Евгений Евтушенко о России - XXI век
Я Пушкину и Сахарову верю,
но никакому лживому вождю.
В империю я забиваю двери.
В тысячелетье новое вхожу.
2000
***
...Я пришел к тебе, двадцать первый век.
Как нам жить? Нас шатает от ветра.
Ждут Россия, Украйна и Чили ответ.
Век, ты тоже устал. Ведь и ты человек.
Оба ждем друг от друга ответа.
"Я пришел к тебе, двадцать первый век,...",
Февраль 2014
***
Он пришёл, как мечтал, в ХХ1 век,
Помудревший и много познавший
Всю Россию, весь мир повидавший*.
И по жизни его был стремительный бег,
Чтобы всюду успеть и не быть опоздавшим.
Создал он в эти годы немало творений -
в стихах, прозе и в жанрах других,
Где раскрылся его поэтический гений
Завещал нам быть в дружбе, Россию любить
К лучшей жизни стремиться , никого не забыть.
***
Когда придёт в Россию человек,
который бы не обманул России?
В правительстве такого чина нет,
но, может быть... когда-нибудь... впервые...
А что он сможет сделать лишь один?
Как столько злоб в согласие он сложит?
Мы ни за что его не пощадим,
когда он лучше сделать нас не сможет.
А как он лучше сделается сам,
когда обязан, как бы ни обрыдло,
прислушиваться к липким голосам
элиты нашей липовой и быдла?
Здесь ум быть должен медленен, но быстр.
Как сделать, чтобы бомбы или пули
прицельно попадали лишь в убийц,
а всех детей и женщин обогнули?
Как сохранить свободу и терпеть
нахальную невежливость свободы?
Взять в руки крепостническую плеть?
Но выпоротый пишет слабо оды.
Как не звереть, матрасы распоров,
не рыться в каждой люльке, гробе?
Казнить больших и маленьких воров?
Россия станет, как пустыня Гоби.
Кровь Углича, Катыни, Колымы
размыла честь. Никто не наказуем.
Собою обесчещенные, мы
по честности, но лишь чужой, тоскуем.
Не раздавать бы детям леденцов,
а дать бы горькой памяти последки,
когда над честной бедностью отцов
смеются, как над глупостью, их детки.
А вдруг придёт в Россию человек
не лжемессия с приторным сияньем,
а лишь один из нас, один из всех,
и не обманет — мы его обманем?
Когда придёт в Россию человек?
Когда.... когда все будут человеки.
Но всё чернее и чернее снег,
и всё отравленней и мы, и реки.
И тёмная тяжёлая вина
лежит на мне, и на кремлёвском троне,
и даже — да простит меня она! —
на нищей солженицынской Матрёне.
Не хлеба — человека недород
в России, переставшей ждать мессию.
Когда придёт в Россию тот народ,
который бы не обманул Россию?
"Когда придёт в Россию человек,..."
15 апреля 2000 г., г. Талса, штат Оклахома, США
***
КАК НЕ ХВАТАЕТ САХАРОВА НАМ
Как не хватает Сахарова нам
Когда в погоне жалкой за престижем
Никто из нас не может быть пристыжен
Хотя б одним, кто не замаран сам!
Сознаемся - замараны мы все.
Кто - чуточку, кто - по уши весь в саже.
Мы все погрязли в самоворовстве -
Крадём свои надежды у себя же.
Чистюль не сыщешь даже днём с огнём,
И, право, нет смешнее приговора,
Когда в дыму чадящего сыр-бора
Вор лицемерно обвиняет вора
С чужой горящей шапкою на нём.
Лепильщик-имеджмейкер, одессит,
Ты разучился совести пугаться?
Лепи, лепи, но помни, что висит
На блейзере репейник ренегатства.
Блажён, кто наготове стать другим.
Вот вы - наш поэтический лепила
Перелипили третий раз нам гимн
И ждёте, чтоб страна его любила?
