года латаю…
Другая Жизнь, в стенах далеких дней,
себе рожденья милости искала,
тепла просила. Ну а вместе с ней
Мария зябла и псалмы шептала.
Надеждой согревая дрожь шагов,
слагая в сердце каплями былое,
брела она под лязганье замков,
укутав в милость естество нагое…
Мне пусто… А ведь не были пусты
холмы той осиянной Палестины.
Стремлюсь туда. Но как же лоскуты
меня - куски земной холстины,
мне застят взор… И я не вижу стад
и пастухов, что выдержать, без спора,
готовы тот осенний звездопад
и гласы в небе ангельского хора.
В окне плывет явление не то -
гирлянд метровых радужные нити…
Когда в дверях босое Рождество
вы мишуру нам, небеса, простите…
Мне зябко … За дождями где-то хлев -
мой хлев, мой Бог. Рождение? Расплата?
Ну а пока, в надежде замерев,
стою и думаю, что серость не преграда
свершенью Рождества. Былой мираж
застыл вертепом в изморози века.
Всему свой срок, и память словно страж,
над рождеством в нас Бога-человека.