Помнишь светлую прогулку, что в пятнадцатом году
нас вела с тобою, крошка, к задремавшему пруду?
Детка, всё тогда казалось сновиденьем – и бульвар,
и ворона, что спустилась на скамейку, гаркнув: «карр»,
и ладонь, что согревал я, в пятерне своей зажав,
и собачьей свадьбы эхом доносившееся «гав»,
а потом и пруд уставший, где осеннее стекло
гладью новоиспечённой мир глубинный берегло.
Даже берег одинокий, дикий, злобный, как оскал
на возможную реальность шансов мне не оставлял.
Помню, грезили в обнимку так – как будто яви нет,
и внизу нерукотворный розовел стеклопакет,
и закат не унимался, и грозил суровой мздой
не пошедшим за своею путеводною звездой.
Что ты помнишь? Было тихо. Или сонно, да светло?
Мы на мир смотрели точно через мутное стекло.
Протереть бы, да, наверно, поздно. Поезд-то ушел.
На дворе – другое время и совсем другое шоу.
Всё теперь один, однако, с одиночеством – никак:
тонет карканье воронье в хоре спятивших собак.
Только пруд теперь реален. Берег ожил, и не тот:
целиком сошёл с крутого сверхъестественный налёт.
Знаешь, детка, ты напрасно пребываешь в царстве сна.
Приносила стекла осень. Разбивала их весна.
Так я думаю, хотя и обходил проклятый пруд,
что потом другая осень совершала тот же труд.
Пробуждайся! Хватит, соня! Ведь не крикнешь жизни: «вон!»
Там была одна ворона. Не считай других ворон.
Посмотри – какое лето! Собирайся, детка, в путь:
сон глубокий, сон печальный с глаз попробуем смахнуть.