Вы не при ком не сможете пропасть -
Вы монархист, но с примесью марксизма.
А марсиане вдруг захватят власть -
Вы в тот же гимн подбавите марксизма.
Равны госбеспредел и беспредел.
Но ощущаю я гражданский трепет,
Когда из нуворишей не у дел
Так беспардонно сахаровых лепят.
Но в нищете, и в крови стольких ран,
Сдержав самолюбивые угрозы,
Не стоит обвинять телеэкран.
А надо кровь остановить и слёзы.
Куда ещё, вгоняя в дрожь народ,
Одетая по лжедесантной моде,
Фемида полицейская войдёт
В чулке путаны на небритой морде?
Что видит в думских джунглях впереди
Аграрий, по-чекистски брови хмуря,
Прижав, как мать кормящая, к груди,
Дзержинского - пока в миниатюре?
Россия-матерь, ты нам не простишь,
Как ложную попытку созиданья,
Потуги возродить былой престиж
Ценой потери чувства созиданья.
"Свобода, да на черта нам она!" -
Скрипел народ зубами год от года.
Но даже и такая нам нужна,
Как мы несовершенная, свобода.
Как не хватает Сахарова нам...
Конечно, храм разрушенный - всё храм.
не всем кумирам сужденно разбиться.
Но ещё больше не хватает нам
Всех тех, кто должен всё-таки родиться.
4 апреля 2001
***
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА РЕВУЦКАЯ
(1886 - 1941)**
Не позабыл пионерские клятвы еще,
все же немножечко поумнев.
Что за тоска меня тянет на кладбище,
русское кладбище Сен-Женевьев?
Я обожал Кочубея, Чапаева.
Есть ли моя перед ними вина,
если сейчас, как родные, читаю я
белогвардейские имена?
Я, у Совдепии — красной кормилицы —
поздно оторванный от груди,
разве повинен, дроздовцы, корниловцы,
в крови, засохшей давно позади?
У барельефа красавца деникинца,
если уж пившего — только до дна,
что-то терзает меня — ну хоть выкинься
в ночь из гостиничного окна.
Где-то на тропке, струящейся ровненько,
вдруг за рукав зацепила меня
в розочках белых колючка шиповника,
остановиться безмолвно моля.
Это сквозь войны и революции,
сквозь исторический перегной
Анастасия Петровна Ревуцкая
заговорить попыталась со мной.
Я не узнал, где ни спрашивал, — кто она.
Не из писательниц, не из актрис.
Скрыв, что ей было судьбой уготовано,
молча над нею шиповник навис.
Из Петербурга, а может, Саратова;
Может, дворянка, а может быть, нет…
Но почему она веткой царапнула,
будто на что-то ждала мой ответ?
Анастасия Петровна Ревуцкая
вот что спросила, так мягко казня:
«Что ж вы воюете, русские с русскими,
будто Гражданской войне нет конца?
Что ж вы деретесь, как малые дети,
как за игрушки, за деньги, за власть?
Что ж вы Россию все делите, делите —
так вообще она может пропасть…»
Анастасия Петровна Ревуцкая,
чувствую, каменно отяжелев,
что-то сиротское, что-то приютское
здесь, над могилами Сен-Женевьев.
Что я стою с головою повинною,
если была до меня та война?
Но из себя все могилы не выну я.
Может быть даже невинной вина.
Если бы белые красных пожизненно
вышвырнули из Крыма в Стамбул,
вдруг бы на кладбище это парижское
Врангеля внук заглянул и вздохнул.
Напоминая взаимозлодейские
кровопролития, ненависть, гнев,
тлели бы звездочки красноармейские
здесь, на надгробиях Сен-Женевьев.
Но расстреляли, наверное, ангелов,
тех, чьи застенчивые персты
тщетно пытались и красных, и Врангеля,
их примирив, для России спасти.
