Смерть помещицы

Наталия Журавлёва
Марфа Митрофановна Пучкова, 65-летняя старуха, грозная и властная вдовая помещица, умирала от чахотки. Каким образом она могла заполучить эту злую хворь, оставалось загадкой и для неё самой, и для семейного врача – обрусевшего немца Карла Францевича, почтенного толстенького господина  с пепельными усами и острой бородкой и золотым пенсне на длинном носу.  Всю свою сознательную жизнь Марфа жила в живописном селе над рекой,  дышала свежим, напоённом природными ароматами воздухом, потребляла здоровую деревенскую пищу и парное молоко… тем не менее, неизлечимый недуг поселился в её крепком теле и вёл свою разрушительную работу уже в течение двух с половиною лет. Марфа Митрофановна отчаянно боролась с врагом, выполняя все предписания  Карла Францевича, кроме одного: она категорически отказалась ехать и на воды, и к морю.
 
- Нет уж! – решительно заявила она удручённому немцу. – Ишь, удумал: на море! Чего я там не видела, на море этом? Воздух? А у нас что, воздуха нету? Ты сходи-ка в сад, понюхай синели* да яблони – какое море с этим духом сравнится?! Да и хозяйство я на кого оставлю? На тебя, что ли? –  гневно вопрошала помещица притихшего врача. – Не поеду, и точка!                И точка на море была поставлена. Собственно, и на водах тоже. Болезнь же потихоньку делала своё чёрное дело, силы старухи таяли, и, в конце концов, бороться за жизнь она устала и решила сдаться.
- Помирать буду! – однажды объявила она Карлу Францевичу и замахала рукой в ответ на его протестующие слова. – Ну, что ты, как маленькую, меня утешаешь? Иль сам не видишь, в кого я превратилась?

И Марфа Митрофановна отбросила в сторону старинное ручное серебряное зеркало, которое затребовала утром и долго рассматривала своё отражение. Преданный немец тяжело вздохнул и ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Некогда полное, даже тучное тело его пациентки исхудало, на бледных щеках горел нездоровый румянец, серо-зелёные глаза лихорадочно блестели из-за постоянной температуры. Приступы жестокого кашля уже неоднократно вызывали кровотечения… словом, старуха умирала и понимала это, и возразить Карлу Францевичу было нечего. Единственное, чего не коснулась болезнь, были длинные седые волосы помещицы. Они, то ли под влиянием лекарств, то ли из-за травяных сборов, которые Марфе готовила деревенская ведунья, становились всё гуще и крепче. Старуха подумывала было их обрезать, а потом решила оставить.

- Буду в гробу с косой лежать, что девица красная! – подмигивала  она крепостной девке Дуняше, исполнявшей при ней обязанности горничной и усердно каждое утро чесавшей богатые волосы госпожи. Дуняша испуганно ойкала и послушно поддакивала, не в силах оценить барынин юмор. Тему косы в гробу поддерживал лишь Карл Францевич, неизменно предлагавший  своенравной больной ленточку в косу – то алую, то чёрную, то белую – в зависимости от настроения и темы разговора. Марфа сочно хохотала в ответ и, что удивительно, никогда при этом не кашляла. Коварная хвороба, казалось, щадила непокорную женщину и насылала приступы преимущественно в первой половине ночи, а никак не днём, поэтому домочадцы не становились очевидцами её мучений, что было бы для гордой старухи нестерпимым.
               
Итак, Марфа Митрофановна решила умереть и оповестила об этом всех. В поместье началась печальная суета. Был позван священник для исповеди, соборования и причащения, извещены дочери, жившие замужем в соседних имениях, дабы успели приехать попрощаться, прислуга бегала по дому, приводя его в идеальный порядок. Дворня справляла домашние дела споро и молча, бабы украдкой вытирали слёзы, мужики сурово хмурились. Грозную и властную барыню любили и почитали. Она, хоть и велела частенько пороть своих людишек, не злобствовала попусту и наказывала за дело, для их же пользы. Зато и жилось им при ней куда как хорошо! А теперь что будет?..

