Не читай, Игу.
Бабушка с самого раннего детства учила меня быть храбрым. «Бояться, — говорила она, — надо только тогда, когда на остальное уже нет сил. А до того всему надо искать логическое объяснение, у всего в этом мире оно есть: не демонические тени ползают по стенам, а ветер качает ветви за окном, не рев чудовища разносится по дому, а какой-то идиот этажом выше в два часа ночи спустил воду в унитазе и, конечно же, никаких привидений нет, не существует, обман зрения, игра света-тени, богатое воображение, наконец». В общем, я вырос очень храбрым, смелым и уверенным в том, что любое непонятное на первый взгляд явление можно научно и логично объяснить.
***
Так и в ту ночь, когда передо мной стоял одетый в черный костюм-тройку полуразложившийся труп взрослого мужика, я неистово рылся в архивах своей памяти, пытаясь найти подходящее определение тому, что видел. А то, что я его действительно видел, было неоспоримым фактом. Я не спал, я даже не лежал в кровати. Хуже того, я и дома-то ещё не был!
Это произошло на маленькой АЗС на выезде из небольшого поселка: две колонки, один кассир, один фонарь и я. Времени было около полуночи, может немного за двенадцать. Но, блять! Я не спал! Он вышел из лесополки*. На тот момент мне показалось, что сильно нетрезвый грибник малость припозднился. Он шёл очень медленно, с трудом переставляя ноги, временами его шатало, и казалось — вот-вот запнётся и упадёт. В кромешной тьме просматривался чёткий силуэт, но не более. И пока я следил за его приближением, собственно, больше там смотреть-то и не на что было, в сознании укрепилась мысль подкинуть бедолагу до дома. Но чем ближе подходил «грибник», тем отчётливее я понимал — что-то с ним не то.
Колонка перестала подавать топливо именно тогда, когда тело замерло на границе света, метрах в десяти от меня. Наступила гробовая тишина. Взору открылось ужасающее зрелище. Я так и замер с пистолетом в руке. Не уверен, что дышал первые мгновения. А когда вдохнул, нос уловил тошнотворно-сладковатый смрад, меня моментально замутило. Никогда не хотелось блевать сильнее, чем в ту минуту. Но я не мог пошевелиться, меня прибило, пригвоздило в асфальту. Парализовало руки, ноги. Кажется, я даже не моргал.
Только мозг отчаянно бился в конвульсиях, силясь осознать происходящее: «Прикол чей-то? Розыгрыш? Кино снимают?! Где камеры? Почему так воняет?!» Я перебирал варианты с бешеной скоростью. Тело отказало, не слушалось команд, но сознание было кристально ясным. «Это» действительно стоит передо мной. А когда запас скептицизма был исчерпан полностью, и сил ни на что больше не осталось, меня затопил страх. Животный ужас. Паника волнами расходилась по телу. В какой-то момент пришла отличная идея, что пора бы уже и закричать, но разжать челюсти так и не вышло. Но даже если бы и разжал, то уверен, не смог бы выдавить ни звука.
Сколько это продлилось. Минуту. Час. Вечность. Я не знал. В чувства меня привел крик кассира. Из дверей выглядывала женщина и что-то кричала, глядя на меня. Что кричала, я понял не сразу, но когда разобрал слова, выронил пистолет и рванул в нее сторону:
— Давай сюда! — повторила она, уже, наверное, в десятый раз.
Я проскочил в дверной проём и с размаху вписался в противоположную стену.
— Да куда ж ты, бедный? Не убился? Чай, не стадион, притормаживать надо. — она помогла мне усесться на старый скрипучий диванчик и сунула в руки пластиковый стакан с какой-то жидкостью.
Я махнул не глядя. Меня тогда мало заботило, что я проглотил, тем более, что вкуса никакого не почувствовал. Внутри всё дрожало, по спине ручьём тёк пот, ливер трусило и скручивало в спираль. Правда, тошнота отступила, а липкий страх сменил панический ужас. Проснулось любопытство: «Что ж это за хрень там была?» Я глянул в окошко: тело так и стояло там, даже не повернулось в нашу сторону. Только чуть покачивалось, как дерево на ветру. Издалека оно не казалось таким страшным.
Я пригляделся к своей спасительнице. Женщина лет семидесяти, полноватая, розовощёкая, с собранными в пучок седыми, белыми волосами. Она сидела в пластиковом кресле напротив, у стола с кассовым аппаратом и пультом подачи топлива.
— Ну, как ты? Отошёл немного? — спросила она участливо, взглядом одарила добрым, но грустным, уставшим, что ли.
— А-а. Это… Это что?
— Это покойник, сынок. — ответила женщина бесцветным голосом.
— Ага… Покойник. А он… оно?
— Опасен? Нет. Он ничего тебе не сделает, не бойся. Он вообще почти ничего не делает, даже ходит уже с трудом… — на последних словах голос её стих и покатились слёзы.