И над моими надеждами детскими
вдруг пролетел молодой-молодой
ангел с погонами белогвардейскими,
с красноармейской, родной мне звездой.
Анастасия Петровна Ревуцкая.
Шепот шиповника — крик тишины:
«Где же вы, ангелы, ангелы русские, —
Боже мой, как вы сегодня нужны!»
Сентябрь 2002
** Надгробие на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа
***
ТАКОЙ ГОРОДОК
Есть в мире такой городок - Чусовой,
где рядом мне чудится часовой
на лагерной вышке, пустующей там,
где, может, в бессмертие вмёрз Мандельштам.
Есть в мире такой городок - Чусовой,
где вьюги колотятся головой
со вдовьей невыплаканностью всей
о бывший ГУЛАГ, превращённый в музей.
К нам бодро идёт свежевыбритый гид.
О, это не узника совести вид!
И пахнет овчарками прежними он
сквозь слишком удушливый одеколон.
Служил он охранником - так всё и есть! -
здесь, в кучинском лагере 36.
"Вот кухня! - мне хмыкнул геолог-якут. -
Из бывших охранников гидов пекут."
А про Мандельштама не слышал наш гид.
"Но я, - он вздохнул, - натерпелся обид
от всех "досадентов" из нашей Москвы.
Уж слишком они задирали носы..."
Есть в мире такой городок - Чусовой.
Был переполох в районе чумовой,
когда вдруг впервые за множество лет
свалился им на головы поэт.
И сразу начальственный строгий сигнал
всех школьников слушать поэта согнал.
Вовсю пузырили в губах чуингам
не знавшие, кто такой был Мандельштам.
Не дети Арбата, а дети попсы,
которых лишь Алла и Филя пасли,
они, моё имя расслышав навряд,
галдели, как будто пятьсот вампирят.
Какую я правду в их души внесу,
чтоб не ковыряли скучливо в носу
и поняли, вылупясь из ребятни,
что будет Россия такой, как они?
Лишь после бы их не послали в Чечню...
Лишь...
Лучше я перечислять не начну.
И вдруг среди них я увидел себя,
и начал я так: не "Ребята!" - "Ребя!",
и я рассказал им на их языке,
как видел мальчишкой аресты в Москве,
как дедов из рук моих вырвал конвой,
и поняли все вампирята - я свой.
И после читал я, всю кровь им даря,
про мёд, Стеньку Разина, и лагеря.
Мне в жилы вбегала их юная кровь.
Взаимовампирство такое - любовь.
Разрушен был весело мой пьедестал,
а я пятьюстами мальчишками стал.
И вместе, как равные, без болтовни
мы были Россия - и я, и они.
И мне в Чусовом так прекрасно спалось.
Поверить в Россию мне вновь удалось.
И чувствовал я - надо мною парят
пятьсот ненаглядных моих вампирят.
2002
***
СУМЕРКИ ДЛИННЫЕ
Как я люблю эти сумерки длинные,
их перламутрово-пепельный цвет,
будто в ботинках с прилипшею глиною
тяжко бреду на неведомый свет.
Помню, как в сумерках, за огородами,
где мы играли, резвясь, как щенки,
у одноклассницы - рыженькой родины,
родинку слизывал я со щеки.
Сумерки длинные, чуть серебристо-полынные
тянут в себе, зазывая, тревожа, маня.
Сам я забыл, как зовусь я по имени.
Я бы хотел, чтоб звали Россией меня.
Нету у нашей души завершения.
рад умереть бы, да не до того.
Что же ты, жизнь моя, так завечерилась,
будто и ноченька недалеко?
Буду когда-нибудь снова мальчишкою,
встану горой за девчачью слезу,
буду играть в деревянного чижика,
родинку чью-нибудь снова слизну!
Сумерки длинные, крики вдали журавлиные,
и над колодцем скрипт журавель у плетня.
Сам я забыл, как зовусь я по имени.
Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.
25 сентября 2003
***
РАЗРЕЗЫ
Проходит женщина,
одетая в разрезы
Под звуки михалковской "Марксельезы".
Разрезы сбоку,
спереди
и сзади.
Товар лицом.
Нет смысла в фальшь-фасаде.
Где белые нетронутые снеги?
Всё перепуталось -
и Маркс,
и Дейл Карнеги.
Где мы живём?
В какой такой системе?
Мы что-то проморгали,
просвистели.
На части режут финки воровские
Кромсаемую заживо Россию,
И нефть сосут родные наши крезы,
Впиваясь жадно в свежие разрезы.
О жизни крезов можно только грезить,
И хочется кому-то их раскрезить.
Где неподкупность?
Может быть, в Замбези?
Все наши нарсуды
видны в разрезе.
Политика давно уже раздета.
Зачем разрезы ей?
В ней нет секрета.
Неужто вся Россия бездыханна,
Как поездом разрезанная Анна?
И надоело всё это
до рези
Во всех местах.
Вся жизнь в таком разрезе.
2004
***
ПОСЛАНИЕ ВЕНЕ СМЕХОВУ
Двадцатый век - век всех веков.
Мы не избегли, Веня Смехов,
и непростительных огрехов,
и обольстительных грехов.
Распалась прежняя Таганка.
От стольких дружб нет ни следа,
и от предательства так гадко,
как не бывало никогда.
Нас выдавили в зарубежье
страх старости среди бомжей,
российской зависти безбрежье...
Но нет в искусстве рубежей.
Когда твоих студентов стайка
внимает смыслу пьес, поэм,
Таганка в США - хозяйка
и не расколота никем.
Нас не купили, не сломили.
В нас - наш Любимов (не для всех).
И где бы ни были мы в мире -
Таганка там и Политех.
И всё-таки, мой милый Веня,
мы в байках и самохвальбе
не доросли до откровенья
о времени и о себе.
Та сцена, где мы вместе встали
перед провалом чёрным в зале, -
последняя России пядь.
Всё то, что мы не досказали,
никто не сможет досказать.
7 августа 2004.
Переделкино.
***
3. КРЕПЁЖ
Мы в России живём,
где такой ненадёжный крепёж,
Где, поди догадайся,
когда и за что пропадёшь,
Где хрустенье
раздавливаемого "тормозка"
Не услышит под звоны курантов Москва.
В нашей шахте - России -
мы забыли, что все мы - родные,
Разделив на богатых и нищих народ.
Кто нас вместе опять соберёт?
Мы устали от слова "вперёд".
Есть ли что впереди у народа
от бессмысленного "впереда"?
Не нужны нам с другими державами
Войны с ценами слишком кровавыми.
Нам Отечественная война
С нашей бедностью -
вот с кем нужна.
Офицеры-подводники гибнут при галстуках
в белых рубашках.
Но ог угля нельзя отличить
нас, чумазых,
под углём пропавших.
В нашей шахте - России, -
может, вспомним, что все мы - родные,
Может, вспомним, что все мы -
народ.
А не вспомним -
шахтёрский свой долг не исполним,
И Россия
заброшенной шахтой умрёт.
Ну а если она не умрёт,
То и я не умру,
да и ты не умрёшь -
это будет единственный крепкий крепёж.
август 2004 -
5 января 2005, Кемеровский триптих
***
ПСЁ
Я тысячи жизней прожил,
а, кажется, только вчера
я слышал:
"У, чёртова прожить...",
"У, чертова немчура!"
И это был не Куняев,
а в пах мне вонзавший мыски
пахан электричек, трамваев
по кличке Сосо -
из хозяев
блатной безотцовой Москвы.
А был он совсем не грузином,
но в хромах скрипуче ходя,
он с форсом невообразимым
играл в дворового вождя.
А был он вообще-то шестёркой
на стрёме у главных тузов,
но славился лексикой тонкой:
"Ща вмажу промежду глазов!"
