Грубые плиты холодных надгробий,
белая роскошь, затишное место.
Птичьему голосу в клетке из рёбер
по умолчанью становится тесно.
Старое кладбище, ксёндз Радзиевич,
пальцы сжимают свечу восковую,
год високосный и дней ровно девять.
Кажется ветер унывный тоскует;
по уходящей душе в поднебесье
воет собака, задравшая морду,
перекрывает звучащую мессу,
как загустевшая осень аорту.
Что нам останется, ушлый садовник,
плач кафолический, смешанный с глиной?
Замерли стрелки высокой часовни,
не осознав ни утрат, ни причины.
Дождь наполняет собою пустоты,
в лужице каждой — море мерещится;
ляжет по левую сторону сотый
каменный Бог в прожилках и трещинах.