Марфа Митрофановна возлежала в кровати, одетая в новую, отороченную кружевами кипенно-белую ночную сорочку, в кружевном чепце, под который были убраны её серебряные волосы. Приходской священник отец Никодим, молодой, высокий и худощавый, быстро, но не суетливо проверял стол, покрытый чистой скатертью. На столе должно быть всё необходимое для Таинства, и там уже стояло  блюдо с зёрнами пшеницы, в центре которого был установлен сосудик в форме лампады, дабы освятить елей, водружены семь ватных палочек и семь свечей, рядом с блюдом находился стаканчик с красным вином.  Батюшка достал флакончик с чистым елеем, положил на стол святое Евангелие и Крест, подошёл к двери, возле которой толпилось собравшееся вместе по печальному поводу большое семейство, и закрыл её. Таинство началось…
Две старые девы – младшие сёстры умирающей, приживалка, три дочери, зятья и многочисленные внуки терпеливо дожидались возле опочивальни, когда можно будет зайти попрощаться с Марфой Митрофановной – такова была её воля, ослушаться которую никто не смел. Наконец, дверь отворилась, и отец Никодим пригласил родню прощаться.
 
- По одному заходить! – строго велел он, вовсе не надеясь на послушание, и встал у изголовья рядом с доктором, который вошёл первым, чтобы следить за состоянием больной. Началась церемония прощания.
Старуха у всех просила прощения, наставляла, как дальше без неё жить, каждому что-то шептала на ухо. Её сёстры зашли вместе первыми и вышли обратно вместе же, с поджатыми губами и дрожащими подбородками, смахивая с глаз мелкие слезинки: умирающая сестра позаботилась о будущем любимых «девочек», солидным документом закрепив их право проживать в родовом имении, в Осиновке, да и денег им оставила изрядно.
Сухонькая старенькая приживалка прятала лицо в измятый промокший платок, рыдая от горя и благодарности: благодетельница назначила ей щедрое содержание.
Дочери, тоже войдя к матери все вместе, тихо плакали и целовали мамины руки, и, покинув покои, бессильно рухнули на стулья: в сей тяжёлый момент их мало интересовало материальное, им нужна была живая мама.
Над ними захлопотала прислуга, а мужья по очереди пошли прощаться со своей властной тёщей. Выходили они со скорбно-задумчивыми лицами, пряча в глазах довольную искорку: тёща дала понять, что они заслужили её доверие, и вознаграждение будет очень достойным. Разновозрастные дети шли в покои, испуганно оглядываясь на родителей, и возвращались с мокрыми глазами, крепко сжимая в ладошках золотые монеты – прощальный бабушкин подарок. Наконец, остался последний внук, самый младший – восьмилетний Петруша. В отличие от братьев, сестёр, кузенов и кузин, Петруша нисколько не боялся идти к бабушке. Напротив, ему было любопытно, к тому же мальчик очень хотел получить золотую монету.

Петруша смело вошёл в комнату и выжидающе посмотрел на лежащую в постели старуху.
Марфа Митрофановна, полулёжа в подушках, устало взглянула на своего младшего, самого любимого внука. Она уже весьма утомилась от  прощания с родственниками, у неё болело в груди, испарина покрыла лоб и всё тело, а покашливания становились непрестанными. Лёгкий кружевной чепец сдавливал голову, и старуха сняла его. Шустрая горничная, вызванная доктором, ловко заплела тяжёлые волосы в толстую косу, покоившуюся сейчас на груди умирающей.