Он смел перед всею Европой
к нацгордости нас приучать
и Пушкину:
"У, черножопый!",
наверно, бы мог прорычать.
Но друг мой, по прозвищу Чина,
в подвальной пещере
его
уделал при помощи дрына,
гвоздями ощерённого.
И, ткнув сапогом его тушу,
он сплюнул:
"Спи, бедный Сосо..."
и выдал за милую душу
фиксато-брезгливое:
"Псё..."
Я тысячи жизней прожил,
но не был пахан или вождь.
Был самый грешнейший в прошлом
и был, как грибнейший дождь.
А после -
хулимо-хвалимой
поэты,
как боровички,
пошли,
прикрывая хвоинками
младенчиские роднички...
Я не предъявляю к оплате
мной вспомненные времена,
но зависть,
как будто проклятье,
преследовала меня.
И где наше прежнее братство,
где наше арбатство,
булатство?
Со славой нам не разобраться.
На всех она общая кость.
Как нам друг до друга добраться
сквозь жадность,
сквозь ревнивость и злость?
Куда же мы все подевались,
за что это дьявольский сглаз?
Когда-то мы не продавались -
так что же купило всех нас?
Нас порознь рассыпало встряхом.
Мы куплены ни за что
нам прежде неведомым страхом,
что вдруг нас не купит никто.
Сны мучают вновь -
с вертухаями
и лаями лагерных псов.
Казалось -
мы неразрываемы,
а нас разодрали,
и псё...
Скажи,
в чём сокрыта причина
разодранности такой,
мой кореш спасительный -
Чина,
и злоба, и зависть -
на кой?
Голодные и забитые
мы не были баловни мам,
и мы никому не завидовали -
за это завидуют нам.
Твой дом сожгли на Валдае.
Спалили в Абхазии мой.
Отечества пепел глотая,
вернулись мы в дружбу -
домой.
Я тысячи жизней прожил,
но улица есть одна,
мне памятнее всех прочих -
Матросская Тишина.
Здесь матери,
жёны,
дочери
в снегу, словно в белой тьме,
стояли,
построившись в очередь,
к набитой родными тюрьме.
Мы с мамой,
смерзаясь в камень,
среди молодух и старух
стояли с двумя узелками
для дедушек -
тоже двух.
Мы в очередь горя впаялись.
Мужчины прийти сюда,
наверное, просто боялись,
но женщины - никогда.
Где ягодки,
где цветочки?
Но ставят кровавые точки
на карте России
"заточки".
Подносят малышке-таджичке
к груди зажигалки и спички,
а матери-африканки
детей собирают останки
на Невке и на Дону,
как будто с Толстым,
Достоевским,
а больше, наверное, не с кем,
ведут их потомки войну.
И спрашивает меня Чина:
"Что наше лицо?
Что личина?"
Так что,
вроде Русского Яра
нужна ещё больше беда,
чтоб нас ещё больше спаяла?
Ведь это же не навсегда...
А где тот пропавший япончик,
зарезанный за телефончик?
Сиял:
"Как у вас холосо!"
Добавляю я после обзора:
"Не хватит ли нам позора?
Стыдились бы женщин...
Псё!"
2004
***
СЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА
Марии Владимировне Евтушенко
(к 31 января 2011)
Я тебе постареть не позволю.
Заколдую тебя навсегда.
Соберу свою силу и волю,
чтобы вечно была молода.
Оба – выкормыши Атлантиды,
в ней нашедшие счастье свое,
мы ей злобой не отплатили,
а оплакали вместе ее.
Я достался тебе, весь изранен,
до собрания лучших стихов,
тяжеленнейшим полным собраньем
моих нежно любимых грехов.
И уж если подряд из былого
вспомнить все, что, как было в судьбе,
был я в юности избалован
сверхвниманием КГБ.