— Как я надеялась, что этот момент никогда не настанет. И как я его ждала. Сынок, давай я тебе чаю заварю, а? А ты выслушай меня, ладно? И потом забудь всё, что слышал. А не сможешь, так и помни, знать, Бог так распорядился.
Щёлкнул электрочайник. Она передала мне стаканчик с кипятком, не вынув пакетик. Я тогда решил, пусть будет, мне не помешает что-нибудь крепкое.
— Это ведь не просто покойничек. Лешенька мой, сыночек единственный. — она приложила кулак к груди и слегка постукивала в такт словам — Что же я натворила, сумасшедшая старуха?!
Я весь подобрался и обратился в слух. Ладони обжигал нагретый кипятком пластик, но это сейчас не имело значения. Больше всего на свете хотелось получить объяснение всему происходящему. Поглядывая на неподвижное тело, некогда Алексея, я терпеливо ждал начала рассказа.
— Прошлая весна отняла у меня Алёшу, — неуверенно начала она.
Тусклые, наполненные слезами глаза смотрели на меня со смертельной тоской, с безграничным чувством вины. Взглядом она блуждала по моему лицу, словно искала малейший признак эмоций. Может, сострадание. Понимание. Участие. Но я не мог даже кивнуть, чтоб она продолжила рассказ. Всё во мне замерло, умерло, затаилось. Я только крепко зажмурился, а когда вновь посмотрел на женщину, она улыбнулась, сделала глубокий вдох и продолжила:
— Ему было всего сорок пять. Совсем молодой, жить да жить. Не пил, не курил. Дальнобойщиком он у меня работал, на далёкие рейсы ездил. Всю Россию исколесил мой ребенок. С семьей у него не сложилось, разбежались. И ляльку заделать не успели. Один у меня. Ни детей больше, ни внуков. Ох, ты прости, что я так много говорю. Просто потерять его для меня — смерть. Хоть самой в гроб ложись…
Она замолчала надолго. Чай остывал. За окном фонарь освещал кусок асфальта и фигуру, одетую в костюм. Всё казалось неправильным, ненастоящим. Пугающим. Я наблюдал за женщиной, погрузившейся в воспоминания. Моё присутствие перестало иметь для неё хоть какое-то значение, но я хотел услышать, что было дальше. Всё ещё надеялся найти происходящему рациональное объяснение. И не выдержав долгого ожидания, спросил:
— Как он умер?
— Как? — очнулась женщина. — Неожиданно. Вечером после очередного рейса почувствовал себя нехорошо. Лег пораньше. А утром не проснулся. Я ему оладьи спекла. Он их со сгущёнкой любит. Спекла и пошла будить. За плечо трогаю, а он холодный, как лёд. На боку лежит ко мне спиной. Сынок, совсем на себя не похож. Не мой мальчик. Пятнами черными весь, пол лица отёкшие, язык белый. Боже правый! Не мой мальчик! Не мой Лёшка. В лоб целовала, волосы нюхала, трясла его, дура старая. Звала и звала, криком кричала так, что соседка прибежала. Оттащила, скорою вызвала и полицию. Они ходили по дому, трогали его вещи, вопросы мне задавали. Фельдшер со скорой мне укол поставил и за руку держал. А потом Алёшу увезли. Врачи сказали — обширный инсульт. И ничего сделать было нельзя. А я себя винила. До сих пор виню. Разве мать не должна чувствовать, когда умирает её ребенок?
Она вопрошающе смотрела на меня. А что я мог сказать? И должен ли был что-то говорить?
— Не знаю.
— Не знаешь… Никто не знает, сынок. Никто. Но разве я могла простить себе это? Не могла. На сороковой день я привела к Лешиному кресту тётку Нору. Элеонору Ивановну. Она древняя, как наш посёлок. Никто не знает сколько ей лет, да и сама она не вспомнит, когда родилась и кто её родители. Мы все ещё девчонками молоденькими часто к ней бегали. Кто погадать, кто приворожить, кто болячки вылечить. Она деток хворых на ноги ставила. Руками поводит, что-то пошепчет, и вот смотришь, уже здоровенький по улице бежит, смеётся. Все дни после похорон я на её пороге просидела. Просила её сына мне вернуть. Ты думаешь, я не понимала, о чём прошу? Понимала. Думаешь, невозможно это? — признаться, я ни о чём не думал, старался не пропустить ни слова. — Правильно думаешь — невозможно… Но я тогда о последствиях не думала. Чего мне, старой, теперь бояться, отрады не осталось. Самой на себя руки наложить — грех. А жить вот так, сколько Бог отвел, не могла. Долго она меня переубеждала. Характер у неё всегда скверный был. И ругала, и гнала, и проклясть обещала. А я каждое утро, только рассвет займётся, к её двери приходила. И всё-таки выходила. На сороковой день она вышла из дома, зло посмотрела, плюнула мне под ноги и сказала: «Иди за мной». На могиле мы с ней были почитай до заката. Она свечи жгла, бормотала что-то неразборчивое. Руку мне порезала, — женщина протянула раскрытую ладонь, поперек которой розовый неровный рубец красовался. Меня передёрнуло. Похоже, что порез был довольно глубокий. — И прежде, чем закончить, она мне сказала: «Сына я тебе не верну. Тело подниму, и сколько ты будешь жить, столько оно ночами к тебе приходить будет».