 - Ну, что вырядился-то, как на праздник? - желчно спросила она, оглядев тощую фигурку своего любимца, одетого в бархатный синий костюмчик с жабо на сорочке и оборками на панталончиках.
- Маменька велела надеть, - ответил Петруша внезапно охрипшим голосом. - Сказала, надо попрощаться с вами... А вы что, бАбенька, уезжаете? - спросил мальчик с любопытством, пересилившим охватившую его робость.
- Уезжаю? Можно и так сказать, Петруша, - подобревшим голосом произнесла "бабенька". - А подойди-ка поближе, соколик, чего я тебе дам, - поманила она внука, покосившись на отца Никодима и Карла Францевича, сидевших возле стола на венских стульях и неодобрительно на неё посматривающих: прощание затянулось! Больная устала! Но разве с этой больной можно совладать?!
Петруша осторожно приблизился к бабенькиной кровати и протянул руку с раскрытой ладошкой.
- Ишь ты, какой прыткий, - усмехнулась бабка. - Монетку желаешь получить?
Петруша согласно кивнул и руку не отвёл.
- Получишь ты свою монету, касатик, и ещё кое-что получишь, не спеши, ручонку-то пока убери, - мягко произнесла Марфа, с любовью глядя на внука. - А послушай, что я тебе скажу, Петруша. Наклонись-ка, на ушко шепну.
Петруша подошёл вплотную к ложу бабушки и склонил к ней беловолосую головёнку. Священник и врач деликатно отвернулись и начали тихонько перешёптываться между собой.
Марфа исхудавшей рукой ласково погладила внука по белокурым волосикам и, понизив голос, медленно заговорила:
- Есть в нашем роду, голубчик, перстень дорогой, цены немалой, передаётся по наследству по мужской линии. Но случилось так, что мне он достался. Да-а-а... А мне Бог сынов не дал, только внуков... Вот и решила я, что тебе его отдам, поскольку ты самый смышлёный, серьёзный и добрый из внуков моих. Поэтому же и Осиновку тебе оставляю, вырастешь, хозяином будешь. Так-то вот.
Старуха сняла с шеи посеревшую от времени бечёвку, на которой висел массивный перстень с огромным круглым рубином хищного багрового цвета в оправе из тусклого красного золота.
- Вот, Петруша, держи. Надень сейчас на шею, а потом спрячь и никому не показывай, пока хозяином не станешь. Тогда и будешь в открытую носить его. Бумагу тоже спрячь вместе с перстнем, в ней право твоё на него подтверждается. А в старости передашь перстень сыну своему, самому достойному…
Марфа Митрофановна достала из-под огромной пуховой подушки лист гербовой бумаги с большими синими печатями и вместе с кольцом протянула его онемевшему от удивления мальчику. Как зачарованный, смотрел он на сверкающий красным огнём камень, приоткрыв от восхищения рот.
- Нравится? - довольно спросила помещица внука и, дождавшись еле слышного восторженного "да!", добавила строго:
- Спрячь и никому не показывай, понял? Ни-ко-му! Ни маменьке, ни папеньке, слышишь? Никому!

Петруша активно закивал кудрявой головкой, быстро схватил бечёвку с драгоценным даром и надел на шею под белую сорочку с кружевным жабо. Плотный лист бумаги был спрятан под бархатную синюю курточку. Марфа одобрительно хмыкнула и отдала внуку последний подарок - золотую монету, которую он тут же зажал в кулачке.
- Благодарствую, бабенька! - потрясённо выдохнул мальчик и зажмурил от избытка чувств небесной голубизны глаза. – Я спрячу колечко, право слово! Я из глины петушка слеплю и внутрь колечко закатаю! И никому, никому!..
Тут он задохнулся и не смог продолжать.
- Ну, ну, голубчик, что ты, что ты! – зашептала грозная Марфа, с удивлением ощущая слёзы в горле и на глазах. – Всё хорошо, милый, всё хорошо… А сейчас прости меня, соколик мой, за все обиды, порки и ругань мою прости! Не обижайся, не поминай бабеньку плохо!
И старуха обессилено откинулась на подушки, прижав руку к горлу. Петруша удивлённо вскинул на неё глаза.
- Да я и не обижаюсь, бабенька, что вы! Выпороли вы меня за дело, нельзя было с мячом в доме играть, вазу бить. Мне маменька всё объяснила! А надолго ли вы уезжаете, бабенька, и куда?
- Ох, мила-ай! – досадливо протянула помещица. – Не уезжаю я, а умираю. И, полагаю, навсегда.
Петруша низко опустил голову и стоял молча, сильно сопя носом. Потом посмотрел на бабушку и уверенно заявил:
- Я так не думаю!
- Что ты не думаешь?! – от изумления Марфа Митрофановна села прямо, забыв про подушки.
- Не думаю, что вы умираете! Не похожи вы на умирающую, бабенька! – громко воскликнул мальчик, привлекая внимание священника и доктора. – Вы, вон, какая красивая! Раньше толстая были, и лицо всё красное, надутое, а теперь и щёки сдулись, и живот, и красные только щёки остались, а лицо-то белое! И коса у вас, бабенька, толще маменькиной, и глаза блестят. Нет, не похожи вы на умирающую! – выкрикнул Петруша и выбежал из комнаты.

