***

Третий вечер в моей груди замирают строчки.
Да, я грешен. Конечно, грешен. Простите, каюсь.
Образ жизни не то, чтобы странного одиночки,
Но впадаю, известно, из счастья в другую крайность.
И писать не могу, словно что-то внутри мешает,
Словно черной рукой скребёт, понимаешь, рёбра.
Мой мирок, как непрочный синий воздушный шарик
И он лопнет, каким бы вправду я не был добрым…
Видно, всё же я грешник, каких не бывало сроду,
И стихи мои как поломанная пластинка.
Бесконечно летит к шуршащему небосводу
Убаюкивающие верой аккорды Стинга.
Три стакана шотландского скотча – почти привычка,
И с утра от похмелья не маяться – что за глупость!
Минус гордость, проблемы с доступом тоже вычесть,
А потом заменить писательство ночью в клубе.

Беспокоиться, как бы что там в душе не вышло,
А то мало ли – перебои, война, летучесть.
Что-то нынче и новостей-то почти не слышно,
Не узнать, а какой сегодня случился случай.
Вот и думать потом, быть может, что сам виновен.
Ну, скачок электричества, память за старой дверью.

Да, простите, я недостаточно многословен
И не склонен к авантюризму и легковерью.
У стихов у моих, конечно, мельчают рифмы,
Словно речка, которая, высохнув, станет лужей…

В этот жёсткий январь все слова обретают волю,
А меня оставляют слабым и безоружным.
Третьи сутки уже я не сплю и крошусь, немея.
Ни молитвы в руке, ни посоха, ни познанья.
Только горький вопрос на грани надежды «Где я?»
Разрезает молчанье в зареве мирозданья.

Я и правда хочу быть хорошим, писать о главном,
Меньше пить, приходить под вечер, а не с рассветом.
И не жить персонажами саги телеэкранной,
Отдавая им телепочести и приветы.
Но, конечно, живу не так. И пишу бездарно.
Да, я грешен. А кто не грешен? Пусть камень бросит!


Я боюсь, что под этой тенью высокопарной
Скалит зубы сплетённых строчек седая осень.