Она перевела дух и продолжила:
— Так всё и произошло. На третью ночь он пришел. Чуть за полночь я резко проснулась, и как потянуло к окну. А там силуэт у калитки. Стоит, вот как сейчас. Как статуя. Ни в дом, ни даже во двор не смогла завести. Он всегда оставался у ворот, в одном и том же месте. Молча стоял до рассвета, а после уходил. В прошлом месяце я сюда на работу попросилась, в смену, ночь через две. Думала, не придёт сюда. А он приходит. Хорошо, здесь ночами машины почти не ездят. Ты, сынок, первый… Я ж поначалу и тому рада была, говорила с ним, всё рассказывала. И как скучаю, и как хорошо, что он приходит… Не сразу поняла, что не Леша это. А потом стала замечать, как меняются его лицо и руки, как плоть гниёт и трупный запах становился сильнее. Господи, прости! Что я наделала?!
Слёзы ручьями полились по щекам, и последние её слова перешли в глухое рыдание. Я перевёл дыхание и снова посмотрел в окно. За рассказом незаметно прошла ночь. Небо светлело, отчетливо виднелась граница лесополосы, проезжая часть, бензоколонка и брошенный мной автомобиль. Но его, трупа, больше не было. Как он ушел. Когда. Куда. Может и хорошо, что этого я так и не увидел. Сейчас, в рассветной серости, всё произошедшее снаружи казалось не таким страшным. Больше пугала рассказанная история. Откровенно пугала рыдающая пожилая женщина. Чувство беспомощности загоняло в ступор. Сейчас бы просто исчезнуть и забыть о случившемся. Но куда там. Я молча встал и, не прощаясь, вышел. Дошёл до машины, сел и уехал, ни разу не взглянув в зеркало заднего вида.
***
Мой дед был суровым человеком. Строгим, но справедливым. У него существовал свой кодекс чести и своё понимание добра и зла. Я многому у него научился и во многом похож на него. Так мне говорили всю жизнь. Закон написан для порядка, но совесть под закон не подогнать, как ни старайся. И быть с ней в ладу иногда может означать хоть раз в чём-то преступить закон.
То что сотворила эта женщина — плохо. Но то, как она за это расплачивается, хуже в разы. Я должен был ей помочь, потому что забыть и жить как ни в чём не бывало, я не мог. Должен был.
«Самой на себя руки наложить — грех». Меня не отпускало. Сны приходили раз в три ночи, как она сидит на заправке и плачет. Как в свете фонаря раскачивается тело её покойного сына. И с каждым разом оно меняется. А она вынуждена смотреть на то, как разлагается тело её ребенка.
«И сколько ты будешь жить, столько оно ночами к тебе приходить будет».
***
В ранних сумерках я приехал на АЗС. Не просчитался. Знакомая мне женщина открыла дверь:
— Ты вернулся? Проходи, сынок. — Она пропустила меня внутрь. Я уселся на уже знакомый диван и протянул ей руку:
— Забыл представиться. Алексей. Алексей Парфенов. — Я немного нервничал. У меня были причины волноваться. В её почти бесцветных глазах читалась радость, морщинки лучами разбежались к вискам. Она улыбалась.
— Хорошее имя. Моё любимое, — сказала она. — а я Маргарита Васильевна. Тебе чаю налить?
Мы много говорили. Сегодня она не плакала, и я был этому рад. Расспросил её о молодости, о муже, о работе в поселковой школе. И только однажды поинтересовался:
— Он сегодня придёт?
— Алёшенька? Да, он приходит каждую ночь. Ты не боишься? Не бойся…
Я не боялся. Когда под свет фонаря ступило тело, я был спокоен.
«Здесь ночами машины почти не ездят».
***
Маргарита Васильевна умерла быстро. Почти не сопротивляясь. Я сильно сдавил ей горло куском провода, который принёс с собой. Всё заняло у меня меньше минуты. Предполагал ли я, что поступаю плохо? Нет. Я точно это знал.
Я выволок её тело на улицу, погрузил на заднее сидение. Достал кусок полиэтилена, расстелил в багажнике и, натянув на себя перчатки и маскхалат, уложил туда разваливающийся труп. До лесополосы было метров пятьсот и в ширину она тянулась примерно столько же. Так что было где разгуляться. Подсвечивая габаритами местность, я вырыл одну неглубокую, но вместительную яму. Уложил тела рядом. Думаю, ей бы понравилась моя идея. Закидал землей до небольшого холмика и присыпал прелой листвой. А на соседнем дереве ножном срезал кору в виде небольшого крестика, чтоб не потерять их.
***
Теперь я спокойно сплю. Но не на секунду не забываю, что в жизни для необъяснимого всегда найдётся место.