Отец Никодим и Карл Францевич вскочили со стульев и подбежали к Марфе Митрофановне, волнуясь, как бы с ней не случилось плохо на нервной почве.
Но та по-прежнему сидела в постели прямо, и по её лицу расползалась широкая улыбка.
- Ай да малец! От ведь молодец-то! И то правда, чего это я расквасилась? Умирать-то, оказывается, невыносимо скучно! И сама в тоску впала, и на других её напустила. Что притихли? – обратилась она к врачу и священнику. – Так похожа я на умирающую аль нет? Что скажете, голубчики мои?
Растерявшиеся «голубчики» стояли молча, не зная, что и сказать в ответ. Помещица взмахнула рукой:
- Ну-ка, девок мне позовите, да пусть кухарка придёт. И Гришку-гармониста кликните!
На робкие протесты священника и бурные доктора своенравная больная не обратила никакого внимания, и мужчинам пришлось ретироваться. А только что умиравшая барыня уже отдавала приказания, горничная переодевала её в домашний фланелевый халат, убирала волосы под кружевной чепец, прислуга тащила на веранду кресло-качалку, кухарка собирала на стол. Скоро на нём уже красовалась  бутыль домашней черносмородиновой наливки, были поданы уха из щучьих голов, вчерашние кислые щи, жареная щука, рагу из зайца и рассыпчатая гречневая каша, томлённая в чугуне. Само собой, была не забыта и водка для мужчин, и домашние соленья: грибочки, огурчики, капустка, а неутомимая кухарка уже пекла блины.               
- К столу, к столу, господарики мои! Батюшка, Карлуша, любезные, пожалуйте за стол. Дунька, зови на веранду господ, вечерять будем!
- Так время не подошло ещё, барыня, рано вечерять-то, - лепетала испуганная Дунька, а барыня смачно хохотала, раскачиваясь в кресле-качалке, и громогласно звала к столу родственников, оставшихся ночевать. Скоро все сидели за большим столом и поднимали рюмки за здоровье хозяйки.
               
- Я не похожа на умирающую, слышали? Не по-хо-жа! Ох, внучек, порадовал! Давай-ка, зятёк, налей мне ещё наливочки... нет, лучше водочки плесни!
Марфа Митрофановна к ужасу доктора лихо опрокинула в рот рюмку водки, закашлялась, но на удивление быстро отдышалась и велела положить себе ещё рагу.  Притихшие озадаченные родственники постепенно расслабились, зазвенели рюмками-бокалами, застучали ложками-вилками. Завязался застольный разговор, всё оживлённее текла беседа, уже раздавались робкие  смешки, даже Карл Францевич позволил себе расслабиться, и отец Никодим выпил рюмочку наливочки. А уж когда на веранду пришли мужики с гармоникой и балалайками да девки с песнями и плясками, напряжение окончательно растаяло, и настало настоящее веселье. Разрумянившиеся домочадцы дружно подхватывали песни, притоптывали ногами в такт пляскам, а удалая умирающая даже прошла круг в танце, помахивая платочком. Дети хохотали и с визгом носились по лужайке, пользуясь редким случаем, когда на них не обращают внимания. Веселье затянулось запоздно, и почивать разошлись уже в десятом часу.

Марфа Митрофановна расцеловала родню, распрощалась со слегка захмелевшим батюшкой, строго наказала Карлу Францевичу идти спать и не волноваться о ней:
- Иди, Карлуша, отдыхай. Видишь, со мной всё в порядке! Напугала я смертушку, запутала её! Не понимает, бедная, что ей делать со вздорной старухой, - смеялась грозная помещица. – Иди, родимый, спать ложись. А у меня Дунька побудет, позовёт, если что.
Верный немец раскланялся и, зевая, направился в свою комнату. Дуняша помогла барыне раздеться и умыться, заплела ей на ночь волосы в косу, свернулась калачиком на топчане возле двери и мгновенно провалилась в сон.               
А Марфа ещё долго молилась, лёжа на жаркой перине, благодарила Бога, просила Его позаботиться о любимых ею людях, улыбалась, вспоминая минувший вечер, и сама не заметила, как уснула – уснула крепко, спокойно, навечно: Бог был к ней милостив.

На поминках Карл Францевич отозвал в сторону Петрушу, погладил его по голове и ласково спросил:
- Скажи-ка, дружочек, почему ты сказал бабеньке, что она на умирающую не похожа? Утешить её хотел?
Петруша взглянул на него небесно-голубыми глазами и тихо произнёс:
- Нет, господин доктор. Я просто никогда ранее не видел умирающих, думал, что они синие и страшные… А бабенька такая красивая была!               
И крепко прижал к груди глиняного кособокого петушка.   
               

*В XVIII веке в России появилась сирень. Её начали культивировать повсюду, где позволяли климатические условия. На Руси ее именовали «поповник», «бузок», «синель».