Чёрные огороды местами забелёны. Нога на них сначала ломает хрустко корочку, как на загустевшем и подсохшем варенье. Через полчаса после восхода солнца мелок выпавшего снежка испаряется. Земля чернеет, наливается холодной влагой.
Но дольше стоят ломкие, звонкие прошлогодние травы. Они словно тщательно пересыпаны кем-то мелким битым стеклом. Но блеск его невыразителен, он не радует глаз, будто смотришь на грязно-белую паутину, опутавшую смятое, давнишнее, истёртое… Нога скользит по мучным корешкам, беззвучно почти ломает остожья, торчащие в разные стороны, как толпы пьяных.
На черное поле выстреливают раз за разом серые, голодные и молчаливые дрозды. Жалея их, стараюсь меньше выходить во двор. Иногда выношу корки хлеба, крупу, сею ими огород и тут же ухожу. Через полчаса на поле нет даже крошек.
Садим картошку соседке. За сажалкой, за трактором тянется разношёрстная толпа птиц: две пары скворцов, галки, две чайки, ещё какие-то птахи. Выбирают за нами червей.
Звероватые облака, как чёрные дьяволы, несущиеся по небу. Где, в какой тёмной обители их зародилось столько, что нет им износа?! Солнце, редкое нынче, когда проглянет, то холодно и блестяще высветит посёлок, так что вспыхнет огнём водонапорная башня, влажным и одновременно режущим светом отдадут дома, сарайки, заборы… И угрюмо; и так грустно, как будто уже поздние дня октября, и солнце прощается с живым до весны.
И облака давят свет, и нет светозарного колодца лета между землёй и небесами.
Крик иволги по ночам не радует: так он одинок, тревожен. А в последние дни кричит самец с ночи до часов 2-3 утра.
Сегодня ветер гнал кусты сирени, как беженцев бедных, гонимых ветром и бедой, безжалостно толкал их в спину. Казалось, толпа растений покорно семенит мимо окон, а стихия гнёт и гнёт бедные ветлы…
И в это же время задумчивый Бог окроплял сверху раз за разом рвущиеся в сторону севера травы, цветы, кусты, деревья. Махнёт своей могучей кистью, пропитанной влагой, и бледное, холодное серебро дождя порхнёт на всё живое, окатит его… И так повторяется раз за разом: стихнет на мгновение и снова бросающий в дрожь порыв бури и ломкая сеть дождя.
Странно видеть привычное, человеческое под водой. Понимаешь, что за рекой, под ней, подступившей к травам луга, затопившей кустарник, корни деревьев, - тропинки, берег, истоптанные человеком, знакомые камни… Как будто спускаешься в подвал с картошкой, а сам всё глубже и глубже ступаешь в воду. Река не пускает в знакомое, закрывает его от тебя. И это почему-то волнует. Сидишь смирно у кромки несущейся стихии и прозреваешь в водах свои китежи…
Больше всего порадовали птицы – живы, не все пропали. Летят и летят с полей заросших, от берега с червячками в клювиках. Трудятся шмели, пчёлы. Всё поёт, гомозится, обустраивается.
Несколько дней снюхиваются за моим домом иволги. Вот и сейчас высвистывает он. Я даже окно открыл, перегнулся послушать. И она вдруг отзовется придушенной кошкой. Где-то совсем рядом. Вчера же видел их несколько раз, перелетающих с места на место.
И косить привычной косой – особое дело. Все налегают на триммеры, а я вспоминаю пот косаря, тяжесть в мышцах дряблых. Полнишься силой сопротивления, слушаешь, как влажно и мягко режутся травы после дождей, как выходит из них душа неповторимыми запахами. Поляна двора полна крупнейших, сочных одуванчиков. Они встали вдруг – упруго, сильно, высоко необычайно. После холода, двух дней дождя и внезапного тепла, как будто догоняют упущенное.
Черёмуха только-только увядает, чахнет, грязнеет цветом. Отцвела заячья капуста, красуется еще фиалка, забелело земляничным на угорах, в чистоте травы.
Последний день июня выдался тихим, холодным, бездождливым. Облака поднялись. А вечером отдавали тусклым янтарём ушедшего солнца. И так красиво светло-опаловым обдало кусты сирени с первыми бутонами под окнами! Выделило их небо, вырезало из остального светящегося мира, как будто обещая что-то, знаменуя: смотри, мол, в этом-то всё и дело. Наверное, расплывающийся сиреневый цвет так обозначил молодую ещё зелень кустов, а холодный свет затаившегося в глубоких облаках солнца усилил впечатление.