Я, романтик доверчиво детский,
за советскую власть был горой.
До того я был парень советский,
что и антисоветский порой.
Сорвалась у тех дядей вербовка.
Растерялись родимые, злясь.
Я ответил: «Мне будет неловко
почему-то скрывать нашу связь.
Я в тимуровских вырос традициях.
Я идеям служу – не рублю.
Нашей связью я буду гордиться
так, что всюду о ней раструблю!»
И поняв, что в объятья не лезу,
ускользнув из их рук не впервой,
распустили злорадную дезу,
ту, что я у них вроде бы свой.
К счастью, Маша, провинциалка,
двадцати трех тогда еще лет,
с первых дней хорошо проницала
переделкинский высший свет.
И тогда, ныне тихий покойник,
ей, отнюдь не краснея, приврал:
«А вы знаете, муж ваш – полковник,
а быть может, и генерал…»
Но ответила ему Маша,
твердо, будто бы ставя печать;
«Я надеялась, что он маршал…
Ну зачем же меня огорчать».
Так прошла она вместе со мною,
отшибая всю ложь между дел,
сквозь советскую паранойю
и сегодняшний беспредел.
Так внутри исторической драмы
ты мне стала второю душой,
не впустив меня в мелкие драки
и не струсив ни разу – в большой.
Не поддавшись всем скользким обманам,
как жена моя, матерь и дочь,
обнимала карельским туманом,
словно белая нежная ночь.
Было долгим счастливолетье.
Был однажды и горький урок.
Но спасительно встали дети —
стражи-ангелы поперек.
Мы живем, упоительно ссорясь,
ибо миримся все равно.
Я не знаю, где ты и где совесть,
Ведь, по-моему, это одно.
Как прекрасно стареть, не старея.
Что за выдумка: «Годы не те…»!
Я оставлю тебя на столетья,
словно Саскию на холсте.
Пустозвоны, нас всех допекли вы
тем, что так искушняете мир,
в грудь бия, театрально крикливы:
«Я умру за Россию» и пр.
Маша, будешь ты вечно красивой —
я не зря себе выбрал жену!
Ты ведь стала моей Россией,
за которую я живу!
16 декабря 2011
***
Нет, не выскрести меня из Руси,
кк не выскрести росу из росы,
и как песню из горла соловья,
ибо сам я - это Родина моя.
2013
***
НИЧТО САМО СОБОЙ НЕ СКАЖЕТСЯ
Трава сама собой не скашивается
Не подслащается полынь.
Ничто само собой не скажется,
и ты к любой беде подлаживайся
и людям песенку подкинь.
Когда Россия образумится,
то улыбнутся образа,
и совесть -
умница-разумница
протрёт нам начисто глаза.
2013
***
ЖЕЛЕЗНЫЕ СЕМЕЧКИ
И на завалинке, и на скамеечке
мне попадались железные семечки,
десны кровавили, зубы калечили,
но не просил я, чтоб стало полегче мне.
Русь, а когда было легкое времечко?
В темечко деда свинцовое семечко
вбили на память в лубянском подвале —
так нам историю преподавали.
Кто мы и что для потомков мы сеющие?
Русь, ты сама как железное семечко.
Кажется издали милой Америчка,
А и она — неразгрызное семечко.
Столькие темные тайны России
мы не разгрызли, не раскусили.
Лишь бы в нас не было злобы и зависти —
всё и без волчьих клыков разгрызается.
7 октября 2013 г.
***
Я пришел к тебе, двадцать первый век,
не сломался, а дохромался.
Как подранок-медведь, тщусь хоть внутрь прореветь,
словно в самом жестоком романсе.
Когда я вырастал, мне шептали: «Не суйсь…»
Я, конечно, настырно совался,
и впервые мне в образе женском Исус
в няне Нюре нарисовался.
И со вмятинами от девичьих зубов
как ромео-джульеттовская любовь,
крошка крестик от Ланни Макхолти
на холодной войне согревал душу мне
в безнадежном, казалось бы, холоде.
И Христос, сотрясая в Кремле потолки,
где хотят – не хотят, но выслушивали,
гневно вскидывал сахаровские кулаки,
беззащитно по-детски веснушчатые.
Было много Христов, и я был всех готов
породнить на распятой планете.
Одного Христа видел я неспроста
в рыжем турке – Назыме Хикмете.
Мы с тобой, век двадцатый, слились и срослись,
словно смертники в Бабьем Яре.
Я – немыслимо выживший социализм,
но в единственном экземпляре.
Я люблю строки в лоб, ритма дробный галоп
и не жалую виршей чистюшных.
Прародитель мой был как-никак эфиоп,
ну а няньками были частушки.
Волга Стеньки впадает в египетский Нил.
Это я их сосватал, гуляка.
Я с Есениным в жилах соединил
Маяковского и Пастернака.
И Ты, Господи, крышу мою осени,
нежным шепотом сосенных игол,
где хранят нас два ангела нашей семьи:
Жиляковы – Тамара и Игорь.
Целый мир превратил я в поэзии зал,
и поскольку я завистью стольких терзал,
приписали мне Бонда все ранги,
потому что по росту никак не влезал
я в госдепно-цековские рамки.
Хлестаковым был зван, колорадским жуком,
шея часто влипала в намылку,
и, поэта в опале согрев пиджаком,
ледяную увидел ухмылку.
Объяснения этому я не найду.
Не смогу никогда примиряться
с тем, что вижу при оскользи чьей-то на льду
нескрываемое злорадство.
Ну откуда взялась, расплодилась везде
зависть к тем, кто счастливей, богаче?
Мы, вчера помогая друг другу в беде,
нынче рады чужой неудаче.
В этом самозлорадстве – России разлом.
Haм самим бы в себе разобраться.
Наше самозлорадство и кончится злом.
Как бы всем нам добраться до братства?
Боже мой, нам бы не было в мире цены,
если б только не зависть и ругань
всех вконец измотавшей холодной войны –
нашей самовойны друг со другом.
Я пришел к тебе, двадцать первый век.
Как нам жить? Нас шатает от ветра.
Ждут Россия, Украйна и Чили ответ.
Век, ты тоже устал. Ведь и ты человек.
Оба ждем друг от друга ответа.
"Я пришел к тебе, двадцать первый век,...",
Февраль 2014
***
ГОСУДАРСТВО, БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ!
Ненька предков моих – Украина,
во Днепре окрестившая Русь,
неужели ты будешь руина?
Я боюсь за тебя и молюсь.
Невидимками на Майдане
Вместе – Пушкин, Брюллов, мы стоим.
Здесь прижались к народу мы втайне
как давно и навеки к своим.
И трагическая эпопея,
словно призрак гражданской войны
эта киевская Помпея,
где все стали друг другу «воны».
Здесь идут, как на стенку стенка,
брат на брата, а сын на отца.
Вы, Шевченко и Лина Костенко,
помирите их всех до конца!
Что за ненависть, что за ярость
и с одной, и с другой стороны!
Разве мало вам Бабьего Яра,
и вам надо друг с другом войны?
Ты еще расцветешь, Украина,
расцелуешь земли своей ком
Как родных, ты обнимешь раввина
с православным священником.
Государство, будь человеком!
Примири всех других, а не мсти.
Над амбициями, над веком,
встань, и всем, вместе с Юлей, прости.
Всем Европой нам стать удастся.
Это на небесах решено.
Но задумайся, государство –
а ты разве ни в чем не грешно?
2014
Примечания. * Евгений Евтушенко побывал в 94-х странах ( начиная с 1960 года - Франция, Англия, Испания, Дания, Болгария, Того, Либерия, Гана).
23 апреля - 23 июня 2017г
Фото